ачьих разных чинов. И вот – я уже добрался, добрался – там в списке тех, кто содействовал установке памятника… Списочек такой в несколько строк – с упоминанием должностей, регалий… Было чьё-то имя среди казачьих чинов, разных там хорунжих, есаулов – было вначале, когда табличку делали, вешали, – а потом это имя спилили. Аккуратно так спилили, болгаркой. Ленточку поверх имени вырезали. Кто-то, стало быть, выпал из обоймы, его – фить, и спилили. Непригоден стал – и спилили. Понимаете? Я что хотел… Табличка та вроде как на века туда определена была. Понимаете? А вот изменилось что-то у них промеж себя, перетасовалось как-то, и – р-раз, болгаркой, срезали. И кто-то уже в вечность-то не проскочит. Понимаете? Я – да, да – я путано изъясняюсь. Я что хотел… сказать… Вот мостовая перед храмом – она сквозь асфальт проступила. А тут – просто так, болгаркой, и всё. Понимаете? То есть…
Подняв глаза, Степан Ильич встретил колкий взгляд священника.
Отец Никифор поднялся, показывая, что пора теперь, достаточно.
– Я, владыко… Извините, – Степан Ильич тоже встал, руками развёл. – Я просто за Фиму переживаю.
Выйдя от отца Никифора, Степан Ильич отправился по дому, искать своих детей. Ефима сейчас лучше не трогать. Он как открытая рана. Глянуть, как он там, и уйти.
Как закончится этот день? Не было бы какого-нибудь штурма нехорошего, грубости, дубинок, заломленных рук.
Надя приклеилась к Юле. Тянет Надюшу к беременной. Надя будет хорошей матерью. Он хорошим отцом не был. Даже Наде. Она тоже не много видела заботы отцовской. И на что, главное дело, отвлекался? Работа… Городская больница, конвейерная медицина… Родственники больных, стыдливо сующие купюры в кармашек халата или мрачно выкладывающие на стол. Ну да теперь-то…
В проходной комнате, где недавно толпились все собравшиеся в доме, осталось человек пять. Сидели молча, как одинокие транзитники на вокзале. Поезд задерживается, мысли катятся.
В верхней гостиной – ещё человек семь. Среди них друзья Ефима. Нет, они его не видели. Хотел один побыть. Где-то здесь, никто во двор не выходил. Нет, менты пока не лезут.
Степан Ильич пошёл вниз.
Надю высмотрел сквозь стеклянную дверь на галерее – стоят на балкончике с Юлей, беседуют.
Спустившись в холл, Степан Ильич заметил, что из-под двери, ведущей в гараж, сочится свет.
Вошёл в гараж – чуть не столкнулись лбами с Виктором Саенко.
– Ой, – сказал, посторонившись. – Извините. Вы Фиму не видели?
Что-то в глазах Саенко испугало Степана Ильича.
Рассмотрел его.
В одной руке тот на весу держал хоругвь, нижний край которой был обмотан вокруг древка. Алюминиевое древко, собранное из составных колен, за спиной Виктора опрокинуло открытую банку краски.
«Разиня», – ругнул себя Степан Ильич, догадавшись, что это он, когда рисовал в прошлый понедельник на воротах номер дома, забыл банку закрыть.
Краска белой лужицей блестела на бетонном полу.
– Краска, – сказал Степан Ильич. – Вон, разлилась.
В другой руке, перехватив посередине топорище, Виктор держал колун. Не глядя на Степана Ильича, он шагнул в сторону, чтобы обойти его.
Времени на раздумья не было. Совсем не было времени на раздумья.
– Куда вы? – Степан Ильич вцепился в топорище. – Нельзя. Что вы?
– Уйди.
И потянул колун на себя.
– Нельзя. Что вы? Вы же верующий человек, Виктор. Как же…
Саенко согнул локоть, отчего Степан Ильич прижался к нему вплотную, договорив сбивчиво в самое лицо: «Как же вы с топором?» В следующую секунду Саенко дёрнул колун вверх и в сторону.
– Ой!
Степан Ильич повалился на пол.
Глядя, как Саенко приноравливается, чтобы пронести в дверь впереди себя хоругвь, Степан Ильич попробовал подняться. Под руку попал домкрат, больно прищемил палец. Бетонная пыль забивалась в ноздри.
– Да, эту забыл запереть, – сказал Антон, наступая на порог.
Он стоял напротив Саенко и, скривившись, отгонял от лица пыль.
– Напылили как.
Саенко медленно прислонил хоругвь к стене. Колун в его руке шевельнулся.
– Вить, ну что ты, в самом деле?
– Прочь, – сквозь зубы процедил Саенко.
– Слушай, Вить, а помнишь…
Медленно, растягивая каждый звук, Саенко выговорил сиплым голосом:
– Именем…
Антон не дал ему договорить.
– Да никаким не «именем». Истерика у тебя.
Он расстроено причмокнул губами.
И вдруг Саенко, резко дёрнув затылком, согнул колени и сел. Как от непреодолимой усталости. Металл цокнул по бетонному полу. Саенко завалился на спину.
Антон подошёл к Степану Ильичу, помог подняться.
– Всё в порядке у вас?
Взял за плечи, оглядел, голову сгрёб в ладони, повертел туда-сюда.
– Идти можете?
– Да.
– Вы идите к Фиме. Он наверху сейчас.
Полез в карман, вытащил мобильник.
– Идите.
Степан Ильич послушно вышел из гаража в коридорчик. Пошёл не в ту сторону, к постирочной, развернулся в сторону холла. Пройдя несколько шагов, остановился. Ноги дрожали.
– Николай Николаич, – услышал он голос Антона. – Пусть трое идут в гараж. Я здесь. Без дубинок пусть. И – да! – ни в коем случае не через дом. Прямо в гараж, я отопру. Да, Николай Николаич. Нет. Забрать нужно одного, старшего. Совсем растерялся человек. Жду. Только бегом, в себя приходит. Шумный очень.
Услышав шорох у себя за спиной, Степан Ильич оглянулся.
Антон, опуская руку с мобильником, внимательно смотрел ему в глаза.
– Йеэээх, – вздохнул Антон.
Отвёл взгляд. Посмотрел на стену справа, на потолок, в пол – так и не выбрал, куда смотреть. Выдавил:
– Только Фиме, пожалуйста, не говорите.
Стоя один в просторной комнате – такой же, в которой Костя Крицын угощал их с Надей холодной курицей, только без стола посередине, почти без мебели: диван, кресла, невысокий комод, – Ефим смотрел в окно, на осаждающих дом милиционеров. Ничего не менялось. Скучали милиционеры во дворе, скучали те, что сидели в автобусах. Один из капитанов поливал майору на руки из пластиковой бутылки. Майор, отклячив зад и вытянувшись сколько мог вперёд, подставлял ладони под струю воды. Вымыл руки, встряхнул ими молодцевато. Капитан понёс бутылку в автобус.
Фима совсем не удивился, когда увидел на улице Алексея Крицына. Остановился на перекрёстке, смотрит.
Верно, предчувствовал – весь день вспоминал отца его, ту ночную беседу. С самим Лёшкой накоротке Фима в Сотне не пересекался. Видел его мельком всегда. Да и появился Лёша здесь совсем недавно. С ним чаще всего Антон разговаривал, в сторонке. А с Костей Крицыным и вовсе не виделись с тех самых пор. Фима собирался несколько раз зайти, но всегда передумывал.
Алексей пустился к дому.
Проскочил мимо милицейского автобуса. Майор пытался схватить его за рукав. Лёша увернулся. Добежал до ворот и тут упёрся в грудь милиционеру, который выскочил, услышав Лёшкин топот и крик начальника: «Малец к вам! Держи!»
В окно Ефиму было видно немного, снова спина, на этот раз милицейская, загораживала распахнутую калитку. Иногда за краем забора показывался Лёша, который отступал на несколько шагов от милиционера, что-то ему объясняя и показывая на дом, куда хотел пройти. Милиционер качал головой: нет, нельзя, не пущу.
В сопровождении одного из капитанов майор неторопливо шагал в сторону Лёши. Их догнал тучный запыхавшийся человек. Костя Крицын. Остановился, широко расставив ноги, выпулил пару фраз. У него переспросили что-то. Он ответил, указывая на сына, совсем как тот в это же время указывал державшему его милиционеру на дом.
Вдруг Фима встретился взглядом с Лёшей.
– Это не я! – закричал Лёша Ефиму. – Честное слово, не я! Клянусь! Не я! Скажи всем!
К Лёше подошёл его отец.
Майор с капитаном остановились в нескольких шагах позади них.
Костя Крицын положил сыну руку на плечо и поднял голову – посмотреть, кому тот только что кричал.
Фима отпрянул от окна, присел на корточки.
Домик Крицыных в пустом, под звёздами темнеющем посёлке – будто станция «Мир», летящая сквозь мёртвый ледяной космос.
Столовая там была. Большая семейная столовая. Стол овальный, большой. Фикус. С овальными листьями. В ансамбль к овальному столу. На стене фотографии. Смеющаяся женщина: сыновья с обеих сторон прижались к её лицу. У смеющейся женщины смешно, по-рыбьи сплющен рот. «Задушите! Пустите! Задушите!» Общее фото: семейство расселось в увитой плющом ротонде, на заднем плане утки.
– Старший мой: обрыдло ему всё, видите ли, – говорил Костя. – Про нашу жизнь так. Об-рыд-ло!
Посреди стола стояла стеклянная ваза. В ней крохотные золотистые яблоки. Плодоножки как сабли.
– Просто сказать хочу, Фима, раз уж случай свёл. Может, вспомнишь когда-нибудь мои слова. Вооружили вас крепко, только кто ваши враги? Я? Да как так?! За что ж мне это счастье внеочередное? Бесцельно я живу? Враки. Бездуховно… Да кто её вымерял, духовность мою? Как?
Когда? Какой линейкой? У каждого здесь свой Армагеддон, Фима. Свой маленький Армагеддон, дай Бог в нём выстоять. Мне двоих парней на ноги ставить. А тут, нате вам – манёвры такие под носом. И у всех так, все ради чего-то живут. Живут, Фима. Воюют как могут. Армагеддон – штука долгая, здесь нахрапом не возьмёшь. И всегда есть такие, которые кипятятся, пяткой в грудь колотят. Которые страх свой прячут за благочестивой истерикой. Всё в кучу, в кучу понамешали. Соборность вот ещё… Какая-то она у вас – в сапогах армейских. Проповедь смотрел на Первом, так там повторяли, я наизусть выучил: соборность – одно из главных духовных условий национального единства и создания мощной державы, какой была Россия. А! Тогда ещё торкнуло: неужто никак нельзя развести по сторонам, чтоб мухи отдельно от борща? Не тыкать в меня державой из каждой проповеди? А то мне эта духовность державная уже под лопаткой колет.
Когда Фима поднялся и снова выглянул в окно, Крицыных на улице не было. Может, Костя увёл сына. А может, в автобус забрали.