вально через неделю, хотя он и заплатил за нее две тысячи франков. Он пошел к врачу, и он ему снова сделал эту челюсть, но через неделю та снова треснула. Пьер не мог есть ничего твердого, и даже свою любимую колбасу не мог как следует разжевать.
Колбасу он всегда прятал, у него в доме было много тайников, и он их часто менял, чтобы никто не мог догадаться, где он хранит еду. Один тайник был в туалете, Пьер считал его самым надежным. Он часто забывал, что и куда спрятал, а потом, думая, что его обокрали, устраивал ужасные скандалы. Один раз он начал кричать на Юлю, что она стащила у него колбасу и съела ее. Галя долго пыталась его переубедить, но он кричал все громче, а Юля плакала.
— Если она взяла, то пусть скажет! — вопил Пьер. — Пусть скажет! Я ничего не имею против этого, но пусть она скажет!
Галя уже и сама начала плакать, но тут Пьер обнаружил колбасу в пустом цветочном горшке под окном. Он был немного смущен и оправдывался:
— Я заметил, что у меня есть тенденция обвинять других в том, что я сделал сам…
— Ну ничего, ничего, — успокаивала его Галя. — Ты был не прав, но это не страшно…
В знак примирения они поцеловались.
В конце жизни Марусе всегда виделась синяя лампочка, то есть не всегда, а стала видеться в последнее время, тусклая синяя лампочка, освещающая бетонный бункер с маленьким оконцем, где стоит множество железных столов, а на них лежат какие-то предметы с привязанными к ногам номерками. Это было не страшно, а невыносимо скучно, и этот синий свет внушал уныние, хотя ей всегда нравился синий цвет, но почему-то здесь это было совсем другое. И еще было что-то общее с баней, где по бетонному полу течет мыльная вода и множество голых людей бродят с шайками, переговариваясь между собой, и шум воды сливается со звуками их голосов.
Или когда в холодном пустом доме в темноте лежишь на кровати рядом с сумасшедшим и слушаешь его ровный храп — значит, он заснул и можно не опасаться, что услышишь его визгливый вечно возбужденный голос хотя бы в ближайшие пять минут, хотя это очень ненадежно, он может проснуться в любое мгновение, его сон хрупок и неглубок, он спит мало, а иногда и вовсе не спит, и тогда наутро страшно смотреть в его глаза, обведенные черными кругами и таящие в глубине черное глухое безумие. Он все время говорит, говорит без умолку, кажется, что он боится замолчать, что, пока он говорит, он жив и нормален, его слушают и воспринимают, он требует ответа, он повторяет по сто раз каждое предложение, пока не услышит, что с ним говорят, он все время размахивает руками и когда он идет по улице издали его можно принять за марионетку, у которой все члены на шарнирах.
А когда ты засыпаешь и внезапно просыпаешься посреди ночи от страха, что кто-то стоит под дверью, и слышишь чье-то дыхание, и сердце проваливается куда-то вниз, потому что отсюда нет выхода, кроме как на крышу, а с крыши — вниз, на темную улицу, а там кто-то уже плачет и причитает, и ты будешь также причитать и плакать, и бродить одна по темным улицам, а если кто-нибудь позовет тебя к себе, ты должна будешь пойти с ним и удовлетворять все его желания, ты просто обязана будешь подчиниться, потому что выбора у тебя не будет, и ты уже загнана в клетку. И самые отвратительные рожи ты должна будешь рассматривать в упор, потому что даже глаза закрыть они тебе не позволят. Постарайся же пока не думать об этом, чтобы окончательно не спятить.
Пьер никогда не вытирал сопли, а всегда слизывал их языком и с жадностью заглатывал, эта привычка осталась у него с тех пор, когда он скитался по Франции, тогда он часто от голода ел свои сопли, они по вкусу напоминали улиток, любимое лакомство французов, и это немного его утешало.
А вот Бернар, его товарищ по психиатрической лечебнице Св. Анны, рассказывал, что его брат любит есть говно, возможно, его любил есть и сам Бернар, но о себе он не решался говорить. Зато Бернар очень любил рассказывать о всевозможных пытках. Как например, человека сажают на стул, а внизу в клетке голодная крыса, которая прогрызает сиденье, но человек не может встать, так как привязан, а крыса начинает грызть уже задницу человека… Когда Бернар доходил до этого места, в его глазах загорался красный огонек, и он судорожно хихикал.
Бернар тоже познакомился с русской девушкой и мечтал жениться на ней, чтобы наконец-то уйти от своей ужасной матери, которая его постоянно изводила. Она запрещала ему трогать крантик, — так Бернар называл свой член — а Бернару очень нравился момент, когда оттуда показывалось что-то беленькое. Но мать за это ужасно била его по рукам, иногда даже стальным прутом, а он плакал, но все равно трогал.
Бернар всегда обо всем советовался с Пьером, потому что у Пьера был опыт, он сумел победить свое безумие, а теперь у него появилась нормальная жена, да еще с дочкой. Отец Бернара даже подарил Пьеру новую машину, самому ему эта машина больше была не нужна, а Пьеру еще могла послужить. Теперь Пьер ездил на хорошей новой машине, а старую, с разболтанными дверцами и приклеенным изолентой крылом, выбросил на помойку.
Через несколько дней у Гали появились первые сомнения по поводу того, что Пьер профессор. Правда, у него в доме всюду были разбросаны книги, тетради, в которых он постоянно что-то писал, но она вспомнила, что на первом этаже в салоне висела странная картина с надписью «Прости меня, Наташа!». На картине была изображена чья-то голая нога, женская грудь, глаз с длинными ресницами, все это было перемешано, и, кажется, проглядывали очертания мужского члена. Вообще, Галя старалась не думать о неприятном и отгоняла от себя мрачные мысли. Главное — что она приехала в Париж! К тому же она ни слова не понимала по-французски, а Пьер очень плохо говорил по-русски.
Пьер решил проучить Галю за то, что она не хотела с ним спать, правда, ей он ничего не сказал, просто на следующее утро отвел их с Юлей погулять в садик. Светило солнце и в садике гуляли дети, они катались с горок, солнце, и в садике гуляли дети, они катались с горок, качались на качелях, ползали в сетке, которая была протянута от одного столба до другого, они бились в ней, как огромные рыбы, Галя была очень довольна, она чувствовала, что находится во Франции, потому что в России таких детских площадок нету. Галя села на скамейку, а Юля побежала играть. Так она сидела долго и все ждала, когда же за ними придет Пьер и они пойдут обедать. Но время шло, а никто не приходил. Юля проголодалась, и играть ей надоело. Садик постепенно опустел, все разошлись по домам, а Галя даже не знала, в какой стороне дом Пьера, потому что Пьер, когда вел их в садик, шел кругами и зигзагами, и она не могла сообразить, куда ей идти. По-французски она не говорила, поэтому спросить ничего не могла. Темнело, становилось холодно. Юля заплакала, Галя прижала ее к себе и так сидела долго-долго. В небе показалась луна, зажглись фонари, они были нежно-оранжевого цвета, в Ленинграде же они зеленовато-синие, Галя смотрела на них и думала, что же ей теперь делать. Галя не знала, что делать, она никого здесь не знала, и плохо ориентировалась. Юля заснула. Галя уже приготовилась провести ночь на скамейке, а утром попытаться куда-нибудь устроиться жить. Тут она услышала чьи-то шаркающие шаги. Она обернулась и увидела улыбающегося Пьера, он стоял перед ней. Потом он наклонился и хотел ее поцеловать, но Галя резко отстранилась.
— Что ты? — обиженно спросил Пьер. — Пошли домой, я дам вам есть!
Выбора у Гали не было — она молча встала и с Юлей на руках пошла за Пьером. Пьер, похоже, тоже обиделся и шел впереди молча, довольно быстро, Гале приходилось чуть не бежать за ним, чтобы не потерять его из виду. Наконец они пришли домой и Пьер, открыв дверь, поднялся к себе в комнату. Галя и Юля так устали, что уже не хотели есть и пошли спать. Но Пьер думал, что хотя бы сегодня он наконец насладится радостями любви. Как только Юля с Галей легли в постель, дверь их комнаты открылась, и в щель просунулась всклокоченная голова Пьера.
— Галя! Иди! — закричал он.
— Пьер, я устала, давай завтра, — ответила Галя.
— Нет! Нет! — капризно закричал Пьер, — Я хочу сегодня! Если ты не хочешь совокупляться, то мы сделаем только эпидермический диалог! Ты даже можешь не снимать трусы!
Юля уже спала, и Галя тихонько встала и пошла в комнату к Пьеру.
Костю долго перевозили с места на место по всему Парижу из префектуры в префектуру, как когда-то, лет семь назад в Ленинграде, когда он хотел с закрытыми глазами дойти от Невского проспекта до своего дома на Лиговском, и ему это почти удалось, но у самого дома его все же забрали в ментовку. Там пытались выяснить его адрес, фамилию и имя, а он говорил что его зовут Василий Розанов и указывал адрес на Коломенской, где Розанов на самом деле жил какое-то время, а они проверяли и ловили его на вранье, но он так и не сказал, где живет, хотя они и находились в двух шагах от его дома. Его тоже возили из ментовки в ментовку по всему городу, хотели выяснить его личность, но так и не выяснили, а напоследок сильно избили и даже вырвали клок волос, и только потом перевезли в психушку, где он постепенно пришел в себя.
А в Префектуре он говорил, что его зовут то Исидор Дюкас, то Шарль Пеги, то Луи-Фердинанд Селин, и доверчивый толстый полицейский так и записывал, и даже переводчик, которого специально для этого пригласили, ничего не мог понять. Когда Костю повели в туалет, он захотел продемонстрировать какой-то очень красивый жест сопровождавшему его полицейскому, но тот не понял, а может понял, но просто специально, чтобы отомстить Косте за то, что тот перед этим орал: «Френч швайне!», тяжелой каучуковой дубинкой изо всей силы заехал ему по переносице, и Костя даже в том состоянии, когда он вообще не чувствовал боли, ощутил, как у него хрустнули кости и испугался, что тот сломал ему нос.
У Кости отобрали кожаный ремень, часы, крест на металлической цепочке и заперли в помещении за стеклянной перегородкой (вроде «аквариума» у нас в ментовке) с огромным пьяным негром. Костя продолжал буйствовать, он отбивал руками изо всех сил по стеклу «Гимн Советского Союза» и «Марсельезу», а негр с одобрением кивал головой, Косте казалось, что негр думает, что он играет джаз, и негру это должно быть особо приятно. Потом негр, свесив голову, заснул, и в его храпе Косте чудилось: «Фраер! Фраер!» Костя начинал злиться, подходил к негру, чтобы ударить его, но, как