На вершине горы мы впервые оборачиваемся – у самого горизонта изгибается чёрная бровь над потускневшим солнечным глазом, который уходит светить другим людям, в другие страны и города. Небо темнеет, надо торопиться. Медведица уже наверняка вернулась домой и обнаружила пропажу.
Мы размахиваемся и на счёт «три» отправляем мешок в нору. Его тут же проглатывает темнота. Только облачко пыли вырывается наружу и растворяется в воздухе. Может быть, это и есть прежний страж, ведь духи могут выглядеть как угодно? На всякий случай мы отбегаем подальше.
Мальчик тяжело дышит и смотрит на меня с вопросом, но я не знаю, что должно произойти. Можно ли уже уходить или надо остаться и убедиться, что дух Медведицы навсегда заточён в Мёртвом дереве? Но как это проверить? Похоже, только если маме станет лучше. Да, только так.
Мне очень хочется к маме – сказать, что Медведица больше не сможет ей навредить, что теперь всё будет хорошо, а потом и папа вернётся… И я решаю, что мы сделали всё, что могли. Пора домой, и так Великанша будет ругаться.
Я замечаю, что ветер крепчает и со всех сторон наползают сумерки. Наши тени уменьшаются и исчезают. Они защищали нас, а теперь мы снова сами по себе, и кажется, что мы совсем одни в этом огромном мире. Тут все большие – деревья, чащи, духи, горы. Только мы крошечные. Даже странно, как мы на это решились – украсть шкуру у Бурой медведицы! Мальчику тоже в этот не верится – вид у него ошарашенный, кепка сидит криво, на вспотевших щеках оседает поднятая ветром пыль.
Скоро окончательно стемнеет, и тогда духи сделаются гораздо опаснее и сильнее, а мы – наоборот. Это их время, не наше. Мальчик тоже не прочь покинуть гору. Он вытирает лоб рукой и поправляет кепку.
В следующий миг на нас набрасывается ураганный ветер, и из полого внутри Мёртвого дерева доносится густой низкий гул.
«Она же не может выйти из норы!» – успеваю подумать я, прежде чем мы, не сговариваясь, устремляемся вниз.
Дух Медведицы мог бы запросто схватить нас, завести в чащу или столкнуть с обрыва, но он не торопится. Он подгоняет нас в спины, а иногда перемахивает через наши головы и преграждает путь. Медведица вся состоит из густой холодной темноты, которая клубится и становится всё выше и выше – выше, чем деревья и горы, и даже выше, чем соколиный крик. Она не спешит, знает, что мы от неё никуда не денемся. Она командует миром духов, а мы… нам не на что надеяться, кроме собственных ног. А что наши ноги в сравнении с ней?
Но я продолжаю бежать изо всех сил, потому что бежит Мальчик. Я сомневаюсь, что нам удастся спастись, а вот он – нет, и ему приходится верить за нас двоих.
И вдруг всё затихает. Вот так, в один миг, как будто кто-то дёрнул за рычаг и выключил лес, как электричество. Смолкает гул, и ветер прижимается к земле, как послушный Темучин. От неожиданности я останавливаюсь как вкопанная и оборачиваюсь. Бурая медведица отступает! Словно кто-то тянет её назад. Она возвращается обратно на вершину горы, обратно в Лисью нору!
Глава 13. Возвращение
Уже давно стемнело, но мы этого не замечаем, потому что темнота больше не крадётся за нами по пятам. Мы идём не спеша и радуемся каждому шагу. Как здорово, когда не надо бежать, если сам этого не хочешь.
Вот и Старый пруд. Кто-то копошится в камышах. Утопленники о чём-то совещаются: пш-пш, пш-пш-ш-ш… Наверное, о Медведице беспокоятся. Когда мы приближаемся, камыши вздрагивают, раздаётся три звонких всплеска и пруд замолкает. Утопленники закутываются в тину и лежат тихо-тихо, не шевелятся. Боятся.
А Руфина снова Руфина. Это нам Темучин рассказывает. Подпрыгивает за забором и заливается: «Ксенчик! Ксенчик! Смотри! Смотри! Руфина!»
– Вижу, вижу, – отвечаю я.
Клумба под окнами залита жёлтым светом, который струится из кухни. В доме больше нет темноты. И холода тоже. Это я точно знаю, потому что из форточки пышет густой горячий аромат яблочных пирожков, первых в этом сезоне. Яблочный сезон в Сосновке никогда не начинается, пока Руфина не испечёт свои фирменные пирожки. Так я понимаю, что она больше не Медведица. Значит, и с мамой всё хорошо? Всё уже позади? В сердце становится тепло и щекотно, как будто туда залетела фея.
Лапушка подставляет мне белую ушастую голову.
«Может, и я когда-нибудь снова стану собой?» – спрашивает она большими умными глазами.
Я чешу её за ухом и киваю: всё может быть, Лапушка.
Руфина замечает меня, поправляет косынку испачканной в муке рукой и машет:
– Ксюша! Куда ты так поздно гуляешь? Домой скорее беги! А завтра приходи пирожки пробовать!
– Ладно! Спокойной ночи! – кричу я и ускоряю шаг.
– Спокойной ночи, моя хорошая!
Тут за спиной раздаётся жужжание. Я резко оглядываюсь. Жужжание шмыгает из стороны в сторону. Похоже, в рюкзаке жужжит.
Я скидываю рюкзак и достаю дребезжащий телефон.
Великанша! Не дожидаясь, пока она начнёт кричать, я сразу выпаливаю в трубку:
– Уже подхожу! Две минуты!
Но там никакая не Великанша:
– Ксенчик!
– Мама?
– Ох, ну слава Богу!
– Мам, я уже бегу! – Я отключаюсь и говорю Мальчику: – Ей лучше! Я слышу: ей уже лучше!
Брови Мальчика взлетают до самого козырька, а уголки рта загибаются кверху. Мы тут же припускаем к дому.
Я распахиваю калитку и оборачиваюсь к Мальчику, дальше мне придётся пойти без него. Он улыбается и быстро-быстро кивает: не бойся, самое страшное позади. Хорошо бы он оказался прав!
Я лечу по дорожке мимо грядок и курятника. Дверь распахнута. На крыльце в кругу света стоят они обе и напряженно всматриваются в темноту. Великанша сама на себя не похожа – горбится, придерживает рукой бок, словно у неё там закололо, и впервые я думаю: неужели и она тоже иногда боится?
Они замечают меня одновременно, вылавливают из темноты, как из ледяного пруда:
– Ксенчик! Ксеня! Иди скорей! Где ты была? Мы тебя обыскались! Звали-звали!
Мама протягивает ко мне руки. Я прижимаюсь к ней всем телом. Она всё ещё пахнет уютом, белым воздушным одеялом и чуть-чуть молоком, но запаха фиолетового лекарства я почти не чувствую.
Я с опаской поглядываю на Великаншу, но она и не думает ругаться, она выдыхает, поглаживая нашу с мамой фотографию, напечатанную на её футболке:
– Господи, я уж испугалась, что тебя волки съели!
– Нет тут волков, только динозавры, – улыбаюсь я.
Она сперва хмурится, словно не расслышала, но тут же улыбается тоже и качает головой: чуть не провела бабушку!
Значит, и на ней тоже было колдовство, на бабушке, как на Руфине?
– Маленький мой, – шепчет мне мама. – Больше не убегай вот так, ладно?
– Ладно.
– Куда же ты ходила? – допытываются они, уводя меня в дом.
– На гору, к Мёртвому дереву, – признаюсь я и снова поглядываю на бабушку.
Она оседает на край кресла и смотрит растерянно.
Мама пугается:
– В темноте? А если бы ты заблудилась или с обрыва упала!
– Зато мы Медведицу в норе заперли! – говорю я. И рассказываю всё-всё – как ходили искать папу, как убегали от динозавра, как Бурая медведица заколдовала Руфину и Лапушку, и бабушку, оказывается, тоже, а потом и маму чуть не заколдовала. Про фей и медвежью шкуру, и про Холодную темноту, которая гналась за нами, но ей пришлось вернуться на свой пост под Мёртвым деревом, и больше она никому не причинит вреда.
Мама спрашивает осторожно:
– Ксенчик, а кто это «мы»?
Я оборачиваюсь к окну и затылком чувствую, как усиливается их беспокойство. Свет луны путается в листве яблони, но Мальчика под деревом нет.
– Мой друг, Мальчик, – говорю я. – Вы не переживайте, он хороший, я его сама придумала. Куда же он делся?
– Придумала?
Они переглядываются. Глаза у них удивительно блестят, не понять – засмеются вот-вот или заплачут. И я замечаю вдруг, до чего они похожи – мама и бабушка, у них совсем одинаковые глаза.
– А Руфина там первые яблочные пирожки печёт! – говорю я. – А ты уже встаёшь, мам! Тебе лучше, да?
Мама зарывается носом в мои волосы и прижимается губами к виску.
– Спасибо, Ксенчик, – произносит она едва слышно.
Бабушка вздыхает и докрасна трёт глаза, как будто сильно зачесались, и идёт ставить чайник.
Мы с мамой сидим ещё немножко в обнимку. Бабушка заливает кипятком ромашку с мятой. Мы как будто ужасно давно не виделись. Точно так же мы сидели с папой, когда он возвращался из долгой командировки.
И вдруг внутри меня возникает вопрос. Странное дело: он там уже вроде давно, а как будто только что появился. Словно прятался в холодной темноте, а теперь я его наконец нащупала.
– Мам?
– Что, мой маленький?
– Папа умер? Когда говорят, что кто-то не далеко и не близко, это значит, он умер?
Мама сжимает холодными пальцами моё плечо. Я чувствую, как она вся дрожит, как пугают её эти слова.
– Да, Ксенчик, нашего папы больше нет.
– А как он умер?
– У него остановилось сердце. Но ему не было больно, это произошло ночью, во сне.
– Но почему? Он же был не старый.
– Не старый… Но у него были проблемы со здоровьем, о которых он не знал. Понимаешь, из-за работы и командировок он никак не мог сходить к врачу.
Мамин голос даёт трещину. Она кладёт щёку мне на макушку и всхлипывает. Больше я ничего не спрашиваю.
Я сижу под смородиновым кустом и наблюдаю за туманной рекой. Сегодня утром она совсем маленькая и тонкой струйкой парит над ущельем.
Скоро мы поедем к папе на кладбище, а пока мама собирается, я рассматриваю горы и обрываю ягоды с куста. Одни очень сладкие, а другие ужасно кислые. Я жду, что снова прилетит сокол и выкрикнет свою самую высокую ноту. Люблю слушать, как он кричит.
Вчера мне долго не хотелось спать, и мы с мамой и бабушкой перебирали папины фотографии – мама сложила их в отдельной альбом. Передавали друг другу и вспоминали поездки и праздники. Вот мы с папой под ёлкой, вот на море, вот идём за грибами в Берёзовую рощу. Мама то плакала, то улыбалась сквозь слёзы, а бабушка подхватывала её рассказ.