Мы, как посвященные в эту тайну, знаем, до какой степени мистер Поллисер успел уже в своей преступной страсти до отъезда из Хартльбири. Другие, может быть и менее нас сведущие, приписывали ему похвалу за гораздо больший успех. Так леди Клэндидлем, в письме своем к леди де Курси, написанном вслед за отъездом мистера Поллисера, сообщала, что, узнав о предположенном утреннем отъезде этого джентльмена, она с полною уверенностью надеялась услышать за завтраком о побеге леди Думбелло. Судя по тону письма, казалось, что дальнейшее пребывание леди Думбелло в залах предков ее мужа лишило ее заранее вкушаемого удовольствия. «Я, однако же, совершенно убеждена, – писала леди Клэндидлем, – что это не может продлиться дальше весны. Я не видывала человека до такой степени ослепленного, как мистер Поллисер. Во все время своего пребывания здесь, он не оставлял ее ни на минуту. Это может дозволить только одна леди Хартльтон. Впрочем, вы знаете, на свете ничего нет приятнее доброй старинной семейной дружбы».
Глава XLIVВАЛЕНТИНОВ ДЕНЬ В ОЛЛИНГТОНЕ
До болезни Лили вынудила у матери обещание и в период своего выздоровления часто обращалась к нему, напоминая матери, что обещание было сделано и должно быть исполнено. Лили требовала, чтобы ей объявили день, в который Кросби будет венчаться. Было уже всем известно, что свадьба должна состояться в феврале. Но для Лили этого было недостаточно. Она должна была знать день свадьбы.
Вместе с приближением назначенного срока, и вместе с тем как Лили укреплялась и уже совершенно вышла из-под власти медика, в Малом доме чаще и чаще говорили о свадьбе Кросби и леди Александрины. Мистрис Дель и Белл вовсе не хотели, чтобы свадьба эта была предметом их разговора, но Лили сама наводила на него. Она часто начинала говорить об этом, в шутку называя себя покинутой девочкой, какую описывают в детских рассказах, и потом говорила об этом деле как о предмете, имевшем для нее весьма важный интерес. Во время этих разговоров спокойствие и твердость духа часто изменяли ей, грустные слова или печальный тон обнаруживали всю тяжесть бремени, лежавшего у нее на сердце. Мистрис Дель и Белл охотно бы оставили этот предмет, но Лили этого не позволяла. Им не позволялось сказать слова в порицание Кросби, в отношении к которому, по их мнению, самое жестокое порицание не было бы еще достаточно, они принуждены были выслушивать все извинения его поступка, какие только Лили придумывала, они не смели представить ей доводов, до какой степени были напрасны все эти извинения.
В самом деле, в эти дни Лили господствовала в Малом доме как царица. Несчастье и болезнь, почти одновременно постигшие ее, предоставляли ей такую власть, которой никто из окружавших ее не мог сопротивляться. Никто не говорил об этом, но все понимали, даже горничная Джен и кухарка, все сознавали, что с некоторого времени Лили повелевает ими. Это была добрая, милая, любящая и отважная царица, поэтому никто не думал восставать против нее, только похвалы Кросби с ее стороны весьма неприятно отзывались в ушах ее подданных. День свадьбы наконец был назначен, и вести об этом достигли Оллингтона. Четырнадцатого февраля Кросби должен был сделаться счастливейшим человеком. Дели узнали об этом только двенадцатого, и они, право, согласились бы никогда не узнавать, если бы это было возможно. Вечером узнала и Лили.
В течение этих дней Белл виделась с дядей почти ежедневно. Визиты ее делались под предлогом доставления сведений о состоянии здоровья Лили, но в сущности тут скрывался другой умысел: так как семейство Делей намеревалось оставить Малый дом в конце марта, то необходимо было заявить сквайру, что в сердцах их не было ни малейшей вражды к нему. Об отъезде не говорилось ни слова, разумеется, с их стороны. А дело между тем подвигалось вперед, и сквайр знал об этом. Доктор Крофтс вел уже переговоры о найме небольшого меблированного домика в Гествике. Грустно было это для сквайра, очень грустно. Когда Хопкинс заговорил было об этом предмете, сквайр резко приказал верному садовнику придержать свой язык, дав ему понять, что подобные вещи не должны быть предметом разговора между зависевшими от него жителями Оллингтона, пока об них не объявлено еще официально. Во время визитов Белл он никогда не намекал на этот предмет. Белл была главной виновницей – тем, что отказалась выйти замуж за кузена, отказалась даже выслушать разумные советы по этой части. Сквайр чувствовал, что ему нельзя заводить речи об этом, мистрис Дель положительно объявила, что вмешательство его не может быть допущено, и притом же он, может статься, знал, что всякая речь по этому предмету, особливо речь с его стороны, ни к чему не поведет. Разговор поэтому сосредоточивался обыкновенно на Кросби, и тон, с каким упоминалось о нем в Большом доме, весьма резко отличался от тона, употребляемого в присутствии Лили.
– Он будет несчастный человек, – сказал сквайр, объявив о дне свадьбы Кросби.
– Я не желаю ему несчастья, – сказала Белл. – Но все же думаю, что поступок его с нами едва ли может пройти безнаказанно.
– Он положительно будет несчастный человек. Он не получит за ней ничего, а она будет требовать всего, что только может доставить богатство. Мне кажется, что она еще старше его. Не понимаю этого. Решительно не понимаю, каким образом человек может быть таким подлым и глупым. Поцелуй Лили за меня. Завтра или послезавтра я повидаюсь с ней. Слава богу, что она от него избавилась, хотя теперь не следует еще говорить ей об этом.
Утро четырнадцатого февраля наступило для обитательниц Малого дома, как наступает утро тех особенных дней, которых долго ожидают и которые должны надолго оставаться в памяти. Оно принесло с собой сильный, жестокий мороз, угрюмый, кусающийся мороз, такой мороз, который разрывает чугунные водопроводные трубы, который сжимает, сковывает землю и делает ее твердою как гранит. Лили, хотя и царице в доме, не позволено еще было переселиться в свою комнату, она занимала просторную постель в спальне матери, а мать спала на маленькой постели Лили.
– Мама, – сказала Лили, – воображаю, как им будет холодно!
Мать сообщила о жестоком морозе, и это были первые слова Лили.
– Я думаю, что и сердца их будут также холодны, – сказала мистрис Дель.
Не следовало бы ей говорить этого. Она нарушила постановленное в доме правило – не говорить ни слова, которое могло бы быть перетолковано во враждебном смысле для Кросби и его невесты. Но чувства матери были взволнованы, и она не могла удержаться.
– Почему же их сердца должны быть холодны? Ах, мама! Это ужасная вещь. Мама, я хочу, чтобы вы пожелали им счастья.
Прошло минуты две прежде, чем мистрис Дель собралась с духом, чтобы ответить:
– Почему не пожелать! Желаю.
– Я так желаю от всей моей души, – сказала Лили.
В это время Лили завтракала наверху, но в течение утра спускалась в гостиную.
– Пожалуйста, хорошенько закутывайся, когда спускаешься вниз, – сказала Белл, стоя у подноса, на котором принесла чай и поджаренный тост. – Холод сегодня, как ты называешь, вполне сердитый.
– Я бы назвала его веселым, – сказала Лили, – если бы могла выйти из дому. Помнишь, какие ты читала лекции за разный вздор, который я говорила в тот день, когда он приехал?
– Разве это было, душа моя?
– Неужели ты не помнишь, когда я называла его пустым человеком? О боже! Таким он показался. Тут была моя ошибка, во всем я одна виновата – я это видела с самого начала.
Белл на момент отвернула лицо свое в сторону и слегка топнула ногой. Для нее труднее было, чем для матери, удержаться от гнева, она сделала это движение не с тем, чтобы воздержаться, но чтобы скрыть его.
– Понимаю, Белл. Я знаю, что значит это движение, напрасно ты делаешь это. Поди сюда, Белл, дай мне поучить тебя христианскому терпению и любви. Ты знаешь, ведь я отличный учитель, не правда ли?
– Я бы желала поучиться этому, – сказала Белл. – Бывают обстоятельства, при которых то, что мы называем христианским терпением и любовью, для меня становится совершенно недоступным.
– Вот видишь ли, когда нога твоя делает подобное движение, она поступает не по-христиански, и ты должна держать ее в покое. Этим движением выражается гнев против него – и за что? За то, что он сделал открытие, хотя и слишком поздно, что он не будет счастлив, то есть что я и он не были бы счастливы, если бы брак наш состоялся.
– Сделай милость, Лили, не подвергай такой пытке мою ногу.
– Нет, ее надо подвергнуть, как надо подвергнуть пытке и твои взгляды, и твой голос. Он поступил весьма безрассудно, влюбившись в меня. Весьма безрассудно поступила и я, позволив ему влюбиться в меня, нисколько не подумав, вдруг, внезапно. Я так возгордилась, так была счастлива его предложением, что сразу отдалась ему, не дав ему даже подумать об этом. Все это сделалось в неделю, в две. Можно ли было ожидать после этого, что мы будем принадлежать друг другу вечно?
– А почему же и нет? Лили, это пустяки. Впрочем, перестанем лучше говорить об этом.
– Извините! Я об этом-то и хочу говорить. Это было совершенно так, как я сказала, а если так, то вы не должны ненавидеть его, потому что он поступил, как мог поступить только благородный человек, увидев свою ошибку.
– Как! Через неделю сделать предложение другой!
– Белл, тут была весьма старинная дружба, ты этого не должна забывать. Впрочем, я говорю о его поступке со мной, а не о поступке…
При этом Лили пришло на мысль, что, может быть, в этот самый момент другая девушка получила уже имя, которым она так недавно еще гордилась, в полной надежде, что сама будет носить его.
– Белл, – сказала она, внезапно закончив свою прежнюю мысль, – в котором часу бывают свадьбы в Лондоне?
– Я думаю, во все возможные часы… во всякое время, но не позже двенадцати. Они принадлежат к большому свету и, вероятно, будут венчаться поздно.
– Значит, ты думаешь, что она теперь еще не мистрис Кросби?
– Леди Александрина Кросби, – сказала Белл, содрогаясь.