Марбург, 1229 г.
Граф Павиам был поражён тем, насколько изнурительной оказалась работа в больнице. День за днём женщины, одетые в грубые серые туники, ухаживали за больными: мыли их, меняли им бельё, очищали их язвы. Одна из сестёр так тревожилась за парализованного мальчика, больного дизентерией, что уложила его в собственную кровать и на руках выносила его наружу каждый раз, когда он жаловался на резкую боль в животе. За ночь подобное случалось до шести раз, и сон женщины регулярно прерывался; днём она была так занята, что отоспаться не было никакой возможности. Кроме работы в больнице была ещё работа на кухне: приходилось готовить овощи, мыть посуду и выслушивать громкие упрёки глухой и очень взыскательной экономки. Если же и работа на кухне заканчивалась, женщина садилась за прялку и начинала прясть шерсть: это был её единственный источник дохода. Даже когда очередная болезнь приковывала её саму к постели, она продолжала наматывать пряжу голыми руками. Увидев, в каких условиях живёт женщина, поражённый граф перекрестился и в восхищении вымолвил: «Невиданное дело – дочь короля прядёт шерсть!» [505]
Елизавета Венгерская была рождена для величия. Её предком со стороны отца был двоюродный брат Стефана, первого настоящего христианина на троне Венгрии. Саму её ещё в детстве отправили в Тюрингию, ландграфство в Центральной Германии, чтобы подготовить к замужеству. Когда ей исполнилось четырнадцать, она стала женой двадцатилетнего ландграфа Людовика. Брак оказался счастливым. Елизавета родила супругу троих детей; Людовик восхищался явной близостью жены к Богу. Однажды служанка разбудила ландграфа среди ночи, потянув его за ногу; но он не разгневался, догадавшись, что женщина перепутала его с женой, имевшей обыкновение вставать очень рано, чтобы молиться. Елизавета пожелала раздать свои украшения бедным; она вытирала лица больным, истекавшим слюной и слизью, и изготавливала одеяла для нищих из своих тончайших льняных вуалей. Всё это лишь предвещало ещё более поразительный акт смирения, на который она решилась уже после смерти мужа. Жалела она лишь о том, что не пошла ещё дальше: «Если бы была на свете жизнь более презренная, я бы предпочла её» [506]. Когда граф Павиам принялся убеждать Елизавету оставить тяготы и унижения, наполнявшие её жизнь в Марбурге, и вернуться вместе с ним ко двору своего отца, она ответила категорическим отказом.
Она была, разумеется, наследницей древней традиции: её предшественниками были Василий, Макрина и Павлин. В истории Тюрингии она тоже обнаружила пример для подражания, причём речь шла о монаршей особе: королева Радегунда, современница Хлодвига, чистила отхожие места и вытаскивала вшей из волос попрошаек. Впрочем, чтобы найти источник вдохновения, Елизавете не нужно было углубляться в древность. Она жила в христианском мире, перевёрнутом с ног на голову реформаторами, которые больше века трудились, чтобы очистить его от грязи, залечить его ужасные язвы. Главным образцом для Елизаветы стала сама Церковь. Она тоже вырвалась из объятий мирских владык, поклялась блюсти непорочность и провозгласила идеалом бедность: «…лишь те достойны проповедовать, у кого нет никаких земных богатств; те, кто, ничем не обладая единолично, всем владеют совместно» [507]. Этот боевой клич во времена Григория VII способствовал началу великого потрясения, именовавшегося реформацией. Этот же клич теперь раздавался из уст Елизаветы, которая раздала все богатства и слилась с грузчиками и служанками.
Но ей – как и всем, добровольно избравшим бедность, – приходилось действовать крайне осторожно. Пышущий жаром лавовый поток реформации, десятилетиями сметавший всё на своём пути, начал понемногу остывать – и застывать. Её идеологам удалось создать единую суверенную иерархию, охватывавшую весь христианский мир, и пылкие революционеры были им больше не нужны. После столь грандиозной победы перспективы новых потрясений папство не радовали. Папские чиновники и исследователи канонического права уже давно трудились над укреплением авторитета Церкви. Они прекрасно понимали, какая ответственность свалилась им на плечи: теперь именно на них была возложена задача привести христиан к Богу. «Существует лишь одна Вселенская Церковь верных, вне которой нет Спасения ни для кого» [508]. Четвёртый из соборов, проводившихся в Латеране, провозгласил это в 1215 г., когда Елизавета была ещё ребёнком. Бросать вызов этому канону, отрицать связанные с ним властные структуры, не подчиняться клиру, считавшему пастырскую деятельность своей священной прерогативой, означало избрать дорогу, ведущую в ад.
Однако уже то, что потребовалось закрепить это в каноне, созвав множество епископов и аббатов «от всех народов, живущих под Небесами» [509], обнажало неудобную правду: авторитет Церкви признавали не все. За век, минувший со времён понтификата Григория VII, не единожды раздавались голоса тех, кто считал, что потенциал реформации до конца не раскрыт. Революционный пыл не так-то просто было усмирить. Чем старательнее реформаторы, сделавшие карьеру в Церкви, пытались привести христианский мир в равновесие, тем чаще представители радикального крыла реформации обвиняли их в предательстве. Наметилась историческая тенденция. Революция породила элиту, а эта элита – жажду новой революции.
Большинство проповедников, призывавших вернуться к апостольскому идеалу, владеть всей собственностью совместно и презирать всё мирское, боролись с новой Церковью так же, как Григорий боролся со старой. Они ходили по деревням босиком, носили грубые железные кресты и обвиняли священников в том, что слова у них расходились с делами, в грязном распутстве, гордыне и алчности. Наиболее радикальные агитаторы заходили ещё дальше. Ими двигала не жажда дальнейших реформ, а разочарование в Церкви как таковой. С их точки зрения, спасти здание Церкви, возведённое папами и епископами на крови, было уже невозможно. Оно прогнило целиком. Его оставалось только снести. Прелаты, опасаясь распространения этих взглядов, разумеется, объявили их еретическими. К моменту рождения Елизаветы в Курии воцарилась паника. Приближённым папы всюду мерещились еретики. В 1215 г. на Четвёртом Латеранском соборе был принят канон, представлявший собой детальную программу борьбы с ними. «Мы отлучаем и предаём анафеме всякую ересь, выступающую против святой веры, ортодоксальной и католической… Мы осуждаем всех еретиков, к какой бы секте они ни принадлежали» [510].
Но грань между ересью и святостью оказывалась порой весьма тонкой. Елизавета, ещё живя при дворе, рассказывала служанкам о своём желании стать нищенкой. Они даже облачали её в лохмотья, в которых она ходила по собственным покоям. Но это был их секрет. Елизавете не хотелось позорить мужа, и дело было не только в том, что её наряд мог шокировать его придворных. За пределами высокого замка Варбург, служившего резиденцией ландграфа Людовика, по дорогам скитались толпы проповедников, призывавших богачей уподобиться им, раздав все свои богатства бедным. Среди этих проповедников были даже женщины, но Елизавета не собиралась за ними следовать. Присоединившиеся к вальденсам рисковали обречь себя на адские муки. Это движение получило название от имени некоего Вальдо, богатого лионского купца, который, вдохновившись учением Христа, в 1173 г. продал всё своё имущество. Его последователям неоднократно запрещали проповедовать свои взгляды. Тогда они пожаловались самому папе, но в Курии их просто высмеяли и выгнали прочь. Не для того клирики корпели над книгами в университетах, чтобы какие-то необразованные миряне – idiotae – растолковывали им Писание. «Стоит ли метать бисер мудрости перед свиньями?» [511] Вальденсы не подчинились вердикту, а обратились против людей, возомнивших себя судьями. Разоблачая гордыню и злоупотребления клириков с язвительностью, которая сделала бы честь донатистам, вальденсы дошли до того, что решительно отвергли саму идею священства. Отныне своим епископом они считали Христа. Эта грубая ересь приводила Елизавету в ужас, показывая ей, как далеко может зайти неподчинение Церкви. Образ жизни, который вели вальденсы, не имевшие личной собственности и жившие подаяниями, напоминал тот, к которому стремилась она сама; но именно это и делало их в её глазах отрезвляющим предостережением.
Вальдо, впрочем, был не единственным торговцем, избравшим бедность во имя Христа. В 1206 г. Франциск, бывший повеса из итальянского города Ассизи, демонстративно отрёкся от отцовского достояния. Он снял с себя одежду и отдал её своему отцу. «Он не оставил себе даже подштанников, но на глазах у всех обнажился совершенно» [512]. Местный епископ, не возмущённый, а впечатлённый этим жестом, ласково укрыл Франциска собственной мантией и благословил его идти своей дорогой. Этот эпизод задал тон всей дальнейшей деятельности Франциска. Всю жизнь он демонстрировал своё гениальное умение интерпретировать учение Христа буквально, воплощать его парадоксы и сложности, сочетать простоту и глубину в едином запоминающемся жесте. Он прислуживал прокажённым, проповедовал птицам и спасал ягнят от мясников. Мало кому удавалось устоять перед его харизмой. Наконец, к многочисленным почитателям Франциска присоединился человек, стоявший на вершине церковной иерархии. Иннокентия III – папу римского, созвавшего в 1215 г. Четвёртый Латеранский собор, – трудно было чем-либо удивить. Властный, дерзкий и талантливый понтифик никому не давал спуску, он смещал императоров и отлучал от Церкви королей. Неудивительно, что, когда в Рим прибыл Франциск в сопровождении двенадцати оборванцев, которых он именовал братьями, или «фра», Иннокентий отказался принять гостей. Слишком сильно попахивало от них ересью, не говоря уж о простом богохульстве. Однако Франциск, в отличие от Вальдо, относился к Церкви более чем уважительно и не проявлял по отношению к ней непокорности. Сомнения Иннокентия рассеялись. Убедившись, что Франциск и его последователи не представляют для него угрозы, изобретательный властолюбец решил воспользоваться ими в своих целях. Он не только не осудил их, как его предшественники осуждали вальденсов, но официально признал братьев одним из монашеских орденов Церкви. «Ступайте с Богом, братья, и пусть Господь удостоит вас своим вдохновением, чтобы вы возвестили всем покаяние» [513].
Меньше чем через десять лет, к 1217 г., францисканская миссия достигла Германии. Юную Елизавету очень вдохновил пример братьев; одеваясь как нищенка, она отдавала дань уважения святому Франциску. Живой интерес к его учению она демонстрировала и открыто. В 1225 г. Елизавета предоставила францисканцам базу для их миссии в Эйзенахе, ближайшем к Вартбургу городе. Через три года, уже овдовев, именно там она объявила об отречении от мира. И всё же она подавила в себе отчаянное желание тут же отправиться просить подаяние. Обратившись к примеру Франциска, Елизавета усвоила главный урок: без послушания избравший бедность рискует разделить судьбу Вальдо. Умерщвлением плоти и самоумалением следует заниматься исключительно под руководством вышестоящего лица. Для принцессы, госпожи множества слуг, это осознание само по себе стало актом покорности. Ещё в те годы, когда Елизавета восседала на престоле рядом с мужем-ландграфом, ей потребовался духовный наставник (master disciplinae spiritualis). Выбирать наставника, конечно, следовало особенно тщательно. «Я могла дать обет послушания епископу или аббату, владеющему земными благами; но я решила, что лучше быть послушной тому, кто ничем не владеет и живёт исключительно подаянием. И я обратилась к мастеру Конраду» [514].
Мастер Конрад был широко известен в Германии и даже в далёком Риме, но не столько как аскет, сколько как «жесточайший обличитель пороков» [515]. Он не мог похвастаться благородным происхождением, но славился потрясающим красноречием и стоял на страже Церкви и её власти. Его рвение не укрылось от приближённых папы. В 1213 г., вооружившись мандатом, выданным лично ему самим Иннокентием, Конрад принялся объезжать дороги Германии на крохотном муле, проповедуя в каждой деревне. «Бесчисленные толпы мужчин и женщин из различных провинций следовали за ним, вдохновлённые словами его учения» [516]. К тому моменту, как в 1225 г. Конрад стал духовным наставником Елизаветы, за плечами у него был многолетний опыт перевоспитания еретиков. Занявшись воспитанием принцессы, он не замедлил взяться за розги. Ещё при жизни Людовика Конрад высек Елизавету за то, что она пропустила одну из его проповедей; следы ударов были заметны даже три недели спустя. А когда Елизавета отреклась от мира, именно наставник приказал ей отправиться в его родной Марбург, город на востоке Тюрингии, и основать там больницу. Оказавшись вдали от детей и любимых служанок, вдова ландграфа терпеливо переносила все попытки Конрада сломать её. Даже когда он наказывал её за проступки, которые она не совершала, Елизавета ликовала. «Она добровольно терпела удары плетью и побои, наносимые мастером Конрадом, вспоминая о бичевании, которому подвергся Господь» [517].
Страдание воспринималось как путь искупления. В 1231 г. Елизавета скончалась от последствий своей аскезы, не дожив и до двадцати пяти лет. Конрад не замедлил провозгласить её святой. Она очистилась от греха, как золото очищается пылающим огнём. Суровый образ жизни свёл её в могилу, но он же вознёс её на небеса. Доказательством служили многочисленные рассказы о чудесах, происходивших рядом с её гробницей. К женщине, в ухе у которой много лет назад застряла горошина, вернулся слух. Исцелились и многие горбуны. С точки зрения самого Конрада, пожалуй, самым красноречивым свидетельством святости Елизаветы стал случай с одной вдовой из числа вальденсов: её нос был ужасно обезображен, но она помолилась Елизавете, и уродливое стало красивым. Такие вдохновляющие истории убеждали Конрада, что его исключительная суровость была совершенно оправданной. На Четвёртом Латеранском соборе всем христианам впервые было предписано исповедовать свои грехи не реже раза в год и в индивидуальном порядке. Когда-то почтенный Колумбан утешал грешников, утверждая, что всякий грех может быть прощён; теперь это утверждение получило официальное одобрение Церкви. Милосердие Божие распространяется на всех. Достаточно искреннего раскаяния. Даже самых упорных еретиков можно привести в Царство Небесное.
Неудивительно, что после смерти Елизаветы Конрад с прежним рвением поспешил на новую битву за души отдалившихся от Христа. Его полномочия за минувшие годы значительно расширились. Десятилетиями папы всеми силами старались пополнить арсенал юридических инструментов для борьбы с ересью. Традиция, в рамках которой во все времена предпочтение чаще отдавалось милосердию, чем притеснению, их, очевидно, не устраивала. Изобретались всё новые карательные меры. В 1184 г. епископов, у которых до тех пор не было стимула преследовать затаившихся еретиков, обязали выискивать их специально. В 1215 г. на Великом Латеранском соборе под председательством Иннокентия III был принят ряд положений, касающихся борьбы с ересью; в результате в распоряжении Церкви оказался целый механизм гонений. И вот в 1231 г. он вновь был усовершенствован. Новый папа Григорий IX поручил Конраду бороться с ересью не только посредством проповеди; на него были возложены обязанности по розыску еретиков, по-латыни – inquisitio. Привлекать приверженцев ереси к суду и судить их должен был отныне не епископ, а специально назначенный представитель священства. Будучи священником, сам Конрад не имел права выносить приговор, для исполнения которого требовалось пролить чью-то кровь [518]. Григорий дал ему указание принуждать к этому светские власти. Никогда ещё в руках борца с ересью не оказывалась такая власть. Как и раньше, Конрад путешествовал верхом на муле, останавливался в каждой деревне и задавал местным жителям вопросы о том, во что они верят, но теперь уже не как простой проповедник, а как представитель власти нового типа – как инквизитор.
«Он сломил её волю, чтобы её покорность ему стала ещё более ценной» [519]. Так оправдывал Конрад жестокое обращение с Елизаветой. Теперь ему предстояло перевоспитать всю Германию, и он точно не мог позволить себе мягкость. Лишь жестокость была для него подлинной добротой, лишь суровость – подлинным милосердием. Полчища еретиков, с которыми предстояло столкнуться Конраду, не так-то просто было спасти от вечных мук. Искупить их грехи можно было лишь огнём. Костры должны были разгореться как никогда ярко. До сих пор к сожжению еретиков прибегали исключительно редко, власти если и дозволяли подобное, то нехотя; Конрад превратил костёр в символ своей инквизиции. В городах и сёлах долины Рейна запахло горелой плотью. «Столько еретиков было сожжено в Германии, что число их не поддаётся подсчёту» [520]. Критики Конрада называли его серийным убийцей. Они обвиняли его в том, что он верил всем наветам без исключения, торопил правосудие и приговаривал к сожжению невиновных. Но существовали ли невиновные? Все ведь были падшими. Лучше страдать, как страдал Христос, быть прилюдно казнённым за преступление, которого не совершал, чем терпеть потом вечные мучения. Несколько мучительных мгновений лучше вечности в адском пламени.
Стремление очистить мир от греха, залечить его раны в интерпретации Конрада приобрело кровожадный характер. Но менее революционным оно от этого не стало. Как и Григорий VII, унизивший помазанника Божьего перед вратами Каноссы, Конрад относился к земному порядку с нескрываемым подозрением. Как наставник он запретил Елизавете притрагиваться к еде, «которую она не могла есть с чистой совестью». И она отказывалась от того, что попадало на стол ее мужа, от того, что крестьяне были вынуждены поставлять ландграфу в виде оброка. «Таким образом, она часто терпела страшную нужду и не ела ничего, кроме булочек, намазанных мёдом» [521]. Принцесса Елизавета была святой; но остальные аристократы святостью не отличались. Летом 1233 г. Конрад осмелился обвинить одного из них, графа Зайна, в ереси. Спешно был созван синод епископов, который в присутствии самого германского короля отклонил это обвинение. Конрад был не робкого десятка и собирался привлечь к суду ещё кого-нибудь из представителей знати. Из долины Рейна он отправился обратно в родной Марбург, но 30 июля на него напали какие-то рыцари; живым он от них не ушёл. Весть о гибели Конрада вся Германия встретила ликованием; обитателей Латеранского дворца это разгневало. Конрада похоронили в Марбурге, рядом с принцессой Елизаветой; его оплакивал лично папа Григорий. Убийц инквизитора он назвал предвестниками надвигающейся тьмы. От их преступления содрогнулись Земля и Небо. Покровительствовал им, разумеется, не кто иной, как сам дьявол.
Великая священная война
Рассуждая о причинах загадочной вспышки ереси, священники нередко усматривали в её расплывчатых очертаниях нечто подозрительно знакомое – и от этого ещё более пугающее. Допрашивая вальденсов, Конрад отказывался признать, что имеет дело с незначительной и молодой сектой. Ему мерещилось нечто гораздо более грозное. Он верил, что вальденсы были членами организации, представлявшей собой нечто вроде зеркального отражения Церкви: иерархической структуры со вселенскими претензиями. В письме, адресованном Григорию IX, Конрад заявлял [522], что еретики поклоняются самому дьяволу и «утверждают, что он сотворил небесные тела и ещё вернётся во славе, низвергнув Господа» [523]. Их зловещие ритуалы казались пародией на церковные обряды. Вступавших в ряды поклонников Сатаны якобы заставляли целовать огромную жабу. Затем они отрекались от веры во Христа, целуя похожего на труп человека с губами холодными как лёд. В ходе ритуальной трапезы посвящённые лизали зад чёрного кота, превосходившего размерами собаку. А затем все собравшиеся восхваляли Сатану.
Прочитав этот сенсационный отчёт, Григорий IX пошёл на беспрецедентный шаг: он официально одобрил выводы Конрада. Слухи о бесчинствах еретиков ходили давно, но никогда прежде их истинность не подтверждал сам папа римский. Христианские учёные традиционно отвергали любые рассказы о поклонении дьяволу как суеверную блажь. Никто из людей разумных и образованных не относился всерьёз к этим россказням: слишком много было в них языческого. Только легковерные крестьяне и послушники, боявшиеся собственной тени, жили в страхе перед демонами, которые будто бы рыскали по земле, вербовали прислужников и устраивали шабаши. Вера в подобные глупости как раз и была измышлением дьявола. Так считал Грациан и другие специалисты по каноническому праву. «Кто во время снов и ночных видений не покидал своего тела и не видел много такого, с чем ни разу не сталкивался наяву?» [524]
Этот ободряющий скептицизм, однако, не мешал людям образованным верить в существование вдохновлённого силами ада заговора. Вальденсы были не единственными еретиками Рейнской области, к которым задолго до миссии Конрада относились как к членам своеобразной и особо опасной секты. Ещё в 1163 г. в Кёльне шестеро мужчин и две женщины были сожжены за принадлежность к таинственной общине, известной под греческим названием Cathari – чистые. После этого в разных местах отдельных катаров приговаривали к смерти, но до массовых казней не доходило. Во что именно они верили, было неясно. Одни, как Конрад, считали катаров адептами дьявола и предполагали, что их название связано с тем самым котом, которого почитатели Сатаны якобы целовали в зад. Другие путали их с вальденсами. Третьи приравнивали их к не менее загадочным сектам еретиков – к тем, «кого некоторые называют патаренами, иные публиканами, а иные – другими именами» [525]. Лишь учёные, сведущие в истории Церкви, знали, кем на самом деле были катары: раскольниками, которые ещё во времена Константина были осуждены в одном из канонов Никейского собора. А то, что они появились в Рейнской области – из ниоткуда, спустя почти тысячу лет, – лишь доказывало, что ересь бессмертна. Эта вечная угроза пряталась в тени, преодолевая пространство и время.
Однако большинство христиан, которых подозрительные церковники именовали катарами, знать не знали, что они еретики, тем более – какие-то там «катары». Как страх перед адептами дьявола основывался на выдумках людей необразованных, так и беспокойство по поводу возрождения древней ереси опиралось на книжную учёность. Слишком быстро многочисленные бюрократы, юристы и учителя, служившие папской Курии, забыли, что новаторами были как раз они. Радикалы обвиняли их в предательстве дела реформации, но гораздо больше среди христиан было тех, кто до сих пор не понял – или не принял – её основных положений. Вдали от соборов и университетов по-прежнему господствовали традиционные представления о богопочитании – особенно в тех районах христианского мира, которые центральная власть почти не контролировала. Там распоряжения королей или епископов мало что значили. Если бы клирики, обучавшиеся в Париже или в Болонье, добрались до этой глуши, они обнаружили бы целые сёла и города, жители которых слышать не хотели о реформации и не испытывали к людям, пришедшим к власти под её лозунгами, ничего, кроме презрения. Катарами этих несчастных именовали те, кто принципиально отказывался признавать реальное положение дел: эти люди были христианами, но, оставленные всеми, они не поспевали за ортодоксией новой эпохи.
Порождённые этим противоречия были особенно заметны на юге Франции. Здесь царила феодальная раздробленность и местные жители были преданы местным владыкам, а не далёкому Парижу. В 1179 г. созванный папой собор заключил, что «земли Альби и Тулузы» [526] стали особо опасным рассадником ереси. Посетившие регион папские легаты столкнулись с непокорными и неуживчивыми людьми, которым основные идеалы реформации были глубоко чужды. Их раздражало, что международная церковная иерархия претендует на власть, что она требует от них покорности, почтительного отношения и выплаты десятины, что она настаивает на существовании непреодолимого разрыва между клиром и паствой. Среди людей, которых папские агенты всё чаще презрительно именовали альбигойцами, ритуальные функции не считались прерогативой священников. Исполнять их имел право любой. Обитатели полей, окружавших Альби и Тулузу, к некоторым крестьянам относились с большим уважением, чем к епископам. Учтивого и умеренного вдовца или женщину почтенных лет, отгородившуюся от мира, здесь чтили, награждая их званием boni homines – «добрые люди». О тех, кто достиг исключительной святости, говорили, что они приблизились к совершенству Самого Христа – стали «друзьями Бога». В этих краях считалось, что нет в жизни ничего слишком ничтожного и повседневного, что всё может быть наполнено ощущением божественного присутствия. Приверженцам христианства «добрых людей» сама реформация казалась ересью – выдумкой «кровожадных волков, лицемеров и искусителей» [527].
В 1165 г. в деревне, расположенной в шестнадцати километрах к югу от Альби, аристократы и прелаты стали свидетелями диспута, в котором участвовали местный епископ и представители «добрых людей». Из того, что последние рассказали о своей вере, многое привело священников в ужас. Ветхий Завет эти люди решительно отвергали как нечто, не представляющее никакой ценности. Они утверждали, что «всякий добрый человек, будь он клирик или мирянин» может возглавлять совершение евхаристии. Они настаивали, что не обязаны повиноваться священникам, «поскольку те – люди злые, не хорошие учителя, а нанятые слуги» [528]. В то же время многое из того, во что они верили, ортодоксии нисколько не противоречило. «Веруем во единого Бога, живого и истинного, в трёх во едином и во единого в трёх, в Отца, Сына и Святого Духа» [529]. Не сомневались они и в том, что Христос стал плотью, пострадал, умер и был похоронен, что Он воскрес в третий день и вознёсся на небеса. Епископы сами могли подписаться под таким Символом веры; но это открытие отнюдь не смягчило их сердца. Наоборот, сбылись их худшие опасения: ересь оказалась заразой, поражающей даже тех, кто не понимает, что заражён. Значит, она неминуемо распространится, если не принять меры.
«Ибо больные места, невосприимчивые к припаркам, должны отсекаться ударом меча» [530]. Этот суровый медицинский вердикт Иннокентий III вынес в ноябре 1207 г.; к тому времени страх перед ересью, якобы способной заразить всех христиан, сам перерос в настоящую лихорадку. Благодаря умению и везению Иннокентий сосредоточил в своих руках власть, о которой Григорий VII мог только мечтать. Возможностей влиять на судьбы мира у него было больше, чем у кого-либо из его предшественников. И всё же казалось, что его беспрецедентное могущество сыграло с ним злую шутку. Сознавая, сколь грозную власть даровал ему Бог, он взирал на мир – и сердце его наполнялось страхом. Всюду на востоке и на западе христианам приходилось отступать. В Святой земле сарацины вновь овладели Иерусалимом; попытка королей Франции и Англии отвоевать его провалилась. Новый поход, организованный в 1202 г. по призыву самого Иннокентия, неожиданно окончился в Константинополе. В 1204 г. рыцари захватили и разграбили великий город. Пал бастион, столетиями выдерживавший натиск воинственных и алчных язычников, – пал по вине христианского войска! Захватчики оправдывали захват города тем, что его жители не подчинялись папе, – ведь церкви Рима и Константинополя ещё со времён Григория VII разделяла постоянно усугубляющаяся схизма. Сам Иннокентий, однако, был возмущён разорением оплота христианского мира и объявил падение Константинополя деянием сил ада. Между тем в Испании, где христианские силы постепенно, век за веком, отодвигали границу Аль-Андалуса к югу, их наступление было резко остановлено. В 1195 г. христиане потерпели чудовищное поражение: истреблена была целая армия, погибли три епископа. Победоносный мусульманский военачальник хвастливо угрожал, что остановит своих коней только в Риме. Иннокентию было ясно, за что на него гневается Бог. Не могло быть и речи о возвращении Иерусалима, пока процветала ересь. Сарацины, разумеется, были злом, но не таким страшным, как еретики. Когда в январе 1208 г. на берегах Роны был убит папский легат, Иннокентий принял окончательное решение. Он не мог допустить, чтобы альбигойцы заразили весь христианский народ. Ничего не оставалось, кроме как истребить эту ересь силой оружия.
Когда в далёком 1095 г. Урбан II призвал воинов христианского мира отправиться в Святую землю, он повелел им носить знак креста в качестве символа данной ими клятвы. Ныне, в июле 1209 г., в Лионе собралось огромное войско рыцарей, подобного которому мир не видел со времён Урбана. В этот раз в него тоже входили crucesignati – крестоносцы. Знак креста свидетельствовал, что они – паломники, которые, подобно Спасителю, возлюбили человечество так сильно, что готовы были принять смерть во имя искупления грехов. «Крест, пришитый к одеждам вашим мягкой нитью, – напоминал проповедник, – был прибит к Его плоти железными гвоздями» [531]. Даже тем, кто стоял на пути этого войска, медленно двигавшегося к устью Роны, а затем тащившегося вдоль морского побережья до города Безье, было ясно, что захватчики ощущают некую связь со страданиями Христа. На своём языке местные называли их военную кампанию словом crozada – крестовый поход. Позднее этот термин начнут употреблять и для обозначения великой экспедиции, вдохновлённой Урбаном II; однако крестовый поход против альбигойцев был войной, подобных которой христианский мир ещё не знал. Карл Великий воевал с саксами, чтобы расширить территорию государства. Первые крестоносцы отправились в Иерусалим, чтобы совершить паломничество к святым местам, пусть и с оружием в руках. У этой войны была совсем иная цель: искоренение опасных убеждений. Только кровь могла очистить христианский мир от грозной и грязной ереси.
Во время штурма Безье некоторые переживали: как отличить правоверных от еретиков? Они спросили папского легата: «Что делать нам, владыка?..» [532] Последовал грубый ответ: «Всех убейте. Господь знает своих» [533]. По крайней мере, так говорится в одном из источников. История эта служит яркой иллюстрацией страха, которым были одержимы крестоносцы. Что, если еретик покажется на первый взгляд правоверным христианином? Что, если больного примут за здорового? Если невозможно будет поставить верный диагноз? Но именно этот страх и был источником их стальной решимости. Слишком велик был риск: если им не удастся искоренить заразу, очистить земли, где она процветает, они могут сами стать её жертвами! Беспощадная резня в Безье стала страшным прецедентом. Даже тех, кто укрылся в церквях, крестоносцы не пощадили. Река потемнела от крови; в огне погибли последние остававшиеся в живых горожане и собор, превратившийся в расплавленную руину. Произошла катастрофа, а легат Иннокентия рапортовал в Рим: «Чудесно свирепствовало божественное возмездие» [534].
Город Безье был превращён в груду обломков, усыпанную трупами, всего за несколько часов. Резня и разрушение в этих краях продлились ещё два десятилетия. Лишь в 1229 г., уже после смерти Иннокентия III, при Григории IX, в Париже был подписан договор, положивший конец убийствам. К тому времени папство давно потеряло контроль над ходом войны. Террор стал нормой жизни. Ослепляли целые гарнизоны; пленным наносили увечья; женщин бросали в колодцы. Если бы не твёрдая приверженность Иннокентия взятой им на себя миссии, поход никогда бы не состоялся; папа знал это и то радовался победам, одержанным во имя Христа, то мучился, размышляя об их ужасной цене. Крестоносцев угрызения совести посещали гораздо реже. Война велась с целью вернуть еретиков в лоно Церкви; но военачальники без сожалений наказывали упрямцев смертью. В 1211 г. после захвата замка Кассе епископы принялись проповедовать находившимся там «добрым людям», убеждая их встать на путь истинный. Но проповедь не возымела успеха. Усилия епископов оказались совершенно напрасными. Поскольку никого из еретиков не удалось обратить, все они «были схвачены нашими паломниками, которые их с великой радостью предали огню» [535].
Выдавая мандаты Конраду и другим инквизиторам, Григорий мог не сомневаться, что гонения – действенная стратегия. Хирургическая операция, которую Иннокентий провёл на больном теле христианского мира, оказалась успешной. Теперь уже противникам Христа всюду приходилось отступать. В Испании у подножия Сьерра-Морены, горной цепи в южной части Иберийского полуострова, христианские воины с Божьей помощью одержали решающую победу. Летом 1212 г. в битве при Лас-Навас-де-Толоса сарацины были разгромлены; после этого их владения оказались как никогда уязвимыми. Всего через два десятилетия король Кастилии готов был штурмовать их главные города – Кордову и Севилью. А в землях альбигойцев тем «добрым людям», которым удалось спастись от испепеляющего пыла воинов-паломников, приходилось теперь бродить по лесам и скрываться в хлевах. Прошли времена, когда они отчитывали епископов на деревенских площадях. Григорий и его сторонники верили, что одержали победу над грандиозным заговором. Ходили слухи, что сарацины незадолго до битвы при Лас-Навас-де-Толоса собирались прийти на помощь альбигойцам. Теперь, когда «добрых людей» удалось сломить, а память об их убеждениях – исказить, альбигойцев всё чаще воспринимали как представителей целой еретической церкви. Говорили, что эта церковь существует с древнейших времён, что она появилась где-то в Болгарии, а ныне охватывает весь мир. Знатоки древних ересей объявили её основоположником персидского пророка. «Верят они вместе с Манихеем, что два начала суть: благой бог и злой, то есть диавол…» [536]
Такова была мера победы крестоносцев: призраки из невообразимо далёких времён Дария в воображении христиан ожили и заняли место уничтоженных «добрых людей». Выдумки о принадлежности альбигойцев к некой древней церкви, которая хранила учение о борьбе доброго и злого начал, церкви, которую впоследствии станут называть катарской, оказались особенно живучи. И всё-таки это были выдумки. Готовность Григория IX признать существование сатанинского заговора была замешана на крови жертв Альбигойского крестового похода. Эта резня показала, что больной член можно было просто отсечь от тела христианского мира, но она также продемонстрировала, как сложно отличить прогнившее от прочного, тьму от света, еретика от христианина.
Это открытие, особенно значимое для тех, кому Бог поручил оберегать Свой народ, породило страх, который надолго поселился в душах людей.
«Вечный жид»
Незадолго до великой победы христианского воинства при Лас-Навас-де-Толоса другая христианская армия готовилась вступить в бой с сарацинами на побережье Португалии. Неожиданно воины увидели, что впереди них едут всадники-ангелы. На них были белоснежные одежды, а их сюрко были украшены красными крестами [537]. Жители христианского мира веками смотрели на испанские земли как на грандиозное поле битвы между добром и злом, силами небес и преисподней. С особым интересом за ходом Реконкисты – отвоёвывания земель, некогда захваченных сарацинами, – наблюдали идеологи реформации. Война на Иберийском полуострове непосредственно способствовала процветанию Клюни. Церковь аббатства, ставшая самой большой церковью в мире, была возведена за счёт добычи, захваченной в Аль-Андалусе. В 1142 г. прославленный аббат Клюни, Пётр Достопочтенный, отправился за Пиренеи, чтобы попытаться понять, во что на самом деле верят сарацины. Он встретился со знатоками арабского языка и поручил им грандиозный проект: первый перевод Корана на латинский язык. «Лучше убеждать, чем принуждать» – таков был девиз Петра. Получив в своё распоряжение перевод, он решил обратиться к сарацинам напрямую, воспользовавшись «не оружием, как часто делают наши, а словами, не силой, а разумом, не ненавистью, а любовью» [538]. Пётр не был лишён чувства такта, и всё-таки текст Корана возмутил его до глубины души. Он назвал эту книгу самым чудовищным собранием ересей, составленным «как из иудейских басен, так и из вздора еретиков» [539]. Образ загробной жизни со вкусной едой и половыми отношениями был чужд аббату Клюни. Перевод Корана, созданный благодаря Петру, не помог навести мосты; он лишь убедил христиан в истинности самых страшных из догадок, касавшихся содержания этой книги. Они считали ислам смесью всевозможных ересей, а Мухаммеда – «самым нечестивым» [540] из людей.
Но Коран был не единственной книгой, попавшей в руки разорителей сарацинских библиотек. В 1085 г. король Кастилии, самого могущественного из государств Испании, захватил Толедо, древнюю столицу Вестготского королевства, ставшую прославленным центром учёности. Благодаря усилиям архиепископа в городе за несколько десятилетий собралась большая команда переводчиков. Среди них были и мусульмане, и иудеи, и клюнийские монахи. Работы им хватало: помимо книг мусульманских и иудейских учёных, в Толедо хранились ценнейшие древнегреческие сочинения – труды древних математиков, врачей и философов. На арабский язык они были переведены уже давно; но латинский Запад веками не имел к ним доступа. Между тем интерес христиан к трудам одного античного писателя граничил с одержимостью. «Только две книги Аристотеля по сей день доступны латинам» [541]. Сожаление по этому поводу около 1120 г. выражал Абеляр. Не прошло и десяти лет, как его жалоба потеряла актуальность. За впечатляющую работу взялся Якопо, венецианский священник, долго живший в Константинополе. Он умер в 1147 г., успев перевести различные сочинения Аристотеля напрямую с древнегреческого [542]. Благодаря усилиям толедской школы вскоре переводов стало гораздо больше. К 1200 г. практически все сохранившиеся сочинения Аристотеля были переведены на латинский. Университетские преподаватели, убеждённые, что Божье творение управляется законами, а смертный способен постичь их с помощью разума, с головой ушли в сочинения самого прославленного философа древности, испытывая смесь жадности и облегчения. Для исследования происходивших во Вселенной процессов авторитет Аристотеля обещал стать самым прочным фундаментом. Очагом аристотелизма сразу же стал Париж. Воцарившийся в парижских школах восторг притягивал студентов со всего христианского мира. Среди них были и два будущих римских папы: Иннокентий III и Григорий IX.
Воскрешение мудреца, жившего задолго до Христа и совершенно не знакомого со Священным Писанием, создавало новые перспективы – но и новые трудности. Многие аспекты его учения – то, что виды неизменны, или то, что Солнце, Луна и звёзды вращаются вокруг Земли, – можно было без проблем интегрировать в учение христианское. С другими было сложнее. Сама концепция рационального устройства Вселенной, столь импонировавшая натурфилософам, многих церковников до сих пор смущала. Утверждения Аристотеля о том, что никакого творения вообще не было, что Вселенная всегда существовала и всегда будет существовать, очевидным образом противоречили Священному Писанию. Можно ли было допустить, чтобы в столице Франции студенты изучали столь вредоносную доктрину, в то время как крестоносцы всеми силами старались очистить юг королевства от ереси? Положение осложнилось, когда в 1210 г. в Париже были обнаружены еретики, начитавшиеся Аристотеля и решившие, что жизни после смерти не существует. Архиепископ отреагировал стремительно. Десятерых еретиков сожгли на костре; сожгли и разнообразные комментарии к книгам Аристотеля. Сочинения самого Аристотеля, посвящённые вопросам натурфилософии, попали под официальный запрет. «Они не должны читаться в Париже ни публично, ни частными лицами» [543].
Но долго этот запрет не продержался. В 1231 г. Григорий IX издал декрет, фактически запрещавший епископам вмешиваться в дела университетов, и к 1255 г. все сочинения Аристотеля вернулись в учебную программу. Оказалось, что наибольшую пользу от их чтения получают не еретики, а инквизиторы. Прошли времена, когда целые города стирались с лица земли на том основании, что Господь знает своих. Ответственность за искоренение ереси теперь лежала на нищих «фра». Главную роль в этой борьбе играл теперь орден, созданный указом папы ещё в 1216 г. в качестве особого подразделения церковных интеллектуалов. Его основателем был испанец Доминик, который много времени провёл в землях «добрых людей», ведя столь же аскетичный образ жизни, как они, и изводя их спорами. В 1207 г., за два года до уничтожения Безье, чуть севернее этого города он повстречался с одним «добрым человеком» и прилюдно дискутировал с ним целую неделю. Для таких воинствующих проповедников Аристотель стал воистину даром свыше. Доминикацы должны были расспрашивать, расследовать, исследовать свидетельства. Отныне, исполняя свои обязанности, они следовали примеру величайшего философа в истории. Из помощника врагов Церкви Аристотель фактически превратился в её защитника. Изучение его философии, происходившее в рамках университетов и дозволявшееся папством, стало для христианских учёных безопасным занятием. Благодаря ему качество расследования дел о ереси существенно возросло – и качество исследования природных процессов тоже. Размышлять об этих процессах было всё равно что размышлять об указах Самого Бога.
Примирить философию Аристотеля с христианской доктриной было отнюдь не легко. Многие внесли свой вклад в этот тяжёлый труд; но самым большим оказался вклад доминиканца по имени Фома, уроженца городка Аквино, расположенного чуть южнее Рима. С 1265 г. до своей смерти в 1274 г. он работал над книгой, которая представляет собой грандиозное изложение «всего относящегося к христианской религии» [544]. Это была величайшая попытка комплексного синтеза веры и философии. Сам Фома Аквинский умер, полагая, что все его усилия оказались напрасными, что в сравнении с сияющей непознаваемостью Бога всё написанное – ничтожная шелуха. А епископ Парижский через два года после смерти Фомы даже осудил ряд выдвинутых им положений. Вскоре, однако, масштаб его труда осознали и оценили по достоинству. Наконец, в 1323 г. папа римский объявил его святым. Так основой католической теологии стала вера в то, что Откровение может сосуществовать с разумом. Прошло всего сто лет с тех пор, как в Париже сочинения Аристотеля о природе попали под запрет, но беспокоиться о том, что изучение его работ может повлечь за собой обвинения в ереси, было уже бессмысленно. Измерения, которые открывали эти труды – время, пространство, звёзды с их неизменным порядком, – были признаны столь же христианскими, как само Священное Писание.
Текст покойного Аквината казался его многочисленным читателям гласом с небес. Христиан, столько лет живших в страхе перед ересью, он успокаивал, убеждая их, во-первых, в том, что учение Церкви истинно, а во-вторых – в том, что свет этой истины сияет даже в тех измерениях, которые кому-то могли казаться угрозой для неё. Аристотель был не единственным философом, на которого Аквинат ссылался в своей великой книге. В ней цитируются и другие язычники, даже сарацины и иудеи. Готовность признать их авторитет свидетельствовала вовсе не о комплексе неполноценности автора, а, наоборот, о его абсолютной уверенности в том, что мудрость – это нечто христианское, вне зависимости от её источника. Разум – это Божий дар. Им наделены все. Десять заповедей были вовсе не предписаниями, но напоминанием человечеству о том, что оно уже знало. Они проявляются в самом устройстве Вселенной. Любовь Бога к Своему творению – это центр окружности, от которой все её точки равноудалены.
«…Невыразимая Первопричина
Всё, что в пространстве и в уме течёт,
Так стройно создала, что наслажденье
Невольно каждый, созерцая, пьёт» [545].
Но у этой сияющей величественности была тёмная сторона. Объявив всю вечность христианской, можно было ещё сильнее презирать тех, кто упорствует в ереси, упрямо твердит свой вздор. Расправа над альбигойцами стала прецедентом, который нескоро забылся. Доминиканцы, сколь бы ответственно ни относились они к обязанностям инквизиторов, как бы тщательно ни применяли они методы Аристотеля, изобличая еретиков, тоже не прочь были пофантазировать о массовом истреблении. В 1274 г. – тогда же, когда Фома Аквинский окончательно разочаровался в труде всей своей жизни, – бывший глава ордена, к которому он принадлежал, Гумберт Романский, на соборе в Лионе убеждал крестоносцев следовать примеру Карла Мартелла, «который убил 370 000 своих противников, потеряв очень мало своих людей» [546]. Сарацины, еретики, язычники: если они представляли угрозу для христианского мира, их можно было с чистой совестью истреблять.
Но самых упорных противников Христа истреблять запрещалось. На том же соборе в Лионе тот же Гумберт Романский уточнил: иудеев уничтожать не нужно. Ведь было предсказано, что в конце времён они примут крещение; до тех пор они должны были служить христианам живым напоминанием о божественном правосудии. Как выразился Иннокентий III: «Хотя нечестивость иудеев достойна многократного осуждения, через них подтверждается истинность нашей веры, поэтому верующим не следует жестоко их угнетать» [547]. Убогое и издевательское проявление милосердия. В его основе лежала уверенность в том, что иудеи, в отличие от сарацин, не представляют угрозы для христианского мира. Христиане привыкли считать иудейство чем-то безнадёжно устаревшим, они были убеждены, что иудейские законы, обычаи и вся иудейская премудрость – это пыльная древность, на смену которой давно пришло всё новое. Однако отсталость иудеев была не столь очевидной, как хотелось бы церковным иерархам. В отличие от вальденсов иудеи могли похвастаться эрудицией, до которой большинству христиан было далеко. Не один Аквинат ценил достижения иудейских интеллектуалов; даже хозяйством римского папы с давних пор заведовали управляющие-евреи. Ученик Абеляра признавал: «Как бы беден ни был иудей, родись у него хоть десять детей, он всех их обучит грамоте, причём не ради выгоды, как делают христиане, а затем, чтобы все понимали Закон Божий, причём не только сыновья, но и дочери» [548].
Пожалуй, неудивительно, что реформация, не терпевшая никакой конкуренции, принесла иудеям много горя. Реформаторы говорили об очищении христианского мира от всякой скверны, о Церкви, облачённой в свет, – и эти идеалы разожгли в христианах, живших в городах и деревнях Европы, неприязнь к соседям-иудеям. Задолго до того, как Конрад Марбургский в письме Григорию IX обвинил еретиков в связях с демонами, приспешниками дьявола называли иудеев. На них показывали пальцем, объявляя их колдунами, богохульниками, врагами Церкви, которые только и ждут удобного случая, чтобы загрязнить евхаристические сосуды – своей слюной, своим семенем или собственными испражнениями. Хуже того, их считали убийцами. В 1144 г. в лесу недалеко от английского города Норвич обнаружили труп мальчика; священник, задумавший сделать из него местного мученика, тут же состряпал сенсационные обвинения: якобы мальчика похитили местные иудеи, которые затем пытали его так, как Христа, и принесли в жертву. Многие не придали значения этим выдумкам, но некоторые в них поверили. Навет начал распространяться, словно чума. Со временем появились и другие подобные истории, в них добавляли всё больше страшных подробностей: якобы иудеи, насмехаясь над таинством евхаристии, подмешивали детскую кровь в свой ритуальный хлеб. Эта клевета была осуждена сначала имперской комиссией, а затем, в 1253 г., – самим папством; но её распространению это не помешало. Ещё через два года – и вновь в Англии – по доброму имени иудеев был нанесён ещё один страшный удар. В Линкольне на дне колодца обнаружили тело мальчика по имени Хью. По приказу самого короля девяносто евреев были арестованы за убийство; восемнадцать из них повесили. Мальчика похоронили в местном соборе, местные поклонялись ему как мученику. Папство демонстративно отказалось его канонизировать; но культ маленького святого Хью всё разрастался и разрастался.
«Нас ограничивают и угнетают, – жалуется иудей в одном из сочинений Абеляра, – словно весь мир против нас одних сговорился. Странно, что нам до сих пор позволяют жить». Спустя всего сто лет немногие христиане будут готовы, подобно Абеляру, поставить себя на место иудея. Стремление Церкви даровать Спасение всем, вне зависимости от происхождения и общественного положения, превратилось в оружие, нацеленное на тех, кто отвергал это дар. Иудеи, относившиеся к древним Писаниям не менее трепетно, чем христиане, а образованностью христиан явно превосходившие, стали восприниматься как противники неизмеримо более грозные, чем «добрые люди». Для борьбы с этой угрозой, однако, Церкви не нужны были крестоносцы. Во времена Аквината церковники сильнее, чем когда-либо прежде, были уверены, что могут поставить иудеев на место. Теология, царица наук, процветала в университетах всей Европы; защитой и проповедью веры по поручению самого римского папы занимались специально обученные «фра»; тем презрительнее становилось отношение к притязаниям иудеев. Возможно, с этим связано то, что всё чаще, когда речь заходила об общем наследии иудеев и христиан, слово «Библия» (biblia) использовалось как существительное единственного числа, а не множественного, как было принято исторически. В целом всё, что намекало на былую общность христиан и иудеев, систематически уничтожалось. Со времён Четвёртого Латеранского собора иудеям было запрещено носить одежду, принятую у народов, среди которых они жили. Собор обязал иудеев «во всех случаях одеваться так, чтобы явно отличаться от других людей» [549]. В это же время художники-христиане начали изображать евреев непохожими на представителей других народов – сутулыми, с пухлыми губами и крючковатым носом. В 1267 г. решением Церковного собора были запрещены половые сношения между иудеями и христианами. В 1275 г. в своде законов, составленном в Германии францисканским монахом, за такие сношения была установлена смертная казнь. В 1290 г. король Англии, доводя эту пагубную тенденцию до её логического завершения, изгнал из своего королевства всех евреев. В 1306 г. его примеру последовал король Франции [550].
Казалось, что Церковь, объявившая себя Вселенской, могла ответить тем, кто не принял её, только гонениями.