этих лицах Надя пыталась уловить спасительную подсказку, которую можно было бы понять уже сейчас. Попадались ей и такие же, как она сама, наблюдающие. Поймает тоскливый вопросительный взгляд – и отвернётся. Такие, как она, её не интересовали. Надя выбирала тех, в ком угадывала воцерковленных – других. Взаправдашних. Чужих – да, пока непреодолимо чужих для неё. Но не для Фимы.
Какие же вы? Какой нужно быть, чтобы стать Фиме родной и близкой? Ведь не в монастырь он ушёл, а к людям, к обычным живым людям, говорящим обычным человеческим языком, совершающим обычные человеческие поступки. К людям. Просто они – другие люди.
Сейчас перед ней, за стволами молодого прозрачного сада, стояли те, кто для Ефима – родные и любимые, а ей – чужие. И она им – такая же чужая, пришлая. Надя совсем не удивилась, когда, заметив её, сидящую в беседке, один из мужчин глянул холодно и отстранённо. Потянул за локоть стоящего рядом с ним – смотри, мол, кто такая? Тот, кому указал на Надю заметивший её человек, взглянул так же холодно, но вскользь: его привлекло что-то более важное, и он поспешил к машине, сменив выражение лица в ту же секунду, как отвернулся от Нади. Аккуратные усы, волосы иссиня-чёрные, лицо живое – Надя невольно залюбовалась.
Да, эти люди притягивали её – как все, в ком она читала силу и целеустремлённость.
Отец уловил взгляды, брошенные в сторону беседки. Махнув пару раз успокаивающе рукой, подошёл к столпившимся перед «Фордом» мужчинам, что-то тихо им сказал – наверное: «Это моя дочь. Не волнуйтесь». Все, кто стоял там и к кому обращался отец, посмотрели в её сторону. Один из них произнёс что-то односложное, отвернулся. Отвернулись и остальные. Отец сказал ещё что-то. Ему не ответили. Он вернулся к своей груше, привалился к ней плечом – вдруг ахнул, совсем как тогда, когда вспомнил, что должен запереть ворота, и поспешил в дом.
– Осторожней, Юленька. Не прощу себе, что поддался. Не нужно было тебе ехать. Упрямая!
– Спасибо, солнышко. Всё хорошо, хорошо. Я и сама могу.
Из-за «Форда», заботливо поддерживаемая мужем под локти, вышла беременная. Встала посреди дворовой площадки, сказала: «Фух», поправила края облегающего скулы платка, подняла веснушчатое, тронутое задумчивой улыбкой лицо.
– Куда ж я от тебя? Я вас здесь буду ждать, молиться за вас. Вон какой домина – уютный, с камином небось.
– А как же.
– Ну вот, – устало выдохнула женщина. – А так я издёргалась бы вся, что ты.
До девяти месяцев, кажется, ещё недоставало, но просторное тугое пузо было уже в той самой поре, когда, явившись окружающему люду, оно неизбежно становится центром пространства, делает его округлым, хрупким, добрых мужчин делает немножко неловкими, а на молодых девушек вроде Нади нагоняет задумчивость и нервозность.
Вернулся отец, принёс ей платок. Кремового цвета, с глянцевыми травлёными цветочками. Сел рядом.
– На вот, повяжи.
Надя послушно стянула кепку, сунула её обратно в сумку, повязала на голову платок. Всё же не удержалась:
– А надо ли, пап? Мы же не в храме.
– Надо, надо. Так лучше. Знаешь, пойдём к ним, чего тут отсиживаться.
– Мне, наверное, лучше уйти, да?
Отец насупился как обиженный ребёнок. Пальцы переплелись, поклевали друг дружку. Он сказал:
– Да, Надя, наверное, так, – и ещё больше помрачнел.
Она ладонью накрыла его руки:
– Проводишь? До остановки? Поболтаем ещё немного.
Поднялся, следом поднялась и Надя. Вспомнила:
– А сырники? Забуду ведь.
Достала из сумки перехваченный резиночкой кулёк, протянула:
– Лучше подогрей.
Отец взял, подержал и положил на скамейку:
– Вернусь – заберу.
Они вышли на площадку, на которой остались трое мужчин и Юленька. Остальные ушли в дом. Надя поздоровалась – со всеми, но глядя при этом на Юленьку, улыбаясь ей. Наде ответили – сдержанными кивками. Все, кроме женщины. Та посмотрела знакомым отстранённым взглядом, и только. Без неприязни. Без симпатии.
– Отгонишь, но сначала на мойку. Да пусть мошкару с морды хорошенько смоют, – слышалось из машины. – Заправишь полбака, как было. Спидометр я отмотал уже, батя не должен хватиться.
– Где встретимся?
– Дома у себя останешься. Так Антон сказал.
Из салона «Форда», чуть не сбив Надю с ног, выскочил юноша. Всё тот же, похожий на захлопывающиеся створки, предназначенный чужакам взгляд. Надя узнала его сразу: Алексей, сын Кости Крицына. На фотографиях, висевших в комнате с овальным столом, он выглядел совсем иначе. Подумалось: прошло-то всего ничего с той затяжной воспалённой ночи, а как давно это было – да и было ли? Тогда всё только казалось – настоящее настало только сейчас.
Алексей отошёл на несколько шагов, позвал:
– Антон!
На него тут же прикрикнули:
– Чего орёшь как оглашенный! Не в поле!
– Чего орёшь? – сбежал с крыльца крупный, массивным треугольником расходящийся от бёдер к плечам, Антон. – Сейчас.
И подошёл к Наде, которая уже двинулась было к выходу следом за отцом. Улыбнулся неожиданно весело:
– А вы сестра Ефима?
– Да. Надя.
– Очень приятно. Я Антон.
– В гости к папе приехала, – сказал Надя и поспешила оправдаться: – У него мобильного больше нету, поэтому вот так, нагрянула без звонка.
– Извините, мы тут с дороги. Усталые. Сейчас все оклемаются, и будем завтракать. А потом можно и беседы беседовать. Вы пока во дворе побудете? Или тут прохладно?
– Да я уже уезжать собралась, – сказала Надя.
Отец парой мелких шажков подошёл ближе:
– Да, уходит уже. Завтра на занятия, – смутился, вспомнив: или выходные же… какие занятия?
Антон удивлённо поднял брови:
– Как – уезжать собралась? Степан Ильич, почему? Ефим ведь только завтра будет. Что, и не повидаетесь?
– Завтра? – переспросил отец. – Так сегодня же… нет?
– Задерживаются, – бросил Антон. – Так как же, Надя? Останетесь? Мы не страшные, мы хорошие.
– Задерживаются? – переспросил Степан Ильич.
– Да вы не волнуйтесь, – ответил Антон. – Они перед поездкой в Любореченске задержались дольше, чем думали, так что…
Надя, стараясь не смотреть на отца, нервно скривившего губы, сказала:
– Что ж, если приглашаете – с удовольствием останусь.
Юленька, обняв снизу живот, стояла за спиной Антона – несколько боком, отчего напоминала швартующуюся к пристани баржу. Надя ещё раз посмотрела на неё. Ничего не изменилось: ни досады на незваную гостью, ни обыкновенной вежливой приветливости, которую Надя наверняка получила бы в подобной ситуации в своём кругу, в какой-нибудь новой студенческой компании. Отстранённость: ты чужая, ты – не в счёт. И Наде захотелось вдруг сказать что-нибудь Юленьке, что-нибудь решительное и пылкое: «Я такая же, как ты. Я тоже хорошая. Я тоже люблю говорить людям ласково. Я тоже, я тоже!»
Юлин взгляд был едва ли не самой важной причиной, по которой Надя решила остаться.
Глава 8
Веранда, как и рассчитывал Фима, была пуста.
– Теперь куда?
– Туда вон. Там почище.
Они пошли к дальним столикам.
Внизу догуливала свадьба. Чужой праздник, на который Фима поглядывал сквозь лучи иллюминации, превратился в старый любительский фильм на полуживой пленке: краски, разбавленные молоком, люди, стертые до консистенции призраков. На площадке перед растущим немного вкось фонтаном под томное танго покачивались, будто убаюкивая друг друга, жених и невеста. Хмельные свадебные кавалеры рисково опрокидывали визжащих партнёрш к земле. Официантки убирали со столов, демонстративно громко стуча тарелками.
Фима сдвинул грязные стаканы с середины стола и сел, сунув руки в карманы куртки.
Саенко, оставаясь на ногах, ещё раз подробно оглядел Ефима, точно искал что-то.
Под этим жёстким пристальным взглядом Фима снова затосковал. С тех пор как не стало Владычного Стяга и Фима со своими товарищами присоединился к Православной Сотне, ему кажется – он постоянно ходит под чьим-то испытующим взглядом. Живёт как в рентгеновской кабинке. «Что-то не то, – говорит он себе и тут же отмахивается: – Ничего. Присматриваются. Пусть». Но сомнения не отпускают, вяжут по рукам и ногам. Нет, не принимают их сотенцы по-настоящему. А примут ли?
Тоска частенько хватает его за сердце. Зыбко. Скользко. Темно. Так и идёт, спотыкаясь на каждом шагу.
– Где работаешь? – Саенко сел напротив, огляделся зачем-то.
– Пока нигде.
– Вот как? На наши денежки, стало быть, харчишься?
– По мне ведь военкомат плачет. Куда я устроюсь? Пока не нашли меня вояки, а я не напрашиваюсь.
– Так я и смотрю – вроде как раз тебе время подошло. Чего не идёшь-то?
– Не знаю, может, и пойду скоро. Как надумаю. Отец Никифор просил пока при нём побыть.
– Да?
– Ну да.
– Чем-то ты ему понравился, а, Ефим? Как думаешь, чем?
Плоский луч прожектора, выраставший из-за дубовых перил, взвинчивал Фиме нервы. Он специально увёл этого напористого, каждым своим словом давящего на него человека в самый конец веранды – подальше от случайных глаз. Всё-таки допросы принято вести в интимной обстановке. Но сидеть здесь оказалось неудобно.
Один из прожекторов иллюминации бил в потолок у них над головами. Подсвечивая фасад, подсвечивал заодно и лица – набрасывал на них чёрно-белые рельефные маски. Фима тщетно пытался разглядеть лицо собеседника.
– Вот уж выбрал местечко, – Саенко сощурился на свету. – Ты чего такой вялый? Всегда такой?
– Завтра дело. А нам до сих пор ничего не рассказали. Что нам поручат, что будет, где?
– А ты не торопись, Ефим, не торопись. Всему свой черёд. Завтра… Может, и не завтра. Может, ничего и не будет.
– Мы у вас как бедные родственники.
– Ух ты! А вам хотелось бы как – чтобы вас кашкой сладкой кормили?
– Антон другое обещал.
– Да? Что же он тебе обещал?
– Ладно, оставим.
– Оставим?
Саенко усмехнулся – вернее, тени на его лице сложились в новую гримасу, нарисовали усмешку. Фиме вспомнилась детская забава с зажжённым фонариком, приложенным к подбородку.