– Без них.
– Ты что сказать-то хочешь? – бросил Чичибабин.
Антон вздохнул. Будто додумывая что-то, внимательно посмотрел себе под ноги. Подняв голову, сказал тихо:
– Идите к нам, мужики. Не пожалеете.
Всем своим существом Фима почувствовал, как вздрогнули невидимые ниточки, протянувшись от Антона к стяжникам. Совсем немного слов сказал и пояснять не спешил, прекрасно понимая, что смысл сказанного уловят без всяких его объяснений.
– У нас говорильни не будет. У нас дело будет. Правое дело, большое. Такое, которое всё в стране как надо выправит. Вы не цепляйтесь сейчас за обиду свою. И резких движений не делайте. Не тратьте себя понапрасну. А правда, она всегда правильных людей найдёт, соберёт вместе.
«Мои, точь-в-точь мои мысли», – окончательно растерялся Фима.
– К кому это – «к нам»? – спросил он ледяным тоном, стараясь скрыть своё волнение.
– А вы приходите, посмотрите, обмозгуйте. Неволить никого не будем. Но я уверен: прямая вам дорога… к нам.
– Да кто это – «мы»? – не сдержался Максим, стоявший до сих пор молча.
– Макс, дорогой, наше название ни о чём тебе не скажет. Вы о нас ничего не слышали и слышать не могли. Мы люди не шумные. Но серьёзные. И священник нас окормляет, всё как положено. А здесь… – он небрежно ткнул сигаретой себе за плечо. – Мы с самого начала знали, что ничего не будет. Наблюдали.
В темноте раздались шаги. Вернулись те, кто ходил в гараж. Один из них сказал:
– Нету «УАЗа».
Антон остался невозмутим – мол, говорил же. Не стал отвлекаться на мелочи. Смотрел в упор на Фиму, тяжело смотрел, держал взглядом, не давал и ему отвлечься.
– Прямо сейчас, если хотите, можете выдвигаться. Тут недалеко, в Солнечном. Я позвоню, вас встретят. Ну? Учтите, я больше рискую, открылся перед вами. И вам, Фима, нужно рискнуть сейчас – поверить мне. «УАЗа», как видите, нет. Я так понимаю, весь ваш план теперь коту под хвост. Ну же, мужики? Решайте.
Стяжники молчали.
Протиснувшись сквозь них, Фима спустился с крыльца, отошёл на несколько шагов и остановился. Тишина и хмельной дух сирени. Тёмное тело парка, перерубленное напополам центральной аллеей. Луна в пригоршне облаков. Боль и смятение. Снова чувствовал себя на краю – самыми носочками держится, ещё чуть-чуть, и нужно будет оттолкнуться.
Сел на корточки, нащупал жетон под футболкой. Полчаса назад он был счастлив.
Глава 7
Застыв с метлой в руках посреди двора, Степан Ильич смотрел в распахнутые настежь ворота.
Это утро было похоже на молодящуюся старушку: тени деревьев тянулись тонкими морщинками по припудренному обильной степной пылью асфальту, на скатах крыш крикливой косметикой горели малиново-розовые пятна рассвета. Утро, которого он ждал трепетно, на которое трудно настраивал свою томящуюся душу, настало – и оказалось совсем не таким, каким хотелось бы.
Осень. Лживая осень.
Надя позвала его из беседки:
– Папа, ты чего? Иди ко мне?
Он кивнул, но остался на месте.
Надя запахнула куртку, поёрзала на скамье, устраиваясь поудобней.
Сегодня в Солнечный должен вернуться Ефим.
Степан Ильич был один в доме. Ребята-стяжники, которые время от времени съезжались сюда, давно не наведывались. Антон, который был тут за хозяина и который – чего уж – чуть не силком принудил Фиму согласиться, чтобы Степан Ильич остался в Солнечном, не появлялся пару недель. Вчера уехали и Ефим с отцом Никифором, окормлявшим Православную Сотню.
Степан Ильич частенько оставался один. Прибирался по дому, поливал сад. Читал духовную литературу – а другой здесь не держали. Дожидался Фиму. А когда Фима приезжал… Что ж, когда Фима приезжал, не многое, в общем-то менялось – Степан Ильич дожидался, когда сын сможет с ним говорить. Просто говорить. Не отводя мучительно глаз. Не прячась за односложными ответами. Говорить… У него много было припасено для него слов.
Степан Ильич лёг вчера пораньше, встал на рассвете и вышел мести двор. Ему нравилось мести двор. Мерно работая метлой, слушая её однообразный шорох, поглядывая на клубы пыли, золотистыми хвостами и пузырями вспыхивающие в солнечном свете, Степан Ильич мог наслаждаться редкими минутами покоя – хрупкого перемирия с самим собой. Но только он собрался чиркнуть метлой по плитке, в ворота вошла Надя.
– Хорошо, что не спишь, я сомневалась, правильный ли адрес. Привет, пап. Ну не пугайся ты так, ну. Просто навестить тебя приехала.
Он и вправду вдруг как-то весь скукожился, ссутулился.
Коротко обнялись, он буркнул:
– Почему не позвонила-то?
Чтобы хоть как-то собраться с мыслями, услал её в беседку.
– Иди вон, посиди… мне тут подмести нужно. Надя – наверное, поняв его состояние – молча ушла в беседку.
«Ничем не успел обидеть?» – подумал он и принялся мести.
Не поздоровался даже. Совсем растерялся.
Впервые за этот год волосы её не пятнистые и не огненно-рыжие, а природного соломенного цвета.
Включился рекламный экран, распахнув над Солнечным окно в суматошный балаган скидок и бесплатных кредитов.
Во двор осыпались чешуйки рассвета – горели здесь и там цветные блики: на пластиковых воротах гаража, на изгибе крана и ободках оцинкованных вёдер, на колуне с длинной красной ручкой, клюнувшем в плоское темя берёзовое полено.
– Пап, да брось ты уже эту метлу! Чисто и так.
Степан Ильич пожал плечами, бросил метлу и прошёл к беседке через пятачок молодого низкорослого сада, ещё и не прижившегося толком.
– Садись, чего ты, – Надя переложила свою спортивную сумку на другой конец скамьи.
Устроился рядом.
Сидели, глядя прямо перед собой.
– Ты ещё больше похудел. Кожа да кости.
– Старею. Кто-то в старости пухнет, кто-то… наоборот.
– Боялась не застать. Первым автобусом приехала. А где… все?
– Разъехались. Сегодня вернутся.
– А Ефим?
– И Фима… сегодня приедет.
– Ну как тут, – она понизила голос, – в секте?
Степан Ильич строго цыкнул.
– Чтоб больше так не говорила. Фима… «Нет, не нужно с ней про Фиму», – решил Степан Ильич.
– Чего не позвонила?
– Пап, у тебя же мобильного больше нет. Ты почему мобильным не пользуешься?
– Я имею в виду – сюда, на городской. У мамы ведь есть, я давал. Два, триста двадцать пять…
– А мобильный?
– Да ну его, отвлекает.
– Пап, мама недавно звонила тебе сюда.
Ей ответили, что телефон сейчас нельзя занимать, и трубку повесили.
Степан Ильич как-то странно, вязко кивнул.
– У них в тот день сбор был. Значит, звонка важного ждали. Как дела у вас? – спросил он как можно более непринуждённо.
– Замечательно!
Дурацкий вопрос, да. Степан Ильич поморщился от досады на самого себя.
– Как учёба?
– Да так же – замечательно.
– А твой…
– Дневник?
– Ну да. Как там твои планы насчёт выпуска книги?
– А я отказалась.
– Отказалась? – удивился Степан Ильич, помня, как много это значило для Нади.
– Ну да. Передумала. Сайт закрыт. Всем спасибо. Из «Медиа-Пресс» звонили раз пять. Сказали, что я взбалмошная девчонка, и хотели с кем-нибудь из родителей поговорить. Я сказала – маму марсиане забрали, а папа в секту ушёл.
Степан Ильич опять сердито цыкнул. Потом сделает внушение, а пока спросил:
– Так почему ты отказалась, Надь?
Степан Ильич вдруг почувствовал, как он успел отдалиться от дочери. Передумала… Он даже не знает, чем могла быть вызвана эта внезапная перемена. К тому, что Надя взрослая не по годам, привык. А что может вот так – с лёгкостью – отказаться от того, чем так горячо и долго бредила…
– Так почему? Только честно.
– Ну… как объяснить… О! Отвлекает, – Надя обрадовалась, что так удачно подошло ей словечко, только что оброненное Степаном Ильичом; будто картинку пазла нашла, которую долго искала. – Отвлекает! Ну их!
– Кого?
– А всех. Буду сама себе звезда. Для закрытого показа.
Неподалёку прошумела машина, Степан Ильич прислушался. Нет, мимо.
– Приехать уже должны, – сказал он. – Говорили – утром выедут. Тут из Несветая часа два.
Закинув вверх голову и глядя в свод беседки, похожий на аккуратно вырезанный кусок яичной скорлупы, Надя сказала с беззаботностью, не вязавшейся со словами:
– Тебя жалко. Маму жалко. Ефима – жалко. Что же это за дело он себе такое нашёл, в котором нет места нормальной человеческой жизни?
– Пожалуйста, Надь…
Надя снова ёрзает. Колени смыкает плотно, прямо-таки склеивает. Подёргивая полы куртки, натягивает внахлёст одну на другую. Шею прячет под воротник. Совсем как в детстве, на рыбалке.
Ему исполнилось сорок, когда он решил начать рыбалить. Мол, жизнь налажена, в квартире ремонт, дочка подросла – пора и хобби обзавестись. Дело было вовсе не в рыбалке, понятно. Уединения искал. Упрятанное глубоко, одурманенное заботами новой жизни чувство вины начинало уже потихоньку шевелиться, царапать. И он, ещё, наверное, не вполне осознанно, искал возможности побыть с этим наедине – пообвыкнуть, что ли, прислушаться. Надюше было без малого девять. Пару раз она встретила его с рыбалки – угнетённого и потерянного – и стала проситься с ним. Пытался отнекиваться, обманывать – мол, будил, не добудился. Но однажды встал ни свет ни заря, а она уже на кухне, одетая… сидит, ждёт. С тех пор стала с ним ездить. Думал – после первого же раза откажется. Ездили на Малые Омуты. Сначала на электричке, потом пешком километра два – последний километр без дорог по бурьянам да по канавам. Ни разу не пожаловалась. Топает рядом, будто по двору гуляет. И как-то сразу всё изменилось в его рыбалке. Закончились долгие часы над молчаливой водой, по которой время от времени пробегала короткая дрожь, предваряемая то шорохом листа, то ленивым плеском рыбы, и снова – молчание, изматывающее молчание, так и не прерванное полноценным звуком… закончились гляделки с совестью, не успевшей тогда объяснить, чего требует, чего от него ждёт. Поживи, мол, ещё немного как умеешь.