Доктор Крофтс принадлежал к числу робких охотников и при выстреле так зажмурил глаза, что совершенно не знал, попал ли он в птичку, в которую целил, или нет. А так как тут не случилось никого, кто бы мог поздравить его, то он был совершенно уверен, что птичка, даже не подраненая, перелетела на другое поле. «Нет» было единственное слово, которым Белл отвечала на косвенный вопрос доктора, а слово «нет» далеко не успокоительно для любящих. Впрочем, и в слове «нет», сказанном Белл, было нечто, заставлявшее его думать, что птичка была бы подстрелена, если б он не совсем растерялся.
– Теперь я отправлюсь, – сказал Крофтс и остановился в ожидании ответа, но ответа не было. – Теперь вы поймете, на что я намекал, говоря, что меня выгонят.
– Вас… никто не гонит. – Говоря эти слова, Белл чуть не заплакала.
– Во всяком случае, мне пора ехать, не правда ли? Пожалуйста, Белл, не подумайте, что эта маленькая сцена может помешать мне являться к постели вашей больной сестры. Я приеду завтра, и вы едва ли узнаете во мне того же человека. – С этими словами Крофтс в потемках протянул ей руку.
– Прощайте, – сказала она, подавая руку.
Крофтс крепко сжал ее, но Белл не могла решиться отвечать на пожатие, хотя и желала того. Ее рука оставалась безжизненною в его руке.
– Прощайте, мой милый друг, – сказал доктор.
– Прощайте, – сказала Белл.
И доктор Крофтс удалился.
Белл оставалась неподвижною, пока не услышала, что наружная дверь затворилась за Крофтсом, тогда она тихо прокралась в свою спальню и села перед камином. По принятому обычаю ее мать должна была оставаться при Лили, пока внизу не будет подан чай, в эти дни болезни обедали обыкновенно рано. Белл знала поэтому, что у нее оставалось около полчаса времени, в течение которого она могла спокойно посидеть и подумать.
Какие же естественнее всего могли быть ее первые думы, что она безжалостно отказала человеку, который, как известно, был очень хорош, любил ее страстно и к которому она всегда питала чистейшую дружбу? Нет, не такие были ее думы, они не имели никакого отношения к этому отказу. Думы ее унеслись к годам давно прошедшим и остановились на светлых тихих днях, в которые она мечтала, что была любима им и что сама его любит. О, как часто с тех пор она упрекала себя за эти дни и приучала себя думать, что ее мечты были чересчур уже смелы. И вот она дождалась всего этого. Единственный человек, который ей нравился, любил ее. Тут она вспомнила один день, в который почти гордилась тем, что Кросби восхищался ею, день, в который она была почти уверена, что пленила его, при этом воспоминании она покраснела и два раза ударила ногою по полу. «Милая, дорогая Лили! – сказала она про себя. – Бедная Лили!» Впрочем чувство, которое вызвало ее думы о сестре, не имело ни какой связи с тем чувством, которое навело Кросби на ее мысли.
И этот человек любил ее во все это время, такой бесценный, несравненный человек, который был столько же верен, сколько другой вероломен, у которого душа столько же была чиста, сколько у другого грязна. Улыбка не сбегала с ее лица в то время, когда она, размышляя об этом, сидела и смотрела в огонь. Ее любил человек, которого любовь стоила того, чтобы владеть ею. Она сама еще не знала, отказала ли ему или приняла его предложение. Она еще не сделала себе вопроса: как должно было поступить ей? Об этом необходимо надо много и много подумать, но необходимость эта не представлялась еще настоятельною. В настоящую минуту, по крайней мере, Белл могла быть спокойна и торжествовать, и она сидела торжествующая, пока старая няня не пришла сказать, что внизу ее ожидает мама.
Глава XLПРИГОТОВЛЕНИЯ К СВАДЬБЕ
Четырнадцатое февраля было окончательно назначено днем, в который мистер Кросби должен был сделаться счастливейшим человеком. Сначала был назначен более отдаленный срок, именно двадцать седьмое или двадцать восьмое число, чтобы март начался для молодых супругов новою эрою, но леди Амелию до такой степени напугало поведение Кросби в один из предшествовавших воскресных вечеров, что она дала графине понять, что в деле этом не должно быть допущено ни малейшего отлагательства. «Он не посовестится решиться на всякого рода поступок», – говорила леди Амелия в одном из своих писем, быть может, обнаруживая этим менее уверенности в могущество своего высокого сана, чем можно было бы ожидать. Графиня соглашалась с нею, и когда Кросби получил от тещи своей весьма любезное послание, в котором излагались все причины, почему четырнадцатое февраля считалось более удобным, чем двадцать восьмое, он не мог придумать причины, почему бы ему не сделаться счастливым двумя неделями ранее условленного времени. Впрочем, первым его душевным движением было не уступать никаким требованиям, более или менее клонившимся к нарушению сделанных условий. Но какую извлечет он пользу из упрямства? Какая будет польза, по крайней мере, из того, что они поссорятся именно в это время? Кросби надеялся, что чем скорее женится, тем легче ему будет освободиться от деспотизма семейства де Курси. Когда леди Александрина будет принадлежать ему, он заставит ее понять, что намерен быть вполне ее господином. И если бы, приводя эту мысль в исполнение, потребовалось совсем отделиться от всех де Курси, такое отделение должно совершиться. В настоящем случае он соглашался уступить им, по крайней мере, только в этом деле. Итак, четырнадцатое февраля было назначено днем бракосочетания.
На второй неделе января Александрина приехала похлопотать о своих вещах, или, выражаясь более благородным языком, запастись приличными свадебными принадлежностями. Так как ей не представлялось никакой возможности сделать все это одной, даже под наблюдением и с помощью сестры своей, то леди де Курси должна была тоже приехать в столицу. Леди Александрина приехала, однако же, прежде и, ожидая приезда графини, оставалась у сестры в Сент-Джонс-Вуде. Графиня до сих пор никогда не соглашалась воспользоваться гостеприимством своего зятя и постоянно помещалась в холодном, неуютном доме в Портман-сквэре, доме, который уже много лет служил фамильным городским жилищем де Курси и который графиня охотно и давно бы променяла на какое-нибудь помещение по другую сторону улицы Оксфорд, но граф был непреклонен, его клубы и разные места, которые ему случалось посещать, находились на правой стороне этой улицы, да и к чему было переменять старое семейное жилище? Поэтому графине надлежало приехать в Портман-сквэр, тем более что при этом случае ее вовсе не пригласили в Сент-Джонс-Вуд.
– Как вы думаете, не лучше ли нам пригласить… – говорил мистер Гезби своей жене, почти с трепетом возобновляя это предложение.
– Не думаю, мой друг, – отвечала леди Амелия. – Мама не очень разборчива, при том же есть некоторые безделицы, вы знаете…
– Ну да, конечно, – сказал мистер Гезби, и разговор на этом прекратился. Он бы с удовольствием оказал гостеприимство своей теще, во время ее пребывания в столице, но ее присутствие в его доме было бы невыносимо для него все время ее пребывания.
С неделю Александрина оставалась под кровом мистера Гезби и в продолжение всего этого времени наслаждалась лицезрением своего жениха. Само собою разумеется, Кросби дали понять, что он должен был всякий день обедать у Гезби и там же проводить все вечера, отказаться от этого удовольствия при настоящих обстоятельствах не было никакой возможности. Да и то сказать, в эти счастливые минуты ему некуда было девать свое время. Несмотря на смелую решимость и твердое намерение не лишать себя удовольствия посещать общество даже после поражения в недавнем бою, он не очень усердно посещал свой клуб, и хотя Лондон снова уже наполнился народом, но Кросби выходил из дому не так часто, как бывало прежде. Предстоявший брак, при всей своей блистательности, нисколько по-видимому не увеличивал его популярности, напротив, общество, т. е. его общество, начинало смотреть на него с некоторою холодностью, поэтому ежедневное посещение Сент-Джонс-Вуда не имело для него той скуки, которою постоянно отличалось это место.
Для молодой четы наняли помещение в весьма модной улице, примыкающей к Кэйкватер-роад и называемой Принсесс-Ройяль-Кресцент. Дом был совершенно новый, а улица, еще недост роенная, имела сильный запах извести и вообще была загромождена лесами и мусором, но тем не менее она была признана весьма удобною и самою приличною местностью. С одного конца Кресцента можно было видеть угол Гайд-Парка, а другой конец примыкал к весьма красивой террасе дома, в котором обитали посланник из Южной Америки, несколько банкирских старших приказчиков и какой-то пэр королевства. Нам известно, до какой степени неприятно звучит название улицы Бэйкар, и как еще неприятнее для слуха порядочного человека – Фиц-Рой-сквэр, хотя дома в этих частях города и прочные, и теплые, и поместительные. Дом в Принсесс-Ройяль-Кресценте, конечно, не был особенно прочен, потому что в нынешнее время прочно построенные дома не оплачивают затраченного капитала. Вряд ли он был и тепел, потому что, надо признаться, он еще не был совершенно окончен, что же касается до его величины и поместительности, то гостиная хотя была великолепная и занимала почти всю ширину дома за исключением угла, отрезанного для лестницы, но в других помещениях он был очень сжат.
– Не имея собственного капитала, нельзя удовлетворить всех своих желаний, – сказала графиня, когда Кросби сделал замечание, увидев при осмотре дома, что чулан под кухонной лестницей был назначен ему уборною.
При возбуждении вопроса о найме дома для молодых леди Амелии очень хотелось, чтобы местность была поближе к Сент-Джонс-Вуду, но в этом Кросби отказал наотрез.
– Мне кажется, вам не нравится Сент-Джонс-Вуд, – сказала леди Амелия довольно сурово, думая испугать Кросби и принудить его признаться, что он не имел к этой местности ни малейшего предубеждения.
Но Кросби на этом не ловился.
– Нет, не нравится, – отвечал он. – Я всегда ненавидел его. Я вполне убежден, что если бы мне пришлось жить здесь против моего желания, то я бы перерезал себе горло по прошествии первых шести месяцев.