VIII. Обращение
Фризия, 754 г.
Рассвет едва забрезжил, а в лагере на берегах реки Борн уже вовсю кипела жизнь. Всем руководил человек по имени Бонифаций: ему шёл уже восьмой десяток, но он казался неутомимым, словно годы были над ним не властны. Сорок лет минуло с тех пор, как он впервые совершил путешествие в земли Фризии. И вот Бонифаций вернулся, чтобы собрать с её болот и илистых пойм огромный урожай душ. Миссионерство давно стало для него главным делом жизни. Бонифаций родился в британском Девоне, в саксонском королевстве Уэссекс, и язычников, живших на другом берегу Северного моря, считал дальними родственниками. В письмах он регулярно просил своих соотечественников молиться об обращении жителей Фризии в христианство. «Сжальтесь над ними, ибо и сами они говорят, что мы с ними происходим от одной крови и от одних костей» [423]. Проведя в странствиях несколько недель, посетив один за другим множество разбросанных по Фризии хуторов, Бонифаций призвал всех обращённых в новую веру собраться вместе, чтобы подтвердить данные при крещении клятвы. День обещал быть для него радостным.
Как только солнечные лучи пробились сквозь утренние облака, к месту встречи прибыли первые лодки. Высадившись на берег, группа мужчин зашагала прочь от реки и приблизилась к лагерю. Вдруг засверкали мечи. Раздался выстрел из лука. Послышались крики. Бонифаций вышел из палатки, но было уже слишком поздно. Пираты добрались до лагеря; спутники Бонифация отчаянно пытались от них отбиться. Сам старец, однако, повёл себя иначе. Христос, когда его арестовали, приказал Петру убрать меч; и теперь Бонифаций по примеру своего Господа велел собственным ученикам сложить оружие. Высокий старик собрал вокруг себя остальных священников и призвал их быть благодарными, что настал час избавления. Разбойники изрубили его на части. Удары были столь яростными, что дважды меч пронзил книгу, которую Бонифаций держал в руках. Позднее её обнаружат на месте преступления и с тех пор будут трепетно хранить как свидетельство его мученической смерти.
«Итак идите, научите все народы…» Так заповедовал Сам Христос. Августин, настаивая, что Церковь предназначена для всего человечества, подчёркивал это, обращаясь также к Книге Бытия. В ней содержится рассказ о том, как Бог наслал потоп, покрывший всю землю, а также о том, как праведник по имени Ной, предупреждённый Богом, соорудил огромный ковчег, в котором укрылись по два живых существа каждого вида. Миссия христиан состояла в том, чтобы построить ковчег, который вместил бы весь мир. «Итак, этот небесный град, пока он находится в земном странствовании, призывает граждан из всех народов и набирает странствующее общество во всех языках…» [424] Но Августин, верный миссионерскому духу Павла, был исключением, только подтверждавшим общее правило. Большинство его современников, с юности наученные презирать варваров, полагали, что христианство – дар слишком ценный, чтобы делиться им с дикарями, обитающими за пределами римской державы. Немногочисленные миссии направлялись в земли по ту сторону границы не для того, чтобы обращать в новую веру местных жителей, а для духовного окормления пленных христиан. К примеру, в 340 г. священник Вульфила, потомок каппадокийцев, в результате набега угнанных в рабство готов, был назначен «епископом христиан, живущих среди готов». По ту сторону Дуная он прослужил семь лет, однако, неожиданно столкнувшись с гонением, не замедлил увести свою паству на римскую территорию. В конце концов, место христиан было именно там. С тех пор как западная часть империи распалась, прошли века, но подобное отношение всё ещё сохранялось. Даже епископы, открытые внешним веяниям, полагали, что между королевствами, возникшими на бывших римских землях, и всем остальным миром существует различие – принципиальное и самоочевидное. Григорий отправил миссию в Кент в том числе и потому, что знал: Британия некогда была римской провинцией. Языческие обычаи её новых правителей оскорбляли его не только как христианина, но и как римлянина.
Впрочем, для самих англов и саксов подобные рассуждения ничего не значили. Хоть они и были безмерно благодарны Григорию за его роль в их обращении в христианство, лояльность папству вовсе не предусматривала, с их точки зрения, преданности какому-то давно исчезнувшему с лица земли римскому имперскому порядку. Англосаксонских монахов языческая тьма, сгущавшаяся над восточными областями Германии – от берегов Северного моря до обширных лесов в глубине страны, – убеждала вовсе не в том, что дикость в этих краях неистребима и к ним лучше просто не приближаться, а, наоборот, в том, что именно здесь существует острая потребность в свете. Ведь христиане могли и должны были осветить весь мир сиянием Христа. Монахов Британии вдохновляли не традиции римского империализма, а примеры Патрика и Колумбана. Трудности были не препятствием на этом пути, а его целью. О том, с чем могли столкнуться миссионеры, ходили ужасающие слухи. Говорили, что Вотан, князь демонов, которых германцы почитают как богов, требует страшной дани в виде человеческих жертвоприношений. В Нижних Землях пленников топили во время приливов, в Саксонии – вешали на деревьях и сажали на кол. Вырезанные на камнях руны красили христианской кровью. Во всяком случае, ходили такие разговоры; но англосаксонских монахов они не пугали, а лишь убеждали в важности их миссии. Им предстояло положить конец власти демонов на землях, по праву принадлежавших Христу.
Монахи не хуже других понимали, что значит родиться заново. «Древнее прошло, теперь всё новое!» [425] Это восклицание Павла, наполненное революционным духом, ощущением того, что весь мировой порядок был взвешен на весах и найден легковесным, для таких людей, как Бонифаций, значило гораздо больше, чем для уроженцев более престижных уголков христианского мира. В Риме и Константинополе Церковь поражала своим великолепием; трудно было представить себе, что когда-то она восставала против господствовавшего порядка. И всё же её ритуалы и священные тексты несли в себе образ перемен как позитивного процесса, которому не следовало противиться, пути к лучшему будущему для всего человечества. Бонифаций, представитель народа западных саксов, совсем недавно принявшего христианство, был восхищён этим сияющим образом. Мысль о том, что мир может перевернуться с ног на голову, его не страшила. Напротив, он чувствовал, что сам, как некогда Павел, призван служить орудием разрушения прошлого.
Изгнать древность, искоренить обычай – это устрашающее начинание многим народам, жившим в других местах и в другие времена, показалось бы практически немыслимым. Большая часть человечества всегда относилась к нововведениям с недоверием. Не были исключением и соотечественники Бонифация. Многие среди англов и саксов боялись расстаться с прошлым: как короли, гордившиеся происхождением от Вотана, так и крестьяне, озлобленные на монахов за то, что они «лишили людей старинных способов богопочитания» [426]. Ныне, однако, преображалось само время: не прошло и десяти лет с тех пор, как Бонифаций прибыл в Нижние Земли, а миссионеры уже начали датировать события по примеру Беды: anno Domini, «в лето Господне…». Так они могли оттеснить старый порядок, казавшийся язычникам вечным, туда, где ему было самое место: в отдалённые пределы христианского летосчисления. Происхождению от Вотана придавалось такое значение, что совсем стереть его имя из родословных королей не представлялось возможным; но монахи не замедлили лишить его статуса божества и объявить простым смертным, жившим в стародавние времена. Схожим образом удалось приспособить для нужд англосаксонской Церкви и годовой цикл, и представления о жизни и смерти. Языческий подземный мир, последний приют всех умерших, который саксы называли hel, в текстах монахов превратился в обитель проклятых. Название весеннего праздника Эостра (Eostre), которое, по версии Беды, произошло от имени языческой богини, стало использоваться для обозначения величайшего христианского торжества. Такова этимология английских слов hell («ад») и Easter («Пасха»). Учение Церкви облачилось в англосаксонские одежды, но это свидетельствовало не о победе языческого прошлого, а, наоборот, о его окончательном разгроме. Христиане спокойно использовали древние образы для своих целей, потому что языческие божества были сброшены с престолов, расплавлены светочем Христа или изгнаны туда, где рыщут чудовища, на болота или на одинокие холмы. Древние трофеи стали лишь украшением для триумфа нового мира.
Сам Бонифаций продемонстрировал это наглядно. В 722 г. в Риме папа рукоположил его в епископы и официально направил в земли к востоку от Рейна, чтобы обращать в христианство язычников. Сначала он прибыл в Центральную Германию, а вскоре оказался у самых дальних рубежей христианского мира. В месте под названием Гайснер, на границе Тюрингии и земель язычников-саксов, рос огромный дуб, посвящённый Тунору, исключительно могущественному и грозному богу. Говорили, что своим молотом он может разрушать горы, а под его колесницей, запряжённой козлами, дрожит вся земля. Бонифаций срубил этот дуб и построил из его древесины церковь. Не в первый раз топор дровосека использовался, чтобы посрамить демонов. В Утрехте, крепости на северном берегу Рейна, которая служила англосаксонским монахам базой для миссии к фризам, находился топор из полированного камня, о котором уверенно говорили, что некогда он принадлежал святому Мартину. Рассказывали, что Мартин, стремясь продемонстрировать мощь Имени Христа, встал прямо перед падающим деревом – и остался жив. Срубив дуб Тунора, Бонифаций совершил не менее смелый поступок. То, что он не стал жертвой удара молнии или гнева местных жителей, удивило многих. Оставшийся от могучего дерева пень служил зримым подтверждением слов миссионера: Христос победил Тунора. Гайснер по-прежнему притягивал паломников, но теперь они приходили поклониться молельне, построенной из свежих дубовых досок.
Бонифаций, конечно, осознавал, что до успешного завершения миссии было ещё далеко. Нельзя было привести людей ко Христу, просто срубив какое-то дерево. Даже крестившись, новообращённые по-прежнему придерживались отвратительных привычек: приносили жертвы источникам и предсказывали будущее по внутренностям. Бонифация привело в ужас то, с чем он столкнулся в землях к востоку от Рейна, находившихся под контролем франков, – в Гессене, Тюрингии и Швабии. Христианские общины существовали здесь веками, но за века они погрязли в языческих обычаях. Местные торговцы продавали саксам рабов для человеческих жертвоприношений; люди знатные скрывали идолопоклонство «под одним только именем христианства» [427]; священники приносили в жертву быков и козлов; епископы распутствовали и передавали епископские кафедры по наследству, хуже того, у них практиковалась чудовищная кровная месть. Бонифаций не мог допустить, чтобы такие христиане были предоставлены сами себе. Поэтому он отложил путешествие в глубь саксонских лесов, о котором давно мечтал, и занялся реформированием существовавших общин. Это был тяжёлый труд, но суровый и требовательный Бонифаций не жалел сил, чтобы заново воздвигнуть церкви Восточной Франкии на достойном – с его точки зрения – основании. Местные епископы относились к его нравоучениям с нескрываемым презрением, но он платил им той же монетой. Бонифаций никогда не поступался принципами, но при этом как никто другой умел располагать к себе влиятельных покровителей. Помимо римского папы, ему благоволил сам Карл Мартелл. У военачальника были собственные планы на восточные пределы франкских владений, и решительный настрой Бонифация пришёлся ему по душе. Вынужденный отказаться от спасения душ язычников и заискивать перед властелином при дворе, Бонифаций измучился, но преуспел: к концу жизни ему удалось реорганизовать церковные общины к востоку от Рейна практически по своему образу и подобию. Когда, наконец, он счёл возможным вернуться к миссии, которую считал своим главным делом, жить ему оставалось менее года, но к этому времени он приобрёл в Церкви Франкии непререкаемый авторитет.
Обратить в христианство – значит обучить. Для франков этот великий урок Бонифация не прошёл даром. Мученическая кончина окружила его деяния ореолом святости, который напоминал королям и священникам о строгом, непреклонном чувстве долга перед Богом. Но не успели язычники расправиться с Бонифацием среди камышей и болот Фризии, как примеру миссионеров, стремившихся распространить христианство в восточных землях, последовали совсем другие силы. На смену прежним методам пришёл новый, гораздо более воинственный подход к искоренению язычества. Бонифаций готов был принять смерть, лишь бы его ученики не хватались за мечи; но франкские власти этой его готовности, очевидно, не разделяли. Всего через три дня после разбойного нападения на миссионеров отряд воинов-христиан выследил убийц, настиг их и истребил. Их жён и детей угнали в рабство. Их добыча теперь стала добычей христиан. О случившемся быстро узнали язычники, затаившиеся в крепостях, разбросанных по всей Фризии. У солдат получилось то, чего самому Бонифацию добиться так и не удалось. «После смерти его» язычники «признали истинность учения, которое они при жизни его отвергали, устрашённые средством божественного обличения» [428].
Об этом способе обращения язычников в христианство Каролинги вспоминали ещё не раз.
Мечом и пером
Летом 772 г., через полвека после того, как Бонифаций срубил дуб Тунора, совсем другие люди повалили на землю другое дерево, считавшееся величайшим из саксонских тотемов. Этот грозный фаллический символ был известен всей Саксонии под названием Ирминсуль. Почитатели древних богов верили, что Ирминсуль поддерживает небесный свод. Конечно, это были всего лишь выдумки. После уничтожения святилища небо не упало на землю, хотя самим саксам наверняка казалось, что весь мир вот-вот рухнет. Их землям грозило доселе невиданное разорение. Человек, осквернивший Ирминсуль, был не миссионером, а королём, и стоял во главе самой грозной военной машины Европы. Карл, младший сын Пипина, вступил на престол в декабре минувшего года. Со времён древних цезарей никто на Западе не обладал такой властью. Влияние этого человека, исключительно энергичного и столь же амбициозного, было сравнимо с могуществом владык Рима. В 800 г. в самом Риме римский папа придал этому сравнению официальный характер: он лично короновал правителя франков и провозгласил его Августом, а затем пал ниц перед ним. Веками подобный почёт оказывался лишь одному человеку: императору в Константинополе. Теперь у Запада вновь появился собственный император. Карл не желал признавать, что чем-либо обязан итальянскому епископу, и утверждал, что, если бы ему было известно о планах папы заранее, он бы не разрешил ему себя короновать; но от титула всё же не отказался. Короля франков и «правоверного Императора» [429] грядущие поколения будут помнить как Карла Великого.
В историю Карл вошёл как великий завоеватель. Он правил более сорока лет и успел присоединить к своей державе Северную Италию, отвоевать у арабов Барселону и продвинуться в глубь Среднедунайской равнины. Самой изнурительной и кровавой из всех войн Карла стала война с саксами. Долгие годы продолжалось это противостояние. Карлу, несмотря на подавляющее превосходство его сил, никак не удавалось привести саксов в покорность. Договоры заключались – и тут же нарушались. В Саксонии войска Карла увязли, словно в болоте. Сам он, осознав, что остаётся либо отступить, либо окончательно истощить силы страны, избрал путь затяжной, бескомпромиссной и беспощадной войны. Каждую осень его войска уничтожали урожай, обрекая саксонских крестьян на голод. Целые племена были насильственно переселены в другие области империи. Жестокость Карла тоже была под стать римской, но Август, которому в своё время не удалось покорить земли к востоку от Рейна, был не единственным образцом для нового владыки. Власть Карла Великого была освящена так же, как власть царей Израиля: над ним был проведён обряд помазания. Он властвовал как новый Давид, помазанник Божий. Народ Израиля был народом воинственным. Вульфила, переводивший Священное Писание на готский, намеренно исключил из перевода повествования о войнах, посчитав, что не нужно возбуждать воинственный дух в варварах. Франки, однако, уже давно считались не варварами, а новым Израилем. В 782 г. Карл Великий приказал в один день обезглавить 4500 пленных, следуя примеру Давида, поступившего со своими врагами схожим образом. «И поразил Моавитян и смерил их верёвкою, положив их на землю; и отмерил две верёвки на умерщвление, а одну верёвку на оставление в живых» [430].
Кровавые войны франков, однако, велись не только для того, чтобы устранить угрозу, нависшую над новым Израилем с фланга. Заодно Карл Великий намеревался осуществить нечто невиданное: силой обратить саксов в христианство. К этому решению он пришёл далеко не сразу. Как и все короли в мире, возникшем на руинах Римской империи, Карл с юности привык считать язычников не более чем досадной помехой. Войны с варварами велись, чтобы не дать им выйти из-под контроля – и ради богатой добычи. В отличие от Бонифация, Карл не мог позволить себе обращать язычников в христианство даром. Когда он приказал уничтожить Ирминсуль, золото и серебро, украшавшие святилище, интересовали его не меньше, чем возможность посрамить Тунора. Но чем дольше тянулась война в Саксонии, чем больше становились потери и затраты завоевателей, тем яснее Карл понимал, что его противникам рано или поздно придётся родиться заново. Едва ли не каждое восстание начиналось с сожжения церквей и убийства священников. Саксы слишком сильно запятнали себя службой демонам; чтобы подчинить этот народ по-настоящему, нужно было в буквальном смысле смыть всё, что до сих пор составляло основу его существования. В 776 г., заключив с саксами очередной договор, Карл потребовал от них принять крещение. Бесчисленное множество мужчин, женщин и детей привели к реке, чтобы сделать из них христиан. Через девять лет, подавив очередное восстание, король объявил, что каждый сакс, который «пренебрегает крещением» [431], отныне должен наказываться смертью. Такое же наказание полагалось и за жертвоприношения демонам, и за сожжение трупов, и за употребление мяса во время Великого поста. Прежние основания жизни саксов уничтожались решительно и безжалостно, так, чтобы восстановить их было уже невозможно. Их обломкам, окроплённым кровью, суждено было вечно лежать в грязи. Никогда прежде попытка обратить в христианство целый народ не осуществлялась столь жестоким образом. Создан был кровавый и деспотический прецедент.
Был ли он христианским по своей сути? Едва ли Бонифаций умер ради того, чтобы язычников заставляли креститься под страхом смерти. Неудивительно, что главным критиком новой политики стал соотечественник святого мученика. «Источник веры – воля, а не принуждение» [432]. Это слова Алкуина, блестящего учёного из Нортумбрии, который, возвращаясь из Рима в 781 г., встретил Карла и был приглашён им ко двору. Теперь Алкуин пытался объяснить королю, что язычников следует убеждать, а не принуждать принять христианство: «При первом обращении народов к вере питать их мягкими правилами, как новорождённых питают молоком; иначе суровые правила сделают то, что неокрепший дух изблюёт всё, что выпьет» [433]. Карл не только не возразил Алкуину, но, по всей видимости, прислушался к его советам. В 796 г. политика насильственного крещения была смягчена; годом позже Карл смягчил и законы, данные им покорённым саксам. Король, обожавший обсуждать с Алкуином вопросы теологии, принимая горячие ванны, полностью доверял своему советнику. Он знал, что уроженец Нортумбрии искренне предан идее создания подлинно христианского народа. Алкуин верил, что любой недостаток можно устранить при помощи образования. «Конечно, хороший поступок лучше, чем хорошее знание, однако нужно прежде знать дело, чтобы его сделать» [434]. Выучившись премудрости у наставников Нортумбрии, известных своей строгостью, Алкуин мечтал поделиться плодами христианской учёности со всеми обитателями империи своего покровителя. По его мнению, в усмирении саксов монастыри могли сыграть более важную роль, чем крепости. Но Алкуин тревожился не только за саксов. Христиане, жившие в землях, где с язычеством было уже давно покончено, тоже пребывали во тьме. Могли ли неграмотные люди, ведомые полуграмотными священниками, почерпнуть что-то полезное из доставшихся им в наследство древних текстов: Ветхого и Нового Заветов, канонов Никейского и других Соборов, сочинений Отцов Церкви? И можно ли было без этих текстов прийти к истинному пониманию путей и заповедей Господних? Откуда им вообще было знать, что такое христианство? Недостаточно было озарить светом Христа глухие чащи Саксонии. Нужно было зажечь его в поместьях и на хуторах Франкии. Всё общество нуждалось в реформах.
Карл принял этот вызов. Он знал, что цена величия – колоссальная ответственность. Королю, позволявшему своим подданным блуждать во мраке, закрывавшему глаза на их ошибки, неспособному наставить их на путь истинный, наверняка придётся ответить за всё перед Престолом Божьим. В 789 г., объявив о своём желании «способствовать к утверждению доброй жизни» [435], Карл сослался на пример ветхозаветного царя Иосии, который когда-то обнаружил в Храме список книги Закона, данного Моисею. «Ибо мы читали в Книге Царств, как святой Иосия, обходя данное ему Богом государство, исправляя его и назидая, старался обратить к поклонению истинному Богу» [436]. Но Карл Великий, в отличие от Иосии, не мог сослаться на писаный Завет: ведь его подданные, в отличие от подданных Иосии, не жили по Закону Моисея. Король позволял различным народам, вошедшим в его державу, сохранять собственные правовые системы, разумеется, при условии, что господству франков ничего не угрожало. Тот Закон, покориться которому Карл призывал всех подданных, Закон, единый для всех христиан, не мог уместиться в книге. Он мог быть записан только на скрижалях человеческих сердец. Именно это вынуждало Карла идти на решительные меры: ведь нести Закон Божий в сердце своём способны лишь истинные христиане. Без образования его люди были обречены; только дав им образование, можно было привести их ко Христу. Свою миссию Карл Великий назвал латинским словом correctio – «исправление». Он должен был научить своих подданных истинному знанию о Боге.
«Пусть в этой келье сидят переписчики Божьего слова
И сочинений святых достопочтенных отцов…» [437]
Став в 797 г. настоятелем монастыря в Туре, Алкуин приказал написать эти молитвенные слова над входом в помещение, где монахи занимались важным и трудным делом – переписыванием книг. Под руководством нового аббата обитель стала крупнейшим центром изготовления книг – прежде всего огромных фолиантов, каждый из которых содержал в себе всё Священное Писание. Алкуин, сам выступавший в роли редактора, старался сделать их максимально удобными в использовании. Между словами наконец появились пробелы. Предложения стали начинаться с прописных букв. Впервые для выражения сомнения начали использовать особый символ, напоминавший молнию, – вопросительный знак.
Каждый сборник текстов Священного Писания, по замечанию одного монаха, являл собой «наилучшую библиотеку» [438]. В древней Александрии эти тексты в совокупности именовались ta biblia ta hagia – «священные книги». Со временем и монахи Франкии, чтобы подчеркнуть исключительную святость того, что они переписывали, стали обозначать сборники греческим словом biblia, только записанным латинскими буквами. Так за Ветхим и Новым Заветами закрепилось общее название Biblia – «Книги с большой буквы». Поражало само количество копий, созданных в Туре. Эти книги – издания большого формата, которые легко было читать, – распространились по всей империи Карла Великого, подарив народам латинского Запада нечто совершенно новое: общее для всех Божье Слово, источник откровения, уместившийся под одной обложкой.
Алкуин и его соратники были убеждены, что недостаточно сделать Священное Писание и великое наследие христианской учёности доступным только для людей грамотных. Они знали, что города, прячущиеся за величественными римскими стенами, переживают упадок, и понимали, что «исправление» не достигнет своей цели, если оно не затронет глухие деревни. Весь латинский Запад, от его древних центров до его новых, ещё окончательно не оформившихся границ, должен был уподобиться пчелиным сотам с ячейками-диоцезами. Самый бедный крестьянин, обитавший на опушке самого мрачного леса, должен был получить доступ к наставлению в христианской вере. Именно поэтому, как только восставшие саксы сжигали очередную церковь, франкские власти тут же принимались отстраивать её заново. Именно поэтому «исправление», осуществлявшееся под покровительством сурового Карла, состояло прежде всего в повышении уровня образования клира. С яростной критикой последнего ещё совсем недавно выступал Бонифаций. Франкских священников он обвинял в том, что они – «лжецы, раскольники, убийцы и развратники» [439]. Некоторые почти ничем не отличались от крестьян: став клириками по воле своих господ, они лучше управлялись с охотничьими собаками или с любимой лошадью хозяйки, чем с паствой, которую должны были наставлять на путь истинный. Теперь – уже по воле самого короля – положение начало понемногу меняться. Карл издал указ, предписывающий каждому жителю империи знать Символ веры. Кроме того, все должны были выучить слова, которые произнёс Сам Христос, когда ученики спросили Его, как им следует молиться, – Молитву Господню (Отче наш). Всё больше и больше создавалось маленьких книг, предназначенных для нужд сельских священников. Эти потёртые, замаранные, потрёпанные книжицы – свидетельство новаторского эксперимента в области массового обучения. Карл Великий умер в 814 г., но начатый им процесс лишь набирал обороты. Всего через четыре десятилетия архиепископ Реймсский уже мог требовать от своих священников знать наизусть все сорок гомилий папы Григория Великого и рассчитывать, что его требование будет исполнено. Один клирик даже угодил в темницу за то, что он забыл всё, что выучил [440]. Невежество стало считаться преступлением в буквальном смысле слова.
Постепенно даже в глухих франкских деревнях не осталось ни одного аспекта человеческого бытия, которого не коснулось бы христианское учение. Повсюду священник становился для своей паствы самым ценным источником знания. Именно у него спрашивали, как заключить договор, как ухаживать за заболевшей коровой, где лучше вырыть колодец… День за днём повторяя вслух Отче наш и Символ веры, христианские народы державы франков и соседних земель – королевств Британии, Ирландии и Испании – становились всё более христианскими. Сменялись поколения, и вскоре земледельцам в полях, беременным, старикам на смертном одре и младенцам, бормочущим первые молитвы, начало казаться, что основы учения, которое проповедуют священники, неподвластны течению времени. Ни у кого не было сомнений, что христианский порядок вечен.
А порядок земной между тем напоминал радугу, которая, «украсив разноцветным нарядом свод небесный, быстро исчезает» [441]. Так писал Седулий Скотт, учитель из Ирландии, прибывший ко двору короля франков в 840-е гг. Надвигались тёмные времена. Перед смертью Карл Великий разделил свою империю между сыновьями; с тех пор она превратилась в настоящее лоскутное одеяло. Тем временем повсюду на рубежах латинского мира возникали кровоточащие раны. Сарацинские пираты, веками терроризировавшие итальянское побережье, охотясь за ценностями и за людьми, которых затем продавали на африканских рынках рабов, в 846 г. доплыли до Рима и разграбили базилику Святого Петра. В Британии и Ирландии целые королевства пали под натиском заморских разбойников, известных как wicingas – викинги. В небесах наблюдали явления призрачных армий, сражающихся среди облаков и сияющих пламенем. «Царство же преходящее, обречённое на гибель, являет не истину, но всего лишь некое подобие царства истинного и вечного» [442]. Обращаясь к правнуку Карла Великого, Седулий Скотт говорил прямо: «Истинное царство – лишь то, которое пребудет во веки веков» [443].
Окажутся ли основы христианского порядка прочными – это должно было продемонстрировать время.
Контрнаступление
Кризис назревал давно. Год за годом отряды язычников из степей Среднедунайской равнины вторгались в Швабию и Баварию. Всадники, передвигавшиеся с невиданной скоростью и умевшие стрелять из лука прямо на скаку, вселяли в местных жителей ужас. О нападавших рассказывали, что они «имеют злобный вид, ввалившиеся глаза и малы ростом» [444], а ещё – что они пьют человеческую кровь. Одно было известно наверняка: раз за разом им удавалось поживиться за счёт христиан. Где бы ни появлялись эти язычники, после них там оставались лишь сожжённые поля и дымящиеся церкви. Предотвратить их набеги пытались разными способами: методом пряника, выплачивая им дань, и методом кнута, усиливая контроль над границей. Не помогало ни то, ни другое. Близился момент истины: власти Восточной Франкии должны были либо решить эту проблему раз и навсегда, либо окончательно отказаться от приграничных территорий.
Гром грянул летом 955 г.: «…вторглось такое множество венгров, какого никто из живших в то время людей нигде прежде не видел, и захватило область Норика от реки Дуная до Чёрного леса, простирающегося до гор…» [445]. Христиан ужасали не только масштабы вторжения, но и тщательность, с которой язычники к нему подготовились. В прежних набегах степняков участвовали лишь всадники, главным преимуществом которых была скорость. Они старались побыстрее разграбить всё, что могли, и отступить за Дунай, прежде чем прибудет тяжёлая германская конница. Венгры не завоёвывали, а разоряли; но теперь, по всей видимости, они решили сменить стратегию. Их лошади вступили на территорию Баварии размеренным шагом. Рядом с конными отрядами двигались огромные массы пехоты, а за ними с грохотом и треском волочились осадные машины. На этот раз венгры пришли как завоеватели.
В начале августа они показались под стенами Аугсбурга. Над богатым городом, имевшим огромное стратегическое значение, нависла реальная угроза. В самый тёмный час оборону Аугсбурга возглавил местный епископ, учёнейший старец Ульрих. Пока мужчины укрепляли стены, а женщины шествовали по городу, вознося к небесам молитвы, старый книгочей поддерживал боевой дух гарнизона, призывая защитников Аугсбурга уповать на Бога. Но столь многочисленны были силы захватчиков, столь угрожающими казались их приготовления, что многими в городе овладело отчаяние: Аугсбург неизбежно падёт. Восьмого августа осадные машины наконец приблизились к укреплениям, а венгерская пехота под градом стрел пошла на приступ. Оборона ворот у реки Лех была прорвана. Тогда Ульрих, «одетый в стихарь и не защищённый ни щитом, ни кольчугой, ни шлемом» [446], сел на коня и преградил венграм путь. Вокруг него свистели стрелы и сыпались камни, но каким-то чудесным образом епископу удалось остановить захватчиков. Ворота были открыты, но в город венгры не вошли.
Помощь была уже на подходе. Вести о вторжении достигли пределов Саксонии и дошли до Оттона – короля, который некогда короновался в тронном зале самого Карла Великого и прославился с тех пор личным благочестием, храбростью в бою и чрезвычайной волосатостью своей груди. В ярости он двинул силы на юг, чтобы встретиться с захватчиками лицом к лицу. В распоряжении короля были три тысячи тяжеловооружённых всадников и главное сокровище его королевства: то самое копьё, которым когда-то пронзили рёбра Христа. Ни того, ни другого у венгров не было – и в ужасном сражении на реке Лех король одержал впечатляющую победу, несмотря на численное преимущество противника. Христианская конница обратила язычников в бегство и преследовала их вдоль речной поймы, а затем добила при помощи копий. Огромная армия, осаждавшая Аугсбург, была практически полностью уничтожена. Сами венгры впоследствии утверждали, что из их войска уцелели только семь человек. Победители, стоявшие на поле битвы среди бесчисленных трупов и растоптанных знамён, стяжали такую славу, что сочли возможным провозгласить своего короля императором. Не прошло и семи лет, как папа римский признал за Оттоном этот титул и лично короновал его.
Эта коронация стала событием поистине знаменательным. Карл Великий умер уже очень давно, в 814 г. Всего через несколько десятилетий после его кончины поэт из Саксонии, прославляя Бога, в Которого саксы уверовали благодаря франкам, противопоставлял «небес светлые свечи» [447] хрупкости и хилости всего смертного:
«Настанет мор страшный средь всего мира,
смерть, что суровей тех, кои прежде во Граде Среднем
хворью мертвили: люди полягут,
погибнут и сгинут, день их закончив,
жизнь завершат…» [448]
Коронация Оттона в древней столице мира красноречиво свидетельствовала о том, сколь непредсказуемы судьбы рода человеческого. Престол империи пустовал более полувека. Последнего из восседавших на нём потомков Карла Великого свергли, ослепили и бросили в темницу в далёком 905 г. Regnum Francorum – Королевство франков – распалось на несколько самостоятельных владений. Два крупнейших находились на противоположных концах исчезнувшей державы: со временем эти земли станут известны как Франция и Германия. Первый король из династии, к которой принадлежал Оттон, был избран правителем Восточно-Франкского королевства в 919 г. Он не был родственником Карла Великого; более того, он вообще не был франком. Оттон Великий, наследник Константина, Щит Запада, владелец Святого Копья, происходил из народа, который всего за полтора столетия до его рождения упорно сопротивлялся натиску христианских войск. Оттон был саксом.
«Я же воин Христов: мне сражаться не должно» [449]. Так Мартин, будущий епископ Турский, объяснил императору Юлиану своё увольнение с военной службы. Трудно удивляться тому, что Оттон, потомок людей, обращённых в христианство насильно, не чувствовал противоречия между проповедью Спасителя и воинственной политикой. Даже если бы он ощутил нечто подобное, времена не позволили бы ему стать пацифистом. На рубежах латинского Запада раз за разом вырезалось, истреблялось и сжигалось всё живое; так продолжалось уже более века. Чтобы начать процесс восстановления и защитить христианский народ, нужно было одолеть «демонов, которые управляют язычниками и еретиками, постоянно нападающими на Церковь Божью» [450]. Для победы над противниками, явившимися якобы прямиком из ада, требовалась, разумеется, недюжинная храбрость и стойкость. Триумф Оттона под Аугсбургом был не единственным свидетельством долгожданного перелома. За сорок лет до сражения на реке Лех в полутораста километрах к югу от Рима, на берегу другой реки, Гарильяно, произошла битва, в результате которой было уничтожено крупнейшее логово сарацинских пиратов. Сам папа римский, возглавлявший победоносную армию, дважды вёл воинов в атаку. Никто не сомневался, что небеса простили ему этот грех: по многочисленным свидетельствам, в рядах христианского войска на поле битвы чудесным образом появились святые Пётр и Павел.
Даже в северных морях, где христианский порядок чудом избежал гибели, начался процесс его восстановления. В 937 г. Этельстану, королю Уэссекса и могучему воину, удалось справиться с крупным вторжением викингов в Британию. Это была заслуга не одного Этельстана. При его отце и деде западным саксам приходилось отчаянно бороться за выживание. Из всех англосаксонских племён им одним удавалось противостоять завоевателям-викингам – по крайней мере, пока. Судьба христианства в землях, которые Беда провозгласил новым Израилем, висела на волоске; но Бог спас свой народ от истребления. Викинги сами перешли в христианство, а на руинах уничтоженных ими государств возникло новое королевство. Этельстан, всю жизнь сражавшийся с непримиримыми врагами, в конце концов стал первым англосаксонским королём, чьи владения простирались от Нортумбрии до Ла-Манша. «Милостью Божьей он один правил тем, что прежде многие делили между собой» [451]. Мечта Беды об объединении англов и саксов, казавшаяся уже несбыточной, неожиданно стала реальностью.
Великим завоевателям, таким как Оттон и Этельстан, не страшны были варвары. После столетия неудач и поражений королям удалось вернуть христианской монархии престиж и привлекательность. Могло ли какое-то языческое божество соперничать с мощью великого императора, любимца небес, который вознёс народ саксонской глуши к вершинам славы? Или с династией Уэссекса, истребившей многочисленных врагов и скормившей тела их волкам и воронам? Язычник, потерпевший поражение при встрече с христианским оружием, не мог не задавать себе эти вопросы. Могущество божеств проверялось на поле битвы. Примирившиеся с Христом могли рассчитывать и на другие очевидные преимущества. Принять крещение означало получить пропуск в мир держав древних, высокоразвитых и богатых. Языческие правители на землях от Скандинавии до Центральной Европы задумались об одном и том же: стать частью христианского мира выгоднее, чем пытаться его разрушить. Неудивительно, что через двадцать лет после расправы над венграми на реке Лех их король Геза принял христианство. Когда монах обвинил короля в том, что он продолжает приносить жертвы «лживым богам» [452], тот весело ответил, что хочет подстраховаться, поскольку, «поступая так, стал сильным и богатым» [453]. Но уже сын Гезы, от рождения звавшийся Вайк, оказался гораздо более последовательным христианином. Он взял христианское имя Стефан и предпринял строительство церквей в венгерских сёлах; всех богохульников приказал брить налысо, а одного непокорного аристократа-язычника велел четвертовать и его останки выставить на всеобщее обозрение. За богоугодное поведение Стефан был вознаграждён. За него, внука языческого вождя, выдали замуж внучатую племянницу самого Оттона Великого. Внук Оттона, правящий император, даровал ему копию Святого Копья, а римский папа – корону. Царствовал Стефан долго и счастливо, а после смерти его причислили к лику святых.
Стефан умер в 1038 г. Успехи, достигнутые к этому моменту латинской Церковью, обнадеживали ее прелатов, а порой и опьяняли. В христианство были обращены не только венгры, но и жители Богемии, и поляки, и датчане с норвежцами. Амбициозные вожди, принятые христианскими монархами в свои ряды, почти не помышляли о том, чтобы вернуться к почитанию богов предков. Ни один языческий ритуал не мог соперничать с помазанием крещёного короля. Когда липкое священное масло проникало в поры кожи, а затем гораздо глубже – в душу, новоиспечённый правитель чувствовал, что удостоился той же чести, которая была оказана Давиду и Соломону, Карлу Великому и Оттону. А величайшим из всех царей считался, разумеется, Сам Христос. За столетия Он «добыл Себе много владений, победил могущественнейших владык и попрал Своею добродетелью выи гордых и высокомерных» [454]. Даже самому выдающемуся королю, даже самому императору не зазорно было признать это. От Востока до Запада, от дремучих лесов до открытого океана, от берегов Волги до ледников Гренландии – надо всем воцарился Христос.
И всё же было в этом нечто парадоксальное. Короли продолжали преклонять перед Ним колено, но вскоре чувствами христиан с невиданной прежде силой овладело нечто совсем иное: ужас, через который прошёл Он ради спасения человечества, боль и беспомощность, которые претерпел Он на Голгофе, Его агония. Копия Святого Копья, посланная Стефану, служила мрачным напоминанием о страданиях Христа. Христос, в отличие от Оттона, не шёл с этим копьём в бой. Святым оно стало, потому что римский солдат, стороживший Распятого, вонзил его Ему в рёбра. Из раны вытекла кровь и вода. Христос висел на кресте, Он был мёртв. С древнейших времён христиане избегали изображать своего Спасителя в виде трупа. Теперь же, тысячу лет спустя, художники начали нарушать этот запрет. В Кёльне на могиле архиепископа по его собственной воле был установлен огромный монумент, изображающий Христа: Его глаза закрыты, а безжизненное тело сползло вниз. Другим подобный образ являлся в видениях. Монах в Лиможе, проснувшись среди ночи, видел «в течение половины часа ночи как сам крест, так и фигуру Христа, до тех пор пока небо не скрыло их; они пылали огнём и все были залиты кровью» [455]. Большой крест, возникший в южной части небес, был словно прибит к ним. Приближался 1033 г. – год тысячелетия смерти Христа, – и всё чаще собирались целые толпы людей, погружённых в экстатическое состояние – смесь тоски, надежды и страха. Никогда прежде на Западе не возникало движение таких масштабов. Во Франции его участники собирались в полях рядом с городами и, «воздев руки к Господу, единодушно возглашали: «Мир, мир, мир!» – что было, разумеется, знаком вечного договора, заключённого между ними и Богом» [456]. Другие, воспользовавшись наземным путём, который возник после обращения в христианство венгров, отправились к Константинополь, а оттуда – в Иерусалим.
В 1033 г. в путь отправилась самая многочисленная толпа – «неисчислимое множество людей, большее, чем кто-либо мог рассчитывать увидеть в прежние времена» [457]. Целью их путешествия было место казни Христа и гробница – свидетельство Его Воскресения.
На что они надеялись? Если об этом и говорили, то только шёпотом. Христиане не забывали о предостережении Августина. Ортодоксальное вероучение запрещало понимать слова Откровения о тысячелетнем царстве святых буквально. В итоге тысячелетие смерти Христа наступило и прошло, а Он так и не сошёл с небес. Царство Его не было установлено на земле. Падший мир продолжал жить прежней жизнью; однако стремление к изменению, к обновлению и искуплению не ослабло. С одной стороны, в этом не было ничего нового: ведь ещё Сам Христос призвал своих учеников родиться заново. Жажда очистить весь христианский народ от грехов имела глубокие корни. Именно она примерно два с половиной столетия назад вдохновила Карла Великого предпринять великое «исправление» (correctio). Однако, хотя его преемники по-прежнему претендовали на право считаться пастырями своих народов, то есть править одновременно и как священники, и как монархи, обновление оснований христианского мира уже не было прерогативой королевских дворов. Ныне оно приняло форму лихорадки, заполнившей луга толпами шатающихся и стонущих людей, а пыльные дороги – целыми армиями вдохновенных паломников. Во времена короля Стефана нельзя было пересечь Венгрию, не осознав, сколь впечатляющими могут быть перемены в мире. Теперь здесь часто случались чудеса. В 1028 г. Арнольд, монах из Баварии, с удивлением разглядел пролетающего над венгерскими равнинами дракона «с оперённой головой высотой с гору и телом, покрытым чешуёй, словно железными щитами» [458]. Но эта диковинка не шла ни в какое сравнение с настоящим чудом: земля, прежде служившая логовом кровожадных демонов, стала христианской землёй; её правитель взял на себя роль защитника тысяч пилигримов, устремившихся в Иерусалим, а в её городах в бесчисленных церквях и соборах звучали молитвы Господу. От Арнольда не укрылось это потрясающее преображение. Продолжающиеся перемены не пугали его, а, наоборот, наполняли головокружительным воодушевлением. Могло ли что-то стоять на месте в мире, который привёл в движение пламенный порыв Святого Духа? Такова воля Всевышнего: многое из существовавшего прежде будет отвергнуто теми, кому предстоит жить в новые времена.
Предрекая переворот, Арнольд не ошибся. Многое из того, что воспринималось как само собой разумеющееся, в действительности находилось на краю грандиозной пропасти. Латинский Запад ожидала невиданная и необратимая революция.