Вика подбежала. Вся такая радостная. Юбка на ней короткая. От ветра придерживает юбку рукой.
– Привет, Фима!
Папаша остановился в отдалении. Вика улыбается, тараторит бойко:
– Как дела? Рада тебя видеть. Все расползлись, блин, как тараканы. Никого не соберёшь. Идём в «Пушкарёва», посидим? Я, кого смогла, обзвонила. Блин! Вроде хотелось поскорее из школы свинтить, а знаешь, прям ностальгия какая-то!
Не дружили с ней никогда, а тут чуть не на шее повисла. Собственно, по-настоящему Фима ни с кем из класса не дружил. Делал вид разве что, при случае. Жили-то в центре, школа навороченная, в классе одни мажоры. Вот и Вика Личутина из таких, бизнесменова дочь.
– Идём, чего ты? Чего молчишь как в рот воды? Фима, блин!
Папаша стоял, отвернувшись.
– Да нет, Вика, мне домой надо. Занят.
– Ой! Чем занят-то? Поступать готовишься?
– Готовлюсь.
– И я. В медицинский. А ты?
– Я? Не решил пока. Пока так… готовлюсь, в общем, по предметам.
Вика обернулась, посмотрела на пьяненького, стоящего к ним вполоборота, сказала:
– Что за тип? На нас зырит, кажется.
Продолжила свою скороговорку:
– Успеешь ты, выучишь! Зубрила! Что, не отдыхать теперь?!
Папаша, наверное, услышал, как Вика сказала про него: «Что за тип?». Постоял ещё немного и пошёл со двора – туда, откуда пришёл. Фима почувствовал такое облегчение, что на радостях даже с Личутиной поболтал немного. В «Пушкарёв» с ней, конечно, не пошёл. Она бросила ему на прощание: «Надумаешь, мы допоздна там» – и ускакала рысцой звонкой.
А Фима поспешил сначала домой, но возле подъезда вдруг замялся. Не хотелось домой. До десяти – когда баба Настя начинала волноваться и, бывало, выходила его искать – времени оставалось достаточно. «Просто пройдусь ещё чуток», – соврал себе Фима и двинулся за отцом вдогонку.
Зайдя за дом, сразу увидал его сутулую спину в обвислом клетчатом пиджаке. Фима хмыкнул про себя: «Что может быть глупее клетчатых пиджаков? Разве что поношенные клетчатые пиджаки». Папаша подходил к ярко освещённому супермаркету на противоположной стороне Пушкинской.
Нет, не качает его. Издалека и не скажешь, что пьяненький. Пожалуй, ведёт себя немного неестественно, дёргано. По карманам похлопал. Может, ключи проверил или зажигалку… Глаза потёр. Пару раз выписал вензеля какие-то правой рукой – будто мошек отгоняя. Остановился. Волосы по своей привычке – коротким движением от макушки ко лбу – пригладил. Сунул жвачку в рот. Потоптался ещё немного на входе и вошёл наконец в холодный свет за автоматическими стеклянными створками.
Фиму будто подтолкнул кто – он пересёк улицу и быстрым решительным шагом дошёл до витрин.
«А погляжу просто… интересно же…»
За кассами по тучным рядам супермаркета бродили покупатели. Папаши видно не было.
Так же решительно, готовясь, если столкнётся с ним, сделать что-нибудь резкое: пройти, отвернувшись, мимо, даже оттолкнуть, если понадобится, – Фима прошёл в распахнувшиеся двери.
Постоял несколько минут, ища взглядом клетчатый пиджак.
«Чего попёрся за ним? Чего интересного?»
Но игра уже захватила Фиму.
«Просто погляжу разок со стороны, – Фима пожал плечами. – Что тут такого? Просто понаблюдаю, и всё».
Озираясь, он двинулся по рядам.
Косметика. Стойка с очками. Стойка с бижутерией. Стиральные порошки, шампуни, мыло. Кокосы-бананы. Туфли-ботинки. Подняв шлёпнувшегося перед ним малыша, Фима кивнул в ответ на «спасибо» его молодой мамы, завернул в мясной ряд, тянувшийся вдоль всего супермаркета.
Впереди, толкая тележку, в которой уже лежали какие-то жёлто-синие коробки, лимонад, пакет с грушами, шёл отец. Фима замедлил шаг, переместился поближе к краю поперечных рядов, чтобы в случае необходимости спрятаться в одном из них.
Отец шёл медленно, рассеянно вглядываясь в набегающие на него пёстрые волны товаров. Лавируя тележкой между такими же блуждающими тележками, переходил с одной стороны просторного ряда на другую. Возле некоторых стеллажей останавливался, стоял какое-то время – видимо, решая, нужно ли бросить что-нибудь в тележку, – но чаще не брал ничего.
Взял колбасу, креветок из открытого холодильника, несколько пачек масла.
Сцепив руки на шее, Фима двигался за отцом.
«Надо же, как это у него получается, – думал Ефим, раздражаясь уже оттого, что ему есть дело до таких вещей, но всё же позволяя непрошеным мыслям свободно расти, ветвиться. – Караулил. Наверное, слова какие-то готовил. Ничего нового, ясно, но волновался наверняка. От нервов вон даже за воротник залил. На улице – или в наливайке какой-нибудь? Скорее в наливайке. В пивнушке нашей. Не похоже на него, чтобы на улице. Врачам на улицах не пристало. Разговор сорвался, зря только нервы палил, и тут же – в магазин, за продуктами, как ни в чём не бывало… Псих. Тихушник, но псих отъявленный. Интересно, расскажет он дома, жене и дочке, про сегодняшний вечер? Как он караулил, высматривал – а закончилось всё ничем, супермаркетом закончилось. Затащит пакеты на кухню, будет рассказывать, выкладывая на стол грушки, колбаску, креветочек. А потом за ужином продолжит. Или придёт хмурый, будет молчать весь вечер… а жена, глядя на него, будет вздыхать потихоньку. Вообще – рассказывает им? Или в себе носит?»
Общение с папашей, всегда проходившее будто через крепостной ров, в последнее время практически прервалось. Да Фима этого и хотел. Встречались дома. Часто – при бабе Насте. Сколько тот ни звал пройтись или во дворе посидеть, Фима отказывался: «Да нечего там делать». Баба Настя, слыша такие папашкины приглашения, глядела тревожно, в самую душу аукала – Фима ни за что не стал бы её огорчать. Сидели с ним за столом, в стол уперев взгляды. Мусолили тупые, ни о чём, разговоры: «Как ты?» – «Нормально». – «Как в школе?» – «Нормально». Да нормально всё, чего из пустого в порожнее…
Баба Настя обычно уходила в другую комнату, но когда случались с ней гипертонические приступы, лежала тут же, на своём диване, глядела отрешённо в потолок. Тогда и разговоров почти не было. Папаша высиживал, сколько ему надо, – думы свои печальные додумывал и уходил – с таким же отрешённым, как у бабы Насти, взглядом. Точно за тем и приходил, чтобы взглядом этим у неё разжиться. В эти мёртвые двадцать-тридцать минут Ефим чувствовал себя фетишем, истуканом дубовым, возле которого этому человеку легче думается – вот он и ходит, а ты замри и ему не мешай. Раздражённо повторял про себя: «Измором берёт. Ну-ну…»
Папаша встал в очередь к небольшой бамбуковой палатке. Фима остановился, дождался, пока тот забрал пластиковую коробочку с японской снедью. Тронулись дальше.
«У меня, слава богу, спина не такая сутулая, – в очередной раз порадовался Ефим. – Вообще мало на него похож. Костлявый он – страсть: палкой проведи, загремит. В армии служил – наверное, нелегко ему приходилось. Служил на границе где-то, на юге… Разве что руки… да, руки, может быть, немного похожи – длинные, и кисти на размер больше привешены. А в лице – нет, в лице, кажется, совсем ничего».
Неуклюже, со второй попытки, развернув тележку, папаша исчез в одном из поперечных рядов. Фима пошёл дальше, но вдруг понял, что не заметил, куда именно тот нырнул, – и сейчас, если папаша решит вернуться в мясной ряд, они могут столкнуться. Шагнул в ближайший из проходов, встал на углу, вертя головой, чтобы вовремя его засечь. Решал, как быть дальше.
В конце ряда – руки в боки, грудь колесом – стоит охранник, целится в Фиму пристальным охранным взглядом и уже, кажется, окликнуть собирается.
Фима ругнулся про себя, но виду не подал.
«Что ему там привиделось? Ведь даже не прикасался ни к чему. Да уж, параноикам в сторожах не скучно. Взрослый дядька, а вон, раскорячился, как амбал-пэтэушник».
В следующее мгновение отец выкатил свою тележку прямо за спиной у Ефима.
Фима вздрогнул от неожиданности и пошёл в сторону охранника, стараясь двигаться быстро, но непринуждённо.
Охранник и не думает посторониться. Загородил проход.
Сзади заскрипели колёсики тележки.
– Ефим?
Поравнявшись с охранником, Фима обошёл его сбоку, задев плечом оттопыренный локоть.
– Эй! – уже в спину.
И папаша, отрывисто так, по-птичьи:
– Ефим!
Охранник догнал, потянулся к нему.
– Молодой человек! Фима побежал.
Кого-то чуть с ног не сбил, ему бросили вдогонку: «Охренел!» Зацепил пустую тележку, она с треском врезалась во что-то. Пролетел мимо кассы.
– Стой!
Люди плетутся к выходу.
Как в лыжном слаломе – метнулся налево, направо. Подошвы по полу пискнули. Обежал всех, к двери подскочил. Вылетел на улицу и бросился по Пушкинской в сторону дома.
Со свету казалось – глубокая ночь уже, темнота вокруг.
Народу как назло.
«Вот ведь придурок!»
Сзади топали казённые ботинки.
Охраннику легче бежать. Люди, которых обегает Фима, останавливаются, оглядываются и, увидев, что за ним гонится человек в форме, отступают в сторонку.
Так и нагнать может.
Фима свернул в арку проходного двора. Кот прыснул из-под ног, зашипел. Не успел Ефим пробежать арку, в ней уже гудит топот преследователя – близко совсем.
В дальнем конце двора хитрый проходной подъезд в старом доме – в парадное ведёт узкий коридорчик с поворотом. Там всегда темь кромешная, лампы никто не вкручивает. В толстенной дореволюционной стене – глубокая ниша, размером с окно. Потому и бросился Фима в этот двор, вспомнил: в детстве, когда в казаки-разбойники играли, прятались там. Заскочишь, притиснешься в угол – и погоня пролетает мимо. Пару раз всего успел сыграть – потом баба Настя запретила по улицам бегать: машины носятся, сбить могут.
Забежав в подъезд, Фима запрыгнул в нишу, прижался к стене и, сделав глубокий судорожный вдох, затаил дыхание.
Через несколько секунд в подъезд вбежал охранник. Его массивная фигура стремительно вспорола темноту, готовая в два прыжка преодолеть коридор. И вдруг – остановился на полном ходу. Судя по звуку, ладонями в стену упёрся. Запрыгнул в нишу и тут же, будто делал это не на ощупь, а при ярком свете, крепко прихватил Фиму за ворот.