Карфаген, 632 г.
Весной 632 г. в великий порт Карфагена зашёл корабль с посланием от цезаря. Такие послания доставлялись сюда морем со времён Августа. С тех пор как распалась западная часть Римской державы, сменилось несколько поколений, но тени древности по-прежнему господствовали над Африкой. Как и Рим, Карфаген находился на периферии огромного государства, контролировавшего провинции Восточного Средиземноморья и управлявшегося из Константинополя – второго Рима. Как Рим, Карфаген несколько десятилетий пребывал под властью завоевателей-варваров, но – опять же, как Рим, – был возвращён в состав империи почти сто лет назад. Однако, в отличие от Италии, где силы империи были истощены, а её владения находились на осадном положении, в Африке римской власти ничто не угрожало. Именно здесь нынешний император Ираклий, уроженец Каппадокии и бывалый воин, поднял восстание, в результате которого взошёл на престол. Он находился у власти уже двадцать два года. Пренебрегать приказами такого правителя было нельзя. Получив послание от императора, префект Африки не замедлил исполнить его волю. Приказ был приведён в исполнение 31 мая. Всех иудеев, «местных и переселившихся в Африку <…> вместе с женами и детьми, и слугами» [392] насильно крестили.
Таким жестоким образом была решена проблема, веками вызывавшая раздражение. Со времён Павла христиан беспокоило упорство, с которым представители народа, некогда избранного Богом, отказывались признать Его Сына Мессией. Ещё сильнее смущало то, что иудеи – по свидетельству Евангелий, которое никто не подвергал сомнению, – сами приняли на себя ответственность за смерть Христа: «Кровь Его на нас и на детях наших» [393]. Отчего же за неприкрытое убийство Бога на них не обрушилась небесная кара? Размышляя об этом, богословы настаивали, что Всевышний на самом деле покарал иудеев: они лишились Храма, а их древняя родина, давно переименованная римлянами из Иудеи в Палестину, стала христианской Святой землёй. Сами иудеи стали изгнанниками, «доказательством собственной несправедливости и нашей правоты» [394]. Свидетельства недовольства Божьего были явными и грозными; а потому имперские власти, всегда готовые послужить орудием воли Всевышнего, по собственной инициативе пошли несколько дальше. На месте, где стоял Храм, теперь была свалка, полная останков свиней и навоза. Иудеям было запрещено находиться в Иерусалиме; исключение делалось раз в год для делегации, поднимавшейся на гору Мориа, чтобы оплакать судьбу своего народа. Ограничения гражданских прав иудеев стали гораздо суровее. Отныне им не позволялось служить в армии, владеть рабами-христианами и строить новые синагоги. Взамен они могли продолжать жить в соответствии с собственными традициями – на посмешище и в назидание христианскому народу. Лишь Ираклий, резко изменив политику по отношению к иудеям, лишил их и этого права.
Следует признать, что многих христиан это возмутило. Одни боялись, что обращённые против воли повредят самой Церкви; другие, как Григорий, считали, что «тех, кто противится христианской религии, следует побуждать к единению в вере кротостью и лаской, увещеваниями и уговорами» [395]. Впрочем, ещё до указа Ираклия многие пришли к выводу, что время подобных методов прошло. Ощущение приближающегося конца времён, не покидавшее Григория, было знакомо и епископам Франкии; некоторых из них оно побудило насильно крестить живших по соседству иудеев. В Испании в 612 г. примеру франков последовал король вестготов. Ираклий с самого начала своего долгого правления сознавал, что мир вокруг него распадается на части. В год восшествия императора на престол Феодор – тот самый галатский отшельник, питавшийся одним салатом-латуком, – предвещал «падение и нестроение царства» [396]. Это предсказание практически сбылось. Римская империя была разорена войной. Волна персидского нашествия докатилась до стен Константинополя. Под натиском персов пали Сирия, Палестина, Египет. Захвачен был и Иерусалим. Лишь возглавив лично один за другим несколько грандиозных походов, Ираклий спас империю, находившуюся на краю пропасти. Возвращая потерянные провинции, проезжая по Сирии, вступая в Иерусалим, император неоднократно слышал рассказы о предательстве иудеев, а порой и о христианах, в отчаянии отрёкшихся от Христа и сделавших себе обрезание. Отныне в иудеях видели не просто проклятый Богом народ, но явную и серьёзную угрозу. Утомлённый долгой борьбой за спасение христиан от верной гибели, Ираклий не был настроен проявлять милосердие. Одолев персов, он сосредоточился на борьбе с внутренними врагами империи. Его целью стало создание государства, напоминавшего неприступную крепость и предназначенного только для христиан.
В Карфагене к исполнению приказаний императора подошли с особой тщательностью. Любому прибывшему в город иудею грозили арест и принудительное крещение. Донести могли на того, кто случайно подвернул лодыжку и выкрикнул что-то по-еврейски, или, например, на посетителя бани, оказавшегося обрезанным. В глубине души большинство иудеев оставались некрещёными, твёрдо придерживаясь своей прежней веры; но были и те, на кого подействовало убеждение или даже видение, так что в конце концов они ощутили себя настоящими христианами [397]. Для таких новообращённых настоящим потрясением стали новости, пришедшие летом 634 г. из Палестины. Оказалось, что там иудеи снова радовались поражению Ираклия. На провинцию напали сарацины, то есть арабы. Они убили высокопоставленного представителя римской власти, а возглавлял их некий «пророк». Некоторые иудеи, конечно, не признавали за ним права так именоваться: «Разве приходят пророки с мечами и на колесницах?» [398] Но гораздо больше было тех, кого эти известия привели в восторг. Этим иудеям, как и христианам, выпавшие на их век потрясения казались свидетельством приближающегося конца времён; однако в их рассуждениях чувствовался проблеск надежды. Может быть, появление сарацинского пророка предвещало освобождение Богом избранного народа, восстановление храма и пришествие Мессии?
Так или иначе произошедшее стало предвестием перемен, подобных которым Ближний Восток не знал со времён Александра. Палестина оказалась первой, но далеко не последней целью новых завоевателей. Изнурительная война сделала провинции Римской и Византийской империй лёгкой добычей для арабских армий. Так мясо после долгой варки размягчается и само соскальзывает с кости. Державу, которой владели Цари Царей, простиравшуюся от Месопотамии до Средней Азии, захватчики проглотили целиком. От империи цезарей остался лишь кровоточащий обрубок. Ираклий, ещё недавно праздновавший триумф, теперь с трудом держал оборону в горах родной Каппадокии. Сирия и Египет, разделив участь Галлии и Испании, попали под власть воинственных варваров.
Презрение, которое представители оседлых народов испытывали к арабам, не означает, однако, что последние были далеки от цивилизации. Аравия давно находилась под влиянием Рима и Персии. Арабы из приграничных племён становились наёмниками на службе враждующих империй; но не только их искушало золото великих держав и влекли чужеземные боги. Кое-что в писаниях иудеев и христиан льстило арабам: из всех варварских народов, обитавших за пределами Римской империи, лишь они удостоились упоминания в этих текстах. Исаак, если верить Книге Бытия, был не единственным сыном Авраама. Египетская рабыня родила древнему патриарху другого сына – Исмаила. Его потомками толкователи традиционно объявляли арабов, а значит, жители Аравии, как и евреи, могли похвастаться происхождением от первого человека, который отверг многобожие. Христианских мыслителей родство арабов и иудеев встревожило. Некогда Павел, предостерегая галатов от обрезания, объявил, что представители всех народов мира могут считаться наследниками Авраама – при условии, что они признают Христа своим Господом. И вот, словно для того, чтобы опровергнуть эти слова, власть над миром захватил народ обрезанных, претендовавший на «страну, которую Бог дал отцу» [399]. О таких претензиях, во всяком случае, сообщает христианский текст, созданный в Армении лет через тридцать после завоевания Палестины сарацинами. Этот источник содержит больше информации о загадочном пророке, чем известия, полученные евреями Карфагена. Здесь упомянуто его имя – Мухаммед – и приводятся слова, с которыми он якобы обратился к своим последователям: «Никто войной не может сопротивляться вам потому, что с вами Бог» [400].
Для христиан, разумеется, в этих словах не было ничего нового. Точно так же ободрял своих солдат Константин; так, сражаясь с персами, говорил своим воинам и Ираклий. Даже на другом конце земли, в монастырях и пещерах дождливой Ирландии, многое из того, что говорили сарацины о своём пророке, никому не показалось бы странным. Например, то, что ему явился ангел. То, что, в отличие от иудеев, он признавал Иисуса Мессией и особенно почитал Марию. То, что он описывал рай, ад и приближающийся Судный день. Мухаммед, как и Колумбан, подчёркивал важность паломничества, молитвы и благотворительности.
«И что даст тебе знать, что такое крутизна?
Отпустит раба
или накормит в день голода
сироту из родственников
или бедняка оскудевшего!
Потом будет он из тех, что уверовали и заповедуют терпение и заповедуют милосердие» [401].
С этими словами наверняка согласился бы Григорий Нисский.
И всё же Мухаммед не был христианином. Нагляднее всего это демонстрировало сооружение, строительство которого началось в 689 г. на горе Мориа, на том месте, где предположительно находилась Святая святых. Впоследствии оно получило название «Купол Скалы», а тогда стало символом очередного крушения надежд иудеев на появление Мессии и восстановление Храма. Ещё суровее был урок, который строители хотели преподать христианам: христианство объявлялось верой испорченной и поэтому заменённой. Многочисленные арки снаружи и внутри сооружения были украшены стихами, оспаривающими учение о Троице. «Ведь Мессия, Иса, сын Марйам, – только посланник Аллаха…» [402] Это было не просто возобновление богословских споров по вопросу, который христиане, как им казалось, разрешили несколькими веками ранее. Это был приговор всему Новому Завету, включая Евангелия: они объявлялись подделкой. Их авторы погрязли в раздорах, и в результате подлинное учение Иисуса было искажено. Учение же это, как и то, что было явлено в откровениях пророкам ещё более древним – Аврааму, Моисею, Давиду, – изначально ничем не отличалось от проповедуемого Мухаммедом. Таков был суровый приговор Купола Скалы. Существует лишь один истинный «дин», одно истинное выражение приверженности Богу: покорность Ему, по-арабски – «ислам» [403].
С этим учением мусульмане – приверженцы ислама – были уже хорошо знакомы. Его положения были зафиксированы не только в надписях на стенах зданий. Источником стихотворных строк, украсивших Купол Скалы, стало собрание откровений. Последователи Мухаммеда верили, что пророк получил их от самого архангела Гавриила. После смерти Мухаммеда из этих откровений составили единое «чтение» – по-арабски «Коран». Отношение мусульман к Корану напоминало отношение христиан к Иисусу: они восприняли его как нечто божественное, проникшее в бренный и унылый подлунный мир. Мухаммед – вовсе не автор этого священного текста: он всего лишь вестник. Единственный создатель Корана, каждого его слова, каждой его буквы – Бог. Значит, сказанное в Коране о христианах было сказано раз и навсегда; и слова эти обладали поистине грозной силой. В отличие от язычников, христиане, как и иудеи, имели право на определённое покровительство как «Люди Писания», то есть почитавшие священные книги. Но из-за наличия ошибок в этих священных книгах Бог, разумеется, не мог не обречь их на подчинённое по отношению к мусульманам положение. К ужасу христиан, ограничения, которые римские власти налагали на иудеев, теперь распространились на них самих. В Коране говорилось, что и к тем и к другим Людям Писания надлежит относиться терпимо, но только если они будут платить подать, которая по-арабски называется «джизья», и смиренно признают превосходство мусульман. Упорствовавших ждало наказание. Как, к примеру, могут христиане настаивать на почитании креста, если в Коране раз и навсегда сказано, что Иисус не был казнён, а распятие людям только представилось? И Павел, и авторы канонических Евангелий, и Ириней, и Ориген, и составители Никейского Символа веры, и Августин – все были неправы; прав был, получается, Василид. Те же, кто не согласен с Кораном, – «нет у них об этом никакого знания, кроме следования за предложением» [404].
Главной угрозой христианским убеждениям было не само по себе отрицание того, что Иисус был распят, а властный, если не сказать пугающий, тон этого заявления. В Ветхом и Новом Заветах с трудом можно отыскать что-то подобное. Христиане относились к Писанию с глубоким почтением, считали, что оно освящено Святым Духом, но не отрицали, что большинство священных текстов, включая Евангелия, созданы смертными. Лишь слова Завета, «написанные перстом Божиим» [405] на каменных скрижалях и полученные Моисеем на вершине горы Синай в огне и дыме, не имели ничего общего с рассуждениями людей. Возможно, неслучайно из всех фигур, упомянутых в Ветхом и Новом Заветах, в Коране чаще всего упоминается именно Моисей: всего 137 раз. Слова, приписывавшиеся этому пророку, неоднократно служили источником вдохновения для последователей Мухаммеда. «О народ мой! Войдите в землю священную, которую Аллах предначертал вам» [406]. В первые десятилетия своих завоеваний арабы осознанно именовали себя мухаджирами – «совершившими исход». Через сто лет после смерти Мухаммеда, когда исламские учёные впервые попытались составить его жизнеописание, они интуитивно взяли за образец жизнь Моисея. Возраст Пророка, когда он впервые получил откровение от Бога; бегство его последователей из страны идолопоклонников; смерть, настигшая его ещё до вступления в Святую землю, – вопреки тому, что сообщали известия, достигшие в 634 г. Карфагена. Все эти эпизоды повторяют этапы жизненного пути иудейского пророка, к которому Бог проявил исключительную благосклонность. Исламские биографы до того преуспели в использовании элементов различных традиций, связанных с Моисеем, что среди них затерялись свидетельства о жизни исторического Мухаммеда. Последнего и самого благословенного из пророков, посланных Богом, чтобы наставить человечество на путь истинный, надлежало сравнивать лишь с одним из его предшественников:
«…пришёл к нему Великий Намус – архангел Гавриил, который приходил к Мусе (Моисею). Он – Пророк этой нации» [407].
За два года до вторжения арабов в Палестину Ираклий приказал насильно крестить евреев, заботясь о безопасности христианской империи. Даже в страшном сне не мог он себе представить грядущие потрясения, которым суждено было лишить Константинополь богатейших провинций. Но военная угроза со стороны сарацин была лишь частью куда более значительной проблемы. Это испытание по сути напоминало то, что веками ранее вынудило Павла составить отчаянное Послание к галатам. Павел отстаивал принцип, впоследствии окончательно и бесповоротно отделивший христианство от иудаизма. Должно быть, крещёным евреям это было легче понять, чем людям, воспитанным в христианстве, большинство из которых не были знакомы с иудеями и ни разу с ними не разговаривали. Принять Христа – значит признать, что Бог может написать заповеди на скрижалях человеческого сердца. Тем из иудеев Карфагена, кто после вынужденного крещения искренне перешёл в новую веру, именно эта мысль, эта перемена в мировоззрении казалась самой потрясающей: «Не законом Моисея спасётся вся живая тварь, но новым, поднимающимся теперь законом» [408]. Смерть Христа на кресте открыла человечеству путь ко всеобщему спасению. Ни евреям, ни кому-либо ещё больше не нужно делать обрезание, отказываться от свинины и исполнять строгие правила жертвоприношения. Значение имеет лишь тот закон, который написан Богом на скрижали человеческой совести. «Люби – и делай, что хочешь» [409].
Это формула Августина. Нигде на латинском Западе о глубинном смысле христианского учения не рассуждали так блестяще, как в Африке. Нигде подобные рассуждения не оказывали настолько сильное влияние на общество. В Карфагене даже среди евреев, обращённых в новую веру насильно, нашлись те, кто искренне принял её важнейшие положения. Пожалуй, это соответствовало духу карфагенского христианства – суровому и пылкому, авторитарному и неспокойному. Церковь Карфагена не сомневалась в своих силах, словно была убеждена, что в самом деле постигла Божьи законы.
Но вот возникло новое понимание божественных законов – и его приверженцы, в отличие от иудеев, управляли могучей, постоянно расширяющейся империей. В 670 г. Карфагена достигли страшные слухи о набеге на Африку, в результате которого тысячи христиан были угнаны в рабство. В последующие десятилетия подобные вторжения происходили всё чаще; крепости, города, целые области и провинции оказывались под властью оккупантов. Наконец, в 695 г. часовые на стенах Карфагена разглядели на горизонте облако пыли. Оно всё увеличивалось; затем заблестело – в лучах солнца сверкало оружие. А затем видны стали люди, кони и осадные машины.
Сарацины были уже здесь.
Исход по-английски
Чтобы окончательно вырвать из рук христиан Карфаген, сарацинам пришлось брать его дважды. Захватив город во второй раз, перерезав одних его обитателей и поработив других, завоеватели сровняли карфагенские здания с землёй. Оставшиеся от построек кирпичи по берегу залива перевезли на холм, на котором стоял городок Тунис. Веками он находился в тени Карфагена; но теперь пришло его время. Строительство новой столицы из того, что осталось от старой, стало символом победы ислама над одним из оплотов западного христианства – городом Киприана, Доната, Августина. Ничто не предвещало такого поворота событий. Веками вера христиан Африки была пламенной, и они всеми силами поддерживали её огонь. Святой Дух руководил ими, как Моисей вёл через пустыню народ Израиля. И вот Африка оказалась во власти народа воинов, которые считали, что сами совершают исход. Впервые за четыреста лет африканцы подчинились правителям, христиан презиравшим. В Тунисе, как и в Иерусалиме, завоеватели не замедлили продемонстрировать, что на смену старому откровению пришло новое, данное Богом и не искажённое людьми. Из обломков стен и колонн Карфагена возводились не церкви, а культовые сооружения, по-арабски именовавшиеся «масджид» – мечети.
В то время как древние центры христианства склонялись под натиском сарацин, новые горизонты оставались открытыми. Бежавшие от мухаджиров стекались в Рим, но не все изгнанники оседали там. Лет за тридцать до падения Карфагена грек из Тарса, родного города Павла, учившийся в Сирии и Константинополе и прославившийся своими познаниями, сел на корабль, который направлялся в Марсель. Кругозором Феодор не уступал эрудитам древности: он мог рассуждать и о нагруженных арбузами верблюдах Месопотамии, и о персидской утвари, и о городах, посещённых некогда Павлом. Чем дальше он продвигался на север Франкии – при себе у него было разрешение от самого короля, – тем чаще в его воспоминания вплетались сюжеты Священного Писания. И всё же Феодор, назначенный римским папой на далёкую и не самую завидную епископскую кафедру, в дороге отнюдь не ощущал себя чужаком. Связи, обеспечивавшие единство Вселенской Церкви, всё ещё были прочны. В Париже он переждал зиму у местного епископа, а с наступлением весны вновь устремился на север. Феодору было за шестьдесят; утомлённый странствиями, он наконец достиг цели путешествия: места, расположенного «далеко за пределами круга земель, на острове в Океане» [410]. Феодор был послан в Британию.
Точнее, в королевство Кент. На первый взгляд Кентербери – комплекс, состоявший из руин римского времени и построенных позднее длинных зданий с соломенными крышами – казался не самой подходящей резиденцией для епископа, претендовавшего на первенство во всей Британии. Однако с точки зрения Рима он был удобно расположен; а именно из Рима в 597 г. в Кент прибыли монахи, посланные Григорием. В Британии, на родине Пелагия и Патрика, христианство пустило глубокие корни; но когда римляне потеряли контроль над островом, корни эти местами засохли, а местами были выкорчеваны и растоптаны. Воинственные германские вожди установили контроль над третью острова – самыми богатыми его областями – и создали здесь собственные королевства. Одни завоеватели звались англами, другие – саксами, третьи – ютами, но все они оставались гордыми приверженцами язычества. В отличие от франков, принявших веру покорённого народа, христианство они откровенно презирали. И всё же они внимательно следили за тем, что происходило вдали от их берегов. Им было известно и о могуществе франкских королей, и о притягательности Рима. Посланника римского папы в Британии приняли сдержанно. Король Кента, обдумав слова Августина [411] о загадочном откровении и взвесив разнообразные возможности, которые открывались перед перешедшим в новую веру правителем, согласился на крещение. В последующие десятилетия так же поступили ещё несколько владык различных территорий на востоке Британии. Конечно, без затруднений не обошлось. За приливами следовали отливы: порой предпочтения королей резко менялись, и епископам приходилось спасаться бегством; порой самих королей их соперники-язычники свергали и приносили в жертву. Тем не менее к моменту прибытия Феодора большинство знатных англов и саксов уже приобщились к христианской вере – и остались довольны. Этим правителям жизнь человеческая казалась скоротечной, подобной воробью, пролетающему через согретый очагом зал, чтобы вырваться наружу и вновь оказаться во власти зимней вьюги. «И неведомо нам, что будет и что было прежде. Если новое учение даст нам знание об этом, то нам следует его принять» [412].
Знания, доступ к которым открывало это решение, касались не только загробной жизни. От нового архиепископа Кентерберийского, учившегося в далёкой Сирии, новообращённые уроженцы Британии узнали об удивительном, завораживающем мире. Вместе с Феодором из Рима прибыл ещё один изгнанник, африканец по имени Адриан; вместе они основали в Кентербери школу, где преподавались и греческий, и латинский языки. «И желания всех были устремлены к радостям Небесного Царства, о котором они лишь недавно услышали; те же, кто искал наставления в священных науках, всегда имели под рукой учителей» [413]. Так вспоминал о своих покойных учителях Беда, юный монах из англов. Сам он, человек исключительных дарований, стал живым воплощением духа безграничных возможностей, воцарившегося в Британии благодаря трудам двух изгнанников. В своих комментариях к Священному Писанию Беда с искренней грустью констатировал, что никогда не увидит Аравии, Индии, Иудеи или Египта, – и тут же радовался, что у него есть возможность читать о них в книгах. Более того: он мог измерять и выверять само время, от самого начала до самого конца. Беда, живший в землях, где сосуществовало множество систем летосчисления, и из-за этого постоянно возникала путаница, яснее, чем все прежние христианские учёные, осознал, что в круговороте эпох был лишь один по-настоящему поворотный момент. Опираясь на таблицы, составленные двумя веками ранее монахом с черноморского побережья, он избрал в качестве точки отсчёта момент Боговоплощения – вхождения божественного начала во чрево Девы Марии. Впервые события стали датировать в зависимости от того, произошли они до Рождества Христова или anno Domini – «в лето Господне…». Это было грандиозное изменение – и оно прижилось. Само время стало поистине христианским.
Как и мусульманский военачальник, разоривший Карфаген, чтобы соорудить из его руин мечети Туниса, Беда верил, что живёт в эпоху преобразований, совершающихся по воле Божьей. Большую часть жизни он провёл в монастыре Ярроу, построенном франкскими зодчими из остатков древних крепостных сооружений там, где когда-то проходила северная граница римской державы. Самому Беде осуществлённое здесь казалось невероятным. С момента основания монастыря рядом с устьем огромной реки, среди песка и ила, прошло всего несколько десятилетий, а чтение псалмов уже заглушало пронзительные крики морских птиц. В стране, жители которой приняли христианство совсем недавно, возникла библиотека, размерами не уступавшая книжным собраниям Рима. Удивительные перемены снова и снова приводили Беду в восторг. Местные короли теперь разбивали серебряные чаши и раздавали драгоценные обломки беднякам; знатные люди тратили огромные суммы, чтобы посетить центры христианской учёности. Основатель Ярроу, Бископ Бадусинг, был в Риме шесть раз и привёз оттуда «большое количество всевозможных книг» [414], а также шёлковые ткани, мощи святых и итальянского регента для хора. В Кентербери Феодор и Адриан отправились вместе с Бископом. Сопровождать нового архиепископа ему было поручено самим папой. Бископ получил и латинское имя – Бенедикт. Уже очень давно никто в Британии не мог похвастаться такой связью с Римом.
И всё же Беда и его монастырь питались не из одного, а из двух источников христианской веры. Благословения были ниспосланы им не только из древних центров христианства, но и из соседней Ирландии. В христианизации Нортумбрии, королевства англов, на землях которого и был возведён Ярроу, ирландские монахи сыграли не менее важную роль, чем средиземноморские епископы. На жителей Нортумбрии оказал воздействие тот же несокрушимый дух самоотречения, который когда-то впечатлил франков. Беда, посвятивший всю жизнь учёным занятиям, любовно и уважительно описывал подвиги монахов, вдохновившихся примером ирландцев и избравших более суровый путь. Они бодрствовали посреди ледяных морских волн, преодолевали страх перед чумой, чтобы утешить и исцелить заболевших, жили в глуши среди воронов, орлов и выдр. В том, что касается календаря и праздников, Церковь Нортумбрии последовала примеру Рима, а не Ирландии; но Беда не сомневался, что на неё оказали влияние обе традиции. Дух Колумбана заслуживал глубочайшего уважения. Встретив епископа, который, проявляя смирение, всегда путешествовал только пешком, Феодор приказал ему преодолевать большие расстояния верхом на лошади. Дав же ему лошадь, архиепископ, словно слуга, помог ему сесть в седло – потому что, по словам Беды, распознал в нём «святого мужа» [415].
Что же это слияние римского и ирландского духа говорило о планах Господа в отношении народа самого Беды? Над этим вопросом великий христианский мыслитель бился в последние годы своей жизни. Монах, с юных лет изучавший Священное Писание, знал, где искать ответ. Как арабские учёные, создавая жизнеописание своего пророка, опирались на рассказы о Моисее, так и Беда, пытаясь осмыслить историю своего народа, обратился к Ветхому Завету. Как и Пятикнижие, великий исторический труд Беды состоит из пяти частей. Британия – остров, славящийся драгоценными металлами, пастбищами и моллюсками, – изображена в нём как Земля обетованная. Рассказывается, как жители Британии, взвешенные Богом на весах и найденные легковесными [416], были лишены своего наследия, а англы, саксы и юты, совершившие исход за море, описаны как орудие Божьего гнева. Короли Нортумбрии, отказавшиеся от идолопоклонства и искупившие свои грехи, побеждают своих врагов-язычников так же, как Моисей одолел воинов фараона – не просто предав их мечу, а похоронив их под водой: «Многие из тех, кто не пал от меча, утонули во время бегства» [417]. Такими словами Беда с удовлетворением завершает рассказ об особенно важной победе христианского войска. Крещение сделало англов членами вселенской Церкви, но оно же, судя по «Истории» Беды, подарило им нечто совсем иное: тень намёка на то, что, возможно, именно они – новый избранный народ.
В отличие от арабов Беда не мог, конечно, претендовать на происхождение от Авраама. В Нортумбрии не было ничего, напоминавшего разнообразие традиций – иудейских, самаритянских, христианских, – с давних пор смешивавшихся в великом плавильном котле Ближнего Востока. Но Беда работал с тем, что было ему доступно. Почему Григорий направил сюда миссию, чтобы спасти его, Беды, народ? Если верить Беде, всё началось с того, что на римском рынке рабов римский папа увидел белокурых мальчиков и, поражённый их красотой, спросил, откуда они родом. Узнав, что рабы происходят из народа, который называется «англы», Григорий произнёс судьбоносный каламбур: «Добро, – сказал он, – ибо у них лица ангелов, и они достойны приобщиться к ангелам на небесах» [418]. Неудивительно, что эта игра слов очень полюбилась жителям Нортумбрии. Они утверждали, что в Судный день Григорий будет защищать их перед Христом. Беда же пошёл ещё дальше. В своей «Истории» он распространил очарование ангельского звания на обитателей всех королевств, основанных в Британии народами, совершившими исход по водам Северного моря: не только на англов, но и на саксов с ютами. Теперь они были не просто новым Израилем; от них уже исходило подобие небесного сияния. Во всяком случае, на это уповал Беда. Многим такие надежды показались бы напрасными. Даже англы, не говоря уже о саксах и ютах, не считали себя единым народом. Несмотря на распространение христианства, их земли остались лоскутным одеялом из множества королевств, во главе которых стояли алчные воинственные вожди. Но слишком ярким был образ, созданный Бедой, чтобы его пленительное сияние просто погасло. Со временем саксы и юты в самом деле осознали единство трёх народов – и даже сами приняли имя англов. После объединения народов их владения по-латински стали называть словом Anglia, а на их собственном языке – Englalonde. Так наследие священных текстов изменило представления людей о самих себе не только на Ближнем Востоке, но и в Британии. Элементы рассказа об Исходе, легко различимые в историях, которые рассказывали о себе мусульмане, на другом конце земли стали основой мифа, благодаря которому появился на свет народ англичан.
Столкновение цивилизаций
Беда ничего не знал об исламе. Слишком далеко от него находилась держава мусульман. Даже византийцев – так именовали себя жители Константинополя, столицы Римской империи, – не очень-то интересовало, во что на самом деле верили их противники. Им казалось, что ислам – всего лишь очередная ересь, а значит, христиане имеют полное право относиться к нему пренебрежительно. Беда, живший в монастыре на берегу Северного моря, даже в этом не был уверен. Из свидетельств Писания и рассказов паломников, посещавших Святую землю, он сделал вывод, что сарацины – по всей видимости, язычники, поклоняющиеся утренней звезде. Его больше беспокоил успех их завоеваний. Беда знал, что разрушением Карфагена они не ограничились. В 725 г. он сделал последнюю запись в хронике, начатой рассказом о Сотворении мира, изложив подробности их последующих походов. Беда пишет о том, как арабы дошли до стен Константинополя и три года осаждали город, прежде чем были отброшены; о том, как сарацинские пираты стали бичом Западного Средиземноморья; о том, как останки Августина перенесли в Италию в отчаянной попытке спасти их от осквернения. Через четыре года в небе появились две огненные кометы, такие яркие, что казалось, будто весь север объял пожар. Беда счёл их страшным знамением неминуемого приближения сарацин. И он не ошибся.
В 731 г. великий монастырь Люксёй, основанный Колумбаном, подвергся нападению арабских всадников. Монахи были убиты, не считая тех, кто смог спастись бегством. Прошло всего два десятилетия с тех пор, как воины ислама впервые ступили на землю Испании. За это время они успели сокрушить королевство вестготов и подчинили себе правителей различных областей Иберийского полуострова. Лишь жители его северных районов, гористых и диких, продолжали оказывать мусульманам сопротивление. Наслышанные о богатствах Франкии, лежавшей по другую сторону Пиренеев, арабы продвигались всё дальше. В ходе одного из набегов была похищена дочь герцога Аквитании, отправленная впоследствии в Сирию. В 732 г. в крупном сражении был разбит сам герцог. Город Бордо предали огню. Но и этого было арабам мало. Совсем близко, на реке Луаре, находился богатейший монастырь Франкии. Захватчики не могли устоять перед искушением. В октябре того же года, хотя время для военных операций было неподходящее, арабы устремились на север. Целью похода стала обитель Святого Мартина в Туре.
Поход окончился неудачей. Одолеть Мартина было не так-то просто. Святотатцы, посягнувшие на его обитель, возмутили всех франков без исключения. Неудивительно, что чуть севернее Пуатье арабы натолкнулись на враждебное войско. Франки стояли неподвижно, «так что их плотные ряды, казалось, обледенели» [419]. Арабы, вместо того чтобы отступить и тем самым признать христианского святого победителем, попытались поколебать эти ряды. Им это не удалось. В битве погиб предводитель арабов; выжившие мусульмане скрылись под покровом ночи. Разграбляя и сжигая всё, что попадалось им на пути, они возвратились в Аль-Андалус – так они именовали Испанию. Грандиозная волна исламского завоевания Запада остановилась. Никогда больше арабские всадники не угрожали гробнице Мартина Турского. Набеги на земли за Пиренеями не прекращались ещё несколько десятилетий, но надежд на покорение Франкии вслед за Аль-Андалусом никто из мусульман уже не питал. Франки, напротив, перешли в наступление. Теперь талантливый военачальник, одержавший победу при Пуатье, опустошал земли своих врагов. В жилах Карла по прозвищу Мартелл – «Молот» – не текла королевская кровь, но ему удалось сосредоточить в своих руках такую власть, что по сравнению с ним наследники Хлодвига казались беспомощными ничтожествами. Его владения к северу от Луары включали в себя земли двух прежде независимых друг от друга франкских королевств: центром одного был Париж, другое располагалось в долине Рейна. После битвы при Пуатье его власть распространилась также на Прованс и Аквитанию. Арабские гарнизоны были изгнаны из могучих крепостей Арля и Авиньона. Из Аль-Андалуса морем отправили подкрепление, но у Нарбонны франки уничтожили и его. Арабы, бежавшие с поля сражения, тщетно пытались вплавь добраться до своих кораблей; в мелководных лагунах их настигли копья победителей. К моменту смерти Карла Мартелла в 741 г. власть франков распространилась на земли от Пиренеев до Дуная.
И всё же прославила Карла, прозванного Молотом, именно победа при Пуатье. Следует, правда, признать, что во Франкии у него были и недоброжелатели. Одних смущала его жажда власти, и они рассказывали, что тело Карла прямо из гробницы утащил в подземное царство дракон. Но верилось в это немногим. Большинство франков видели в свершениях Карла повод для тщеславия, весьма характерного для этой эпохи: убеждённости в том, что именно их Бог сделал новым избранным народом. В 751 г. сын Карла Пипин окончательно отстранил от власти потомков Хлодвига; этот переворот стал возможен благодаря достижениям его отца. «Вознесено имя народа вашего над множеством разнородных племён» [420]. В этом уверял нового короля сам папа римский. Убеждённость в том, что Карл Мартелл был вторым Иисусом Навином, завоевателем Земли обетованной, стала основой франкского самомнения. Для меча Карла сарацины были что солома [421]. С годами появлялись всё более поразительные оценки количества павших при Пуатье. Всего через несколько десятилетий после сражения говорили уже едва ли не о четырёхстах тысячах.
Таким образом, у франков с их злейшими врагами было немало общего. И те и другие верили, что именно им Бог дал право подчинять своей власти иные народы; и те и другие подкрепляли свои воинственные притязания риторикой, унаследованной от иудейского Писания. Язычник, прибывший из-за восточных границ державы франков, датчанин или сакс, наверняка не заметил бы существенных различий между сторонами, столкнувшимися на поле битвы при Пуатье. И христиане, и мусульмане почитали единое всемогущее божество, утверждали, что в бою их оберегают ангелы, верили, что они – наследники Авраама.
В действительности сходство между противниками лишь обостряло различия. От исхода битвы при Пуатье зависело больше, чем могли предположить франки. Далеко от их королевства, в великих городах Ближнего Востока, мусульманские учёные постепенно подготавливали новые основания для ислама и его притязаний на мировое господство. Завоевав земли, на которых тысячелетиями складывались величайшие государственные и правовые традиции, арабы столкнулись с неизбежной проблемой. Как организовать эффективное управление огромной империей? Не на все возникавшие у них вопросы можно было отыскать ответы в Коране. Отсутствовали в нём и указания относительно самых тривиальных аспектов повседневной жизни: например, разрешено ли верующему справлять нужду в кустах, носить одежду из шёлка или завести собаку; и можно ли мужчинам бриться, а женщинам – красить волосы в чёрный цвет; и каким образом предпочтительнее чистить зубы. Если бы арабы просто стали соблюдать законы и обычаи покорённых народов, завоевателям наверняка пришлось бы рано или поздно поделиться с завоёванными властью. Хуже того, религиозные основания этой власти оказались бы безнадёжно скомпрометированы. Поэтому арабы, в отличие от франков или вестготов, отказывались признать, что заимствуют законодательство у тех, кого подчинили своей власти. Вместо этого они ссылались на самый уважаемый, неразрывно связанный с исламом источник: на слова самого Пророка. На Западе решался исход сражения при Пуатье, а на Востоке в это же самое время составлялись сборники изречений, приписывающихся Мухаммеду. Постепенно сформировался целый свод законов, получивший название «Сунна». В её состав могли быть включены всевозможные элементы римского и персидского законодательства, разнообразные сирийские и месопотамские обычаи. Достаточно было убедительно представить эти нормы как оглашённые Пророком – ведь всё, сказанное Мухаммедом, воспринималось как одобренное Богом.
Для христиан появление мусульманского законодательства стало судьбоносным испытанием. Трудно было представить более решительный вызов их вековой вере в то, что истинный закон Божий написан на скрижалях человеческих сердец. Теперь свод священных предписаний, охватывающих все аспекты человеческого бытия и подробно объясняющий, как людям следует поступать, чтобы исполнять волю Бога, был уже не только у иудеев. Иудейские учёные – раввины – приступили к созданию Талмуда, исключительно объёмного сборника правовых норм, задолго до арабских завоеваний, но он никогда не представлял для наследия Павла такой угрозы, как Сунна. Мусульмане, в отличие от иудеев, не были многострадальным меньшинством, вынужденным терпеть нападки христианских императоров и королей. Воины ислама завладели обширными и процветающими территориями и надеялись, что их империя будет только расширяться. Если бы Франкия повторила судьбу Африки и власть над ней надолго перешла бы в руки мусульман, франки, как и африканцы, рано или поздно пришли бы к пониманию Бога и Его Закона, характерному для ислама. А значит, радикально изменились бы и фундаментальные принципы латинского христианства. Вряд ли кто-то из сражавшихся при Пуатье сознавал, что от исхода битвы зависела судьба наследия святого Павла.
«Но вы – род избранный, царственное священство, народ святой, люди, взятые в удел…» [422] Папа римский, цитируя эти строки Священного Писания в своём послании к Пипину, не просто льстил франкам; это было признание суровой реальности. Постепенно в глазах папства воплощением христианской власти становилась именно империя наследников Карла Мартелла – Каролингов. Папа Павел I, в отличие от своих предшественников, не стал сообщать о своём избрании императору, правившему в Константинополе. Вместо этого он отправил послание Пипину. Византийцы продолжали бороться за выживание, отражая натиск мусульманских армий, но христианам Рима, не говоря уже о Франкии и Нортумбрии, казались чем дальше, тем сильнее народом слишком далёким и чуждым. Ещё более смутными становились представления о землях, веками служивших великими центрами христианской веры: о Сирии и о Палестине, о Египте и об Африке. Дни, когда такой человек, как Феодор, мог свободно добраться из Тарса до Кентербери, остались в прошлом. На Средиземном море господствовали сарацины; христианам было опасно путешествовать по его волнам. Мир был расколот надвое. Эпоха подошла к концу.