То же самое повторилось и в улице Оксфорд при покупке стульев и диванов, и Кросби уже начинал желать, чтобы все кончилось как можно скорее, даже если бы ему пришлось одеваться в чулане под кухонной лестницей. Он приучился ненавидеть все принадлежащее к дому в Сент-Джонс-Вуде. Его стали уже ознакомлять с маленькими семейными экономиями, о которых до настоящей поры он вовсе не знал и которые сделались ему ненавистны, когда объяснили их значение. Ему старались внушить, что эти сбережения существенно необходимы именно у людей, поставленных в его положение, у людей, которым приходилось при ограниченных способах поддерживать приличный вид во всем, что относилось до модного света. Обильный забор провизии у мясника и бесконечные счеты за стирку белья при полутора тысячах дохода дозволительны только для тех, которые редко выезжали в свет и которые могли сесть на первого встречного извозчика, когда им приходилось выезжать. Но леди Александрине предстояли некоторые обязанности, а потому строжайшая экономия должна составлять в хозяйстве одно из главных условий. Захотела ли бы Лили Дель иметь карету, конечно, наемную, но представляющую вид собственной, в ущерб мужниных бифштексов и чистого белья? Этот вопрос и подобные ему нередко задавал себе Кросби.
Но тем не менее он старался любить Александрину, или, вернее сказать, старался уверить себя, что он ее любит. Если б ему удалось только удалить ее от партии де Курси, а тем более от отрасли этой партии – Гезби, он бы отучил ее от всего этого.
Он бы приучил ее торжественно сидеть в наемном кебе и запасать провизию щедрою рукою. Приучить ее! когда ей минуло за тридцать лет и когда она получила такое элегантное воспитание! Уж не намерен ли он запретить ей видеться с ее родными, ездить в Сент-Джонс-Вуд, переписываться с графиней и леди Маргаритой? Приучить ее! Как бы не так! Неужели он еще не знал, что араба как ни вымывай, а из него все-таки не выйдет белого? Да если бы он и обладал всеми способностями для такого дела, то и тогда бы ему не удалось, а он был совершенно на это неспособен! Но кто же пожалеет о нем? Лили, которую он мог бы лелеять на груди своей, никогда бы не была и не могла бы быть для него тем, чем становилась леди Александрина.
Наконец наступило время приезда графини в город, и Александрина переселилась в Портман-сквэр. Кросби почувствовал большое облегчение, потому что это обстоятельство избавляло его от ежедневных скучных путешествий на северо-запад Лондона. Можно сказать, что он положительно ненавидел этот открытый для всех ветров угол близ церкви, который ему приходилось огибать, идучи к жилищу Гезби, и что ему ненавистен был фонарь, который освещал дорогу к уличной двери Гезби, ненавистна самая дверь. Дверь эта как бы пряталась в стене, она выходила на узкую дорожку, пересекающую так называемый садик, или передний двор, на котором стояли два железные ящика для гераней, окрашенные под мрамор, и статуя нагой женщины на пьедестале. Во всем Лондоне, казалось Кросби, не было места, такого холодного, как небольшой клочок мостовой перед этой дверью. И тут-то, на этом клочке, нередко заставляли его ждать пять, десять, даже пятнадцать минут, как он уверял, хотя я совершенно расположен думать, что такая задержка никогда не превышала трех минут, потребных для лакея Ричарда, чтобы скинуть с себя рабочий костюм и облечься в парадный наряд. Куда как было бы хорошо, если бы двери отворялись перед нами с помощью средств, и самых легких и самых натуральных! Не так давно мне самому пришлось простоять несколько минут у величавого подъезда, в то время, когда я начинал уже терять терпение, пришла хорошенькая девушка и отворила дверь. Действительно, это была прехорошенькая девушка, хотя ее руки, лицо и передник ясно говорили, что она занималась чисткою камина.
– Ах боже мой, – сказала она, – ведь у нас принимают по средам; если бы вы пожаловали в тот день, вам отворил бы дверь швейцар в парадной ливрее.
Уголком передника она приняла мою карточку, точно также как принял бы ее швейцар, но что бы было с этой девушкой, если бы слова ее подслушала хозяйка дома?
Кросби ненавидел дом в Сент-Джонс-Вуде, и потому приезд графини служил для него отрадным явлением, Портман-сквэр был доступнее, графиня не станет, подобно этим Гезби, навязываться ему с своим гостеприимством. В первый визит в Портман-сквэр его проводили в большую семейную столовую, которая была в задней половине дома. Само собой разумеется, передние окна были занавешены, чтобы показать, что семейства де Курси не было в Лондоне. Кросби простоял в этой комнате около четверти часа до появления графини во всем ее величии. Кажется, ему ни разу еще не удавалось видеть ее такою великолепною. Широкое платье ее зашумело в широких дверях, как бы требуя еще большого простора, на ней были какая-то удивительная шляпка и шелковая мантилья, едва ли не шире ее юбок. Подходя к Кросби, она откинула назад свою голову, так что Кросби сразу почувствовал, что его окружила приятная, но вместе с тем далеко не лестная для его самолюбия атмосфера. В былые дни графиня ему нравилась, потому что в своем обращении старалась более или менее льстить ему. В своих беседах с нею он мог чувствовать, что сообщал ей столько же, сколько получал, и что графиня это хорошо понимала. Во всех фазах их знакомства Кросби удерживал за собой первенство, а потому и самое знакомство имело свою приятность. Графиня была любезная, приятная женщина, ее звание и положение в обществе делали дом ее привлекательным, поэтому-то Кросби и старался озарять ее тем светом, которым сам обладал. Почему бы, кажется, измениться отношениям между ними в то время, когда представлялся случай к еще большему сближению? Кросби замечал эту перемену и с горьким упреком сознавал, что эта женщина начинала над ним господствовать. Прежде, как друг графини, он в ее глазах был великим человеком, в самых пустых словах, в ничего не выражающих взглядах она признавала его власть, а теперь, как зять, он должен сделаться маленьким человечком, таким, каким был Мортимер Гезби.
– Милый Адольф! – сказала она, взяв его за обе руки. – Недалек уже тот день, не правда ли?
– Очень недалек, ваша правда, – сказал Кросби.
– Да, очень, очень недалек. Надеюсь, что вы чувствуете себя счастливейшим человеком!
– О, да, без всякого сомнения.
– Иначе и быть не может. Положительно говорю, что иначе этого и быть не может. Леди Александрина обладает всем, что только может пожелать муж от жены. Я не говорю уже о ее положении в свете, хотя вы не можете не ценить тех выгод, которые она приносит вам и в этом отношении.
Кросби пробормотал что-то о полном своем убеждении относительно выигрыша в эту лотерею, но так пробормотал, что до слуха графини не дошло надлежащее значение слов, в которых выражалась принужденная признательность.
– Я не знаю человека, который бы мог быть счастливее вас, – продолжала графиня. – Надеюсь, моя милая дочь убедится, что вы умеете ценить это счастье. Она мне кажется чрезвычайно утомленною. Вы позволили ей делать все покупки, но они, как видно, ей не по силам.
– Да, правда, ей было много хлопот.
– Она так мало еще привыкла к подобным занятиям! Впрочем, с другой стороны, ей необходимо самой позаботиться обо всем.
– Мне казалось, что ей нравились все эти хлопоты, – сказал Кросби.
– Надеюсь, что ей всегда будет нравиться исполнение своей обязанности. Мы сейчас едем к m-me Мильфранк посмотреть шелковые материи, не желаете ли и вы прогуляться с нами?
В эту самую минуту в столовую вошла Александрина и показалась во всех отношениях стереотипным изданием своей матери. Обе они были высокого роста, обе были довольно грациозны и обе обладали каким-то особенным видом, который почти соответствовал красоте. Что касается до графини, то ее лицо, при внимательном рассматривании, носило, как и должно, следы перезрелого возраста, но она так хорошо им умела управлять, что внимательное рассмотрение становилось совершенно невозможным, судя по летам, ее наружность была очень хороша. Немного больше этого можно сказать и о дочери графини.
– О нет, мама, – сказала Александрина, услышав последние слова матери. – В магазине он совершенно бесполезный человек. Ему все нравится и ничего не нравится. Не правда ли, Адольф?
– Нет. Я люблю все дешевое и не люблю все дорогое.
– В таком случае, мы и подавно не возьмем нас с собою к m-me Мильфранк, – сказала Александрина.
– Да там ему нечего и делать, душа моя, – сказала графиня, вспомнив, быть может, о намеке, который недавно сделала мистеру Гезби относительно счетов.
На этот раз Кросби удалось отделаться от прогулки обещанием явиться в Портман-сквэре вечером после обеда.
– Кстати, Адольф, – сказала графиня, когда Кросби посадил ее в наемную карету, стоявшую у подъезда. – Не зайдете ли вы к Ламберту на Лидгэт-хилл. У него четыре месяца лежит мой браслет. Будьте так добры, милый Адольф, возьмите его, если можно, и привезите с собой вечером.
Кросби, идя в должность, дал себе клятву не исполнить приказания графини.
– Вот еще! Пойду я в Сити за ее побрякушками!
А между тем в пять часов, когда вышел из должности, Кросби все-таки отправился туда. Он оправдывал себя тем, что ему вовсе нечего делать и что в настоящее время улыбки тещи все-таки лучше нахмуренных бровей. Итак, он зашел к Ламберту и узнал, что браслет отослан в замок Курси еще месяца два тому назад.
После этого Кросби обедал в своем клубе у Себрэйта. Он обедал один и на этот раз не испытывал того наслаждения, какое доставляла некогда поставленная перед ним полубутылка хересу. От времени до времени к нему подходили знакомые и обменивались с ним несколькими словами, двое или трое из них поздравляли его с предстоящим браком, но клуб уже утратил свою прежнюю привлекательность. Кросби не становился более посередине прикаминного ковра, не позволял себе свободно обращаться с речью то к одному лицу, то к другому, без всякого разбора, и громко сообщать при этом последние новости. Как ясно усматривается при этом уничтожение спеси, нравственное падение человека, как бы ни было трудно его возвышение, и как бы ни было легко его падение. Где тот человек, который может вынести подобное падение, не обнаружив его ни в лице, ни в голосе, ни в походке, ни в движении каждого своего члена. Кросби сознавал свое падение и обнаруживал это даже в приемах, с которыми кушал баранью котлету.