Эбби-Роуд, 1967 г.
Воскресным вечером 25 июня прихожане церквей зажиточного лондонского района Сент-Джонс-Вуд спешили на вечерню. А у участников самой известной музыкальной группы в мире были другие планы. «Битлз» собирались принять участие в самом масштабном концерте. Впервые в истории прямые включения из разных стран должны были транслироваться одновременно на весь мир. Корпорация Би-би-си решила посвятить свой сегмент выступлению Джона Леннона, Пола Маккартни, Джорджа Харрисона и Ринго Старра. Трансляция велась из студии «Эбби-Роуд», расположенной на одноимённой улице Лондона. Именно здесь последние пять лет записывались композиции «Битлз», которые навсегда изменили популярную музыку, а самих музыкантов сделали кумирами всей планеты. И вот 350 миллионов слушателей одновременно услышали их новый сингл. Это была радостная, легко запоминающаяся песня, похожая на гимн. Напеть её припев способен был каждый. А её посыл перевели на множество языков и записали на картонных табличках – для всей «глобальной деревни». Цветы, серпантин, воздушные шары создавали атмосферу праздника. Прерываясь, чтобы пожевать жвачку, Джон Леннон пел, предлагая миру средство решения проблем, которое не вызвало бы нареканий ни у Аквината, ни у Августина, ни у святого Павла. All you need is love. «Всё, что тебе нужно, – это любовь».
В конце концов, Бог есть любовь. Так сказано в Библии [959]. Две тысячи лет люди задумывались над этим откровением. «Люби – и делай, что хочешь» [960]. За долгие века многие христиане не раз пытались следовать этому наставлению Августина. Ведь если люди будут поступать так, то, выражаясь словами одного гуситского проповедника, «рай откроется нам, милосердие умножится, и не будет недостатка в совершенной любви» [961]. Но что, если вокруг волки? Что делать овцам? Сами участники «Битлз» выросли в мире, травмированном войной. Значительную часть их родного города Ливерпуля сровняли с землёй немецкие бомбардировщики. Опыта они набирались в Гамбурге, в клубах, где работали бывшие нацисты, лишившиеся конечностей. Даже теперь, когда они пели о мире, над миром нависала тень конфликта. За три недели до трансляции из «Эбби-Роуд» на Святой земле началась война. Там, где шагали библейские патриархи, лежали теперь почерневшие обломки египетских и сирийских самолётов. Израиль – «национальный очаг», обещанный еврейскому народу британцами ещё в 1917 г., но созданный только в 1948 г., – всего за шесть дней одержал невероятную победу над соседями, поклявшимися его уничтожить. Иерусалим, град Давида, впервые со времён цезарей перешёл под власть евреев. Но отчаяние и страдания тех, кто был изгнан с земли, когда-то называвшейся Палестиной, от этого лишь усугубились. Казалось, по всему миру разгорается вышедшая из-под контроля ненависть – словно напалм в джунглях Вьетнама. Самым грозным был конфликт между двумя мировыми сверхдержавами, СССР и США. Одержав победу над Гитлером, советские солдаты не ушли из Центральной Европы. В старинных христианских столицах – Варшаве, Будапеште, Праге – были созданы коммунистические правительства. Железный занавес разделил континент на две части. Обе стороны обладали ядерным оружием, способным уничтожить всё живое на Земле. Риски выросли до масштабов поистине апокалиптических. Человечество в своей гордыне посягнуло на право, которое во все времена считалось божественной прерогативой: право устроить конец света.
В таких условиях – разве любви было достаточно? Призыв «Битлз» тут же подвергся насмешкам, но в своей вере в любовь музыканты были не одиноки. Десятью годами ранее на юге США баптистский пастор по имени Мартин Лютер Кинг размышлял о том, что имел в виду Христос, когда призывал своих последователей любить даже врагов. «Эта заповедь – вовсе не благочестивое требование мечтателя-утописта. Она абсолютно необходима для выживания нашей цивилизации. Да, именно любовь спасёт наш мир и нашу цивилизацию – любовь даже к врагам» [962]. Кинг, в отличие от «Битлз», не говорил, что любить легко. Он сам был чернокожим и обращался к чернокожей пастве, живущей в обществе, в котором угнетение встроено в саму его основу. Гражданская война положила конец рабству, но расизм и сегрегация никуда не исчезли. Об этом позаботились юристы и не гнушались напоминать линчевавшие чернокожих толпы. Тысячи человек состояли в Ку-клукс-клане – военизированной организации, члены которой пели религиозные гимны, поджигали огромные кресты и нападали на афроамериканцев. Белые пасторы в лучшем случае закрывали на это глаза, а в худшем – активно участвовали в деятельности клана. Пробудить совесть в этих клириках и в тех, кто слушал их проповеди, и стремился Кинг. Он был гениальным оратором, прекрасно знал Библию и сам мог говорить почти библейским языком. Обладал он и ещё одним редким талантом: он умел организовывать мирные демонстрации. Забастовки, бойкоты, марши – раз за разом Кинг использовал эти инструменты, чтобы вынудить власти отменить дискриминационные законы. Ему удалось добиться успехов, которые сделали его фигурой национального масштаба – и во многих разожгли ненависть. В его дом бросили зажигательную бомбу; самого его неоднократно сажали за решётку. Но Кинг никого никогда не ненавидел в ответ. Он понимал, что может выпасть на долю человека, решившегося свидетельствовать о Слове Божьем. Весной 1963 г., сидя в тюрьме, он написал письмо, в котором рассуждал о том, как святой Павел проповедовал Евангелие свободы там, где в нём особенно нуждались, невзирая на любые риски. Призывая белых священников прервать молчание и выступить против несправедливости, от которой страдают чёрные, Кинг ссылался как на авторитет Аквината, так и на авторитет своего тёзки, Мартина Лютера. Отвечая на обвинения в экстремизме, он напоминал о примере Самого Спасителя. Кинг заявил, что законы, санкционировавшие ненависть и преследование представителей одной расы представителями другой, нарушил бы Сам Христос. «Разве Иисус не был экстремистом в любви?» [963]
Кампания по борьбе за гражданские права вернула христианству центральную роль в американской политике, которую оно утратило ещё до гражданской войны. Разбудив сонную совесть белых христиан, Кинг заставил свою страну вступить на новый путь – путь преображения. Слова о любви, подобные словам Павла, для которого она была важнее пророчеств, знания, даже веры, вновь стали революционными. Кинг мечтал о том, что будет явлена Слава Господа – и её узрит всякая плоть. Его мечта нашла отклик всюду в Америке – в кофейнях Западного побережья и в церквях Алабамы, в кампусах университетов и в бастующих цехах, среди адвокатов и среди мусорщиков, – побудив американцев устремиться к бурной реке справедливости и к непрерывному потоку добродетели. Он предложил им тот же образ прогресса, который в XVIII в. вдохновлял квакеров и евангельских христиан на борьбу за отмену рабства, – только теперь, в 1960-х гг., искрой, от которой это пламя разгорелось ярче прежнего, стала вера самих афроамериканцев. Голосом протеста стал голос церквей, в которых молились чернокожие. Речь не только о величественном пастырском баритоне самого Кинга, но и о музыке, раздававшейся из радиоприёмников и стереосистем по всей Америке. Во время пикетов и маршей 1950-х чернокожие протестующие пели песни, унаследованные от мрачных времён неволи: о Моисее, спасающем свой народ от рабства, об Иисусе Навине, сокрушающем стены Иерихона. В 1960-х начало казаться, что хоровое пение песен в жанре госпел действительно способно преобразить мир: что «перемены придут» [964]. Джеймс Браун, выросший в нищете, но ставший самым изобретательным и дерзким из всех чернокожих певцов-суперзвёзд, положил начало жанру фанк, вдохновившись музыкой, звучавшей в одной особенно колоритной церкви евангельских христиан. Браун был человеком предприимчивым – то пел дифирамбы капитализму, то объявлял во всеуслышание, что гордится тем, что родился чёрным, – но он никогда не забыл, сколь многим обязан Объединённому дому молитвы за всех людей Церкви на холме веры апостольской. «В людях, достигших святости, больше огня» [965].
Словно ароматом благовоний, идеалами и лозунгами движения за гражданские права чернокожих дышали даже те, кто никогда не бывал внутри «чёрной» церкви. То, что участники «Битлз» верили в важность любви не меньше, чем Кинг, и принципиально отказывались выступать в местах, где существовала сегрегация, разумеется, не делало их – как сказал бы Джеймс Браун – святыми. Правда, Леннон и Маккартни впервые встретились на церковном празднике, но с тех пор и они, и остальные участники четвёрки потеряли свою детскую христианскую веру. Маккартни называл её «штукой для святош» [966]: одиноким женщинам, пользующимся пудрой, которую они хранят в банке у двери [967], оно, может, и подходит, но не группе, покорившей весь мир. Церкви – это что-то старомодное и скучное, а «Битлз» – совсем наоборот. В Англии даже нашёлся епископ, который стал утверждать, что традиционное христианское понимание Бога устарело и что нет правил, кроме любви. Когда в 1966 г. в интервью газете Леннон заявил, что «Битлз» уже «популярнее Иисуса» [968], это мало кого удивило. Лишь четыре месяца спустя, когда его высказывание было перепечатано в американском журнале, последовала грозная реакция. В США пасторы давно уже относились к «Битлз» с подозрением – особенно на юге, в так называемом Библейском поясе. Там проповедники – неосознанно вторя Леннону – объявляли битломанию формой идолопоклонства. Некоторые даже опасались того, что за ней стоят коммунисты. Многим евангельским христианам – пристыжённым призывами Кинга к покаянию, сбитым с толку моральным пылом, зародившимся за пределами их церквей, напуганным тем, что их дочери визжали и чуть ли не писались при виде четырёх странноватых англичан, – этот повод выбросить пластинки «Битлз» на помойку принёс благословенное облегчение. А расисты, не внявшие призывам борцов за права чернокожих, восприняли его как вызов на бой. Члены Ку-клукс-клана воспользовались случаем, чтобы выставить себя защитниками протестантских ценностей. Уничтожив в огне пластинки, они принялись сжигать парики. Узнаваемая лохматая причёска участников «Битлз» сама по себе казалась клановцам кощунством. «По ним даже непонятно, – огрызался один, – белые они или чёрные» [969].
Но всё это никак не изменило взглядов Леннона на христианство. Для участников «Битлз», в отличие от Мартина Лютера Кинга, понимание любви как силы, наполняющей мир жизнью, не было связано с внимательным чтением Священного Писания. Им оно представлялось чем-то само собой разумеющимся. Лишившись якоря богословия, христианское понимание любви, способствовавшее активизации движения за права чернокожих, пустилось в плавание по волнам ещё более психоделическим. К лету 1967 г. «повеселели» [970] не только «Битлы». Дорожки и таблетки распространились повсеместно. Странные люди, украшавшие свои длинные волосы цветами, приводили евангельских христиан в ужас. Какие ещё нужны доказательства, чтобы все поняли, что перемены происходят по воле Сатаны? А блаженные разговорчики о мире и любви – лишь прикрытие для наркотиков и секса. Две тысячи лет предпринимались попытки сдержать напор страстей – теперь, казалось, началось движение в обратном направлении. Доля истины в этих упрёках была, но христианские моралисты всё равно смотрелись чудовищно старомодно. В глазах любителей марихуаны проповедники были узколобыми фанатиками. Что могут знать о любви эти коротко стриженные мужчины, умеющие только краснеть да тыкать в других пальцами? «Лету любви» сопутствовало ощущение напряжённости, непреодолимого разрыва, борьбы противоположностей и культурной войны.
А в апреле следующего года застрелили Мартина Лютера Кинга. Казалось, что вместе с ним погибла целая эпоха: время, когда либералы и консерваторы, чёрные приверженцы прогресса и белые евангельские христиане ощущали – пусть и недостаточно сильно, – что их может объединить общая цель. Новость об убийстве Кинга молниеносно распространилась по всей Америке, и в больших городах – Чикаго, Вашингтоне, Балтиморе – разгорелся пожар. Воинственно настроенные чернокожие активисты, которым ещё при жизни Кинга казалось, что его пацифизма и слов любви явно недостаточно, вступили в жёсткое вооружённое противостояние с белой элитой. Многие из них открыто высмеивали христианство как религию рабов. А другие активисты после кампании Кинга стали требовать отмены тех ограничений, которые им казались не менее греховными. Если дискриминация в отношении чернокожих – зло, то чем хуже женщины? А гомосексуалы? Но те, кто задавал эти вопросы, не пытались, в отличие от Кинга, пробудить совесть евангельских христиан и напомнить им о ценностях, приверженность которым те и ранее декларировали, а посягали на фундаментальные принципы их веры. Пасторы в ответ заявляли, что место женщины у очага, что гомосексуализм – мерзость, что это – непреложные истины, навеки утверждённые самой Библией. Многие американцы, сбитые с толку тем, что творила бурная новая эра с моралью, начали смотреть на евангельскую веру как на надёжное убежище. Впрочем, некоторым это убежище стало казаться настоящей осаждённой крепостью. Значительная часть евангельских христиан восприняла феминизм и движение за права геев как атаку на христианство. А для многих феминисток и гей-активистов христианство стало символом всего, против чего они боролись: несправедливости, фанатизма, гонений. Ведь им говорили: «Бог ненавидит педиков!» [971]
Но угодна ли Богу такая ненависть? Консерваторы, обвинявшие своих оппонентов в нарушении библейских заповедей, опирались на двухтысячелетнюю христианскую традицию. Но не чужды ей были и либералы, выступавшие за гендерное равенство и права геев. Не случайно ведь образцом для подражания и источником вдохновения для них стал баптистский пастор. «Нет никакой дифференцированной шкалы, в соответствии с которой разным людям присуща разная ценность, – писал Кинг за год до гибели. – Личность каждого человека несёт в себе нестираемый отпечаток Создателя. Каждый человек достоин уважения, потому что Бог любит его» [972]. И её, могли бы добавить феминистки. Конечно, в словах Кинга чувствуется инстинктивная патриархальность христианского проповедника, но в них содержится и ответ на вопрос о том, почему в западном мире это в какой-то момент стало считаться проблемой. То, что все люди рождаются равными в своём достоинстве, – вовсе не самоочевидная истина. У древнего римлянина она могла бы вызвать смех. Чтобы бороться против расовой или гендерной дискриминации, нужна поддержка больших масс людей, объединённых верой в неотъемлемую ценность каждого человеческого существа. А источник этого принципа, как отмечал презиравший его Ницше, не Французская революция, не Декларация независимости, не Просвещение, а Библия. Противоречия, буквально взорвавшие западное общество в 1970-х гг., всегда явно присутствовали в посланиях Павла. В Послании к коринфянам апостол сказал, что жене глава – муж [973], а в Послании к галатам радостно объявил, что нет больше ни мужеского пола, ни женского [974]. Он сурово осуждал однополые отношения, но в то же время восторженно писал о любви. Он был воспитан как фарисей, прекрасно знал Закон Моисея, но провозгласил верховенство совести. Знание о том, как должно быть устроено справедливое общество, записано не на бумаге, а на скрижалях человеческого сердца. А это, как демонстрирует вся история христианства, – революционная формула.
«Дух дышит, где хочет…» [975] Сам Христос учил о том, что «времена-то меняются» [976]. Раз за разом христиане ощущали прикосновение Духа Божьего; раз за разом он приводил их к свету. Теперь же Дух принял новую форму. Он стал вибрацией, энергетикой – уже не христианской. А те, кто отказывался признать это, застревали на неправильной стороне истории. Концепция прогресса, освободившаяся от породившего её богословия, устремилась вперёд. Христианство за ней не поспевало. Перед церквями встал мучительно сложный выбор – сидеть в пыли, потрясая кулаками в бессильном гневе, или бежать со всех ног, отчаянно пытаясь догнать её. Следует ли разрешить женщинам становиться священниками? Следует ли по-прежнему обличать гомосексуальное поведение, называя его содомией, или можно и его восхвалять как любовь? Следует ли и дальше сдерживать сексуальные аппетиты христиан, или можно пойти на послабления? Лёгких ответов на эти вопросы не было. Те, кто относился к ним серьёзно, неизбежно ввязывались в бесконечные и болезненные споры. Те, кто смотрел на происходящее иначе, видел в них лишь очередное доказательство того, что христианство обречено, что Джон Леннон прав: «Оно испарится, усохнет. Я не собираюсь спорить на эту тему; я знаю, что я прав, и время покажет, что я был прав» [977].
Но атеисты и сами сталкивались с новыми вызовами. Не только христиане мучительно пытались примирить требования традиции и прогресса. Когда распался авторский дуэт Маккартни и Леннона, последний отпраздновал своё освобождение, написав песню, в которой в числе идолов, веру в которых он утратил, упоминались и Иисус, и «Битлз». А в октябре 1971 г. он выпустил новый сингл: Imagine («Представь»). В этой песне Леннон предлагал свой рецепт мира во всём мире. «Представь, что рая не существует, – пел он, – что под нами нет никакого ада». Но текст песни получился целиком и полностью религиозным. Мечтать о лучшем мире и о братстве людей в тех краях, где жил Леннон, принято было с древности. В годы расцвета «Битлз» он жил в Сент-Джорджес Хилл – на холме Святого Георгия, где за триста лет до него трудились диггеры. Впрочем, Леннон вовсе не стремился подражать Уинстенли: он поселился в элитном коттеджном посёлке, у него были в собственности «Роллс-Ройс» и бассейн. «Интересно знать, что они делают со своими деньжищами?» [978] Ещё в 1966 г. этим вопросом задавался один из пасторов. Ответом стал видеоклип к Imagine, в котором Леннон обходит свои громадные владения в Беркшире. Лицемерие атеиста Леннона, как и его мечты о мире во всём мире, было христианским до мозга костей. Но хорошему проповеднику всегда удаётся повести за собой свою паству. Поклонники Леннона, увидев, как он в своём огромном поместье поёт о воображаемом мире без собственности, не отвернулись от своего кумира. Ницше, должно быть, переворачивался в гробу: песня Imagine стала гимном атеистов. Леннону оставалось жить меньше десяти лет; когда его застрелил обезумевший фанат, его оплакивали не просто как половину величайшего авторского дуэта, а как настоящего мученика.
Не все, конечно, признали за ним этот статус. «С тех пор как он умер, он превратился в Мартина Лютера Леннона» [979]. Пол Маккартни слишком хорошо знал Леннона, чтобы уверовать в его святость. Однако, пошутив таким образом, он отдал дань уважения Кингу – человеку, влетевшему в свет тёмной чёрной ночи [980]. Как бы ни открещивался Маккартни от «штук для святош», он хорошо понимал, сколь привлекателен подобный образ. Когда в 1985 г. ему предложили помочь голодающим Эфиопии, приняв участие в самом масштабном концерте в истории, он сразу же согласился. Фестиваль Live Aid проходил одновременно на двух площадках – в Лондоне и в Филадельфии, Городе братской любви. Прямую трансляцию посмотрели почти два миллиарда человек. Музыканты, которые обычно занимались тем, что затаскивали в постель поклонниц и нюхали кокаин, выступали, чтобы накормить голодных. Когда на Лондон опустилась ночь, концерт на стадионе Уэмбли достиг кульминации. Прожекторы осветили Маккартни, сидящего за роялем. Он исполнил композицию Let it Be – последний сингл, выпущенный «Битлз», когда они ещё были вместе. «Когда я попадаю в беду, Мать Мэри приходит ко мне». О какой Мэри поётся в песне? Возможно, Маккартни не лукавил, утверждая, что имел в виду свою мать, но, может быть, – как подозревал Леннон и считали многие католики – речь здесь идёт о Деве Марии. Так или иначе той ночью пения его никто не слышал. У него сломался микрофон.
Это выступление замечательно иллюстрировало парадоксы эпохи.
Долгая дорога к свободе
За семь месяцев до концерта Live Aid его организаторы предложили многим выдающимся музыкантам Великобритании и Ирландии присоединиться к супергруппе, которую назвали Band Aid. Собравшись вместе и записав песню Do They Know It’s Christmas? («Знают ли они, что наступило Рождество?»), участники Band Aid собрали очень большие средства для помощи голодающим: благотворительный хит стал самым продаваемым синглом в истории британских чартов [981]. Несмотря на крашеные волосы, на переодевания, на пронесённые на студию пакетики с кокаином, это был проект, уходящий корнями в христианское прошлое. Рассказывая о масштабах голода и страданиях жителей Эфиопии, корреспондент BBC назвал сцены, которые ему довелось видеть своими глазами, «библейскими». Откликнувшись на этот зов, создатели Band Aid предприняли меры, вдохновлённые в конечном счёте примерами Павла и Василия. Убеждённость в том, что все нуждающиеся достойны помощи, что чужаки из далёкой страны – такие же братья и сёстры, как и ближайшие соседи, всегда была важнейшим элементом христианского учения. Жителей земель, которые уже давно перестали быть христианским миром, по-прежнему сильно волновали судьбы жертв обрушивающихся на далёкие страны трагедий: голода, землетрясений, потопов… Повышенное внимание международных организаций, занимающихся оказанием помощи, к Африке также не было случайным. Музыканты из Band Aid не были первыми, кто задался вопросом, знают ли африканцы, что наступило Рождество. В XIX в. это очень заботило евангельских христиан. Миссионеры продирались сквозь джунгли, добирались до земель, не нанесённых на карты, боролись с работорговлей и прилагали все усилия, чтобы принести на Чёрный континент свет Христа. «Филантропия, проникающая всюду, – это и есть христианство. Оно должно постоянно распространяться – это свидетельство его подлинности» [982]. Так писал о своей миссии самый известный исследователь той эпохи Давид Ливингстон. Хоть участники Band Aid и красили волосы, стремление творить добрые дела делало их его наследниками.
Впрочем, едва ли кому-то пришло бы в голову использовать это сходство в целях рекламы сингла. К 1980-м гг. вспоминать о том, как белые люди пытались учить африканцев жизни, стало стыдно. Даже память о таких миссионерах, как Ливингстон, чей крестовый поход против работорговцев-арабов нельзя назвать иначе как героическим, была омрачена. Составляя карту континента, он надеялся принести пользу местным жителям, а в результате проложил дорогу в африканские дебри завоевателям и эксплуататорам. Не прошло и десяти лет с тех пор, как в 1873 г. он умер от малярии, а британские авантюристы уже начали проникать в сердце Африки. Другие державы не пожелали отставать. Франция аннексировала значительную часть Северной Африки, Бельгия – Конго, Германия – Намибию. К началу Первой мировой войны почти весь континент оказался под властью иноземцев. Лишь эфиопам удалось отстоять свою независимость. Миссионеры по-прежнему стремились обращать местных в христианство, но вскоре обнаружили, что суровые реалии европейского владычества сводят их старания на нет. Могли ли африканцы поверить словам о Боге, встающем на сторону угнетённых и бедных, в то время как белые почитатели этого Бога захватывали и разграбляли их земли, заботясь лишь об алмазах, слоновой кости и каучуке? Существование колониальной иерархии, в которой чернокожим было отведено самое незавидное место, разительно противоречило проповедям миссионеров о том, что Христос умер на кресте ради всего человечества. К 1950-м гг., когда волна империализма в Африке начала отступать так же быстро, как она когда-то нахлынула, могло показаться, что такое же отступление суждено и христианству: церкви сожрут термиты, а из священных книг сделают целлюлозу. Вышло, однако, совсем наоборот.
Знали ли африканцы в конце 1984 г., когда Band Aid штурмовала британские чарты, о том, что приближается Рождество? Были, наверное, и те, кто не знал: многие оставались язычниками, многие исповедовали ислам. И всё же христиан среди африканцев к этому времени было уже около 250 миллионов; в начале века и десяти миллионов не набралось бы. После окончания эры колониализма распространение христианства не только не прекратилось: число его приверженцев стало расти невиданными темпами. Это был настоящий взрыв; ничего подобного не происходило со времён расширения христианского мира на заре Средневековья. Как тогда, так и теперь, после крушения имперского порядка христианство ожидал поразительный успех. Ещё в начале XX в., когда европейские державы казались непобедимыми, Библия стала для африканцев источником надежды на освобождение от иноземного господства. Как когда-то ирландские отшельники и англосаксонские миссионеры, ссылаясь на священный авторитет, смело укоряли королей, так и в Африке местные проповедники противостояли колониальным чиновникам. Некоторые даже возглавляли вооружённые восстания – и были за это казнены; некоторые, исполняя волю ангелов, ходили по деревням, где сразу же загорались языческие идолы; другие лечили больных и даже воскрешали мёртвых, за что их заковывали в кандалы раздражительные полицейские. Многим белым миссионерам эти пророки и их безумные речи о Святом Духе и силах тьмы казались воплощением дикости. Истеричные болтуны не стеснялись загрязнять чистый родник христианства своими примитивными суевериями! Но эти укоры свидетельствовали лишь о нервозности европейцев, которые прежде не могли и вообразить, что их вера когда-нибудь облачится в одеяния, отличающиеся от их собственных. Христиане из африканцев вовсе не шли на компромисс с язычеством своих предков, а, напротив, страшились его сильнее, чем любой иностранный миссионер: ведь они, как некогда Бонифаций, относились к древним культам, как к служению демонам. Даже через много лет после окончания колониального владычества африканцы переживали о том, что Европа смотрит на них свысока. «Мы благодарим её за то, что она для нас сделала, – заявил в 1977 г. Эммануэль Милинго, католический архиепископ Лусаки, – но мы относимся к ней, как к бабушке, и считаем, что ей следует переживать не о нас, а о собственной старости» [983].
Милинго верил в то, что злые духи реальны, и в то, что – с Божьей помощью – их можно изгнать из тех, кем они завладели. В 1970-х гг. он проводил в Замбии впечатляющие обряды экзорцизма. В Ватикане к его деятельности отнеслись с недоверием; в 1982 г. он был вызван в Рим, но и в Италии не без успеха занимался целительством. Если церковные лидеры Европы перестали верить в реальность демонических сил, это была их проблема, а не его. Разве грешно избавлять больного от бесов? Милинго не видел причин оправдываться: ведь он делал то же, что когда-то, если верить Евангелиям, делал Христос. Европейских епископов африканец упрекал в том, что их вера совсем ослабла: иначе они бы не сомневались в реальности библейских чудес и ужасов. Африканское происхождение – не помеха для того, кто желает постигнуть смысл христианства; скорее, наоборот – преимущество. «Я пока не вижу причин полагать, что Бог ошибся, сделав меня африканцем» [984]. В этом вызове скрыт намёк на внутреннюю убеждённость в том, что Африка вовсе не обязана откровением белым миссионерам. Ведь здесь всегда существовал очаг учения Христова. Если кто-то всерьёз полагал, что эфиопы не знают о Рождестве, он не просто заблуждался – он был максимально далёк от истины. Ещё псалмопевец предрекал, что Эфиопия «прострет руки свои к Богу» [985] – разумеется, так и вышло. Христианство стало здесь государственной религией ещё во времена Константина. Эфиопия уже 1700 лет оставалась христианской страной. Могли ли европейские королевства похвастаться чем-то подобным?
Конечно, эфиопы знали о Рождестве. Их пример с давних пор вдохновлял христиан всей Африки. Ярче всего об этом свидетельствовало то, что произошло на другом конце континента. В 1892 г. чернокожий южноафриканский священник, сытый по горло патерналистскими замашками белых единоверцев, основал церковь, которую он назвал Эфиопской (Ibandla laseTiyopiya). Спустя девяносто лет Южная Африка стала территорией святости. Местные церкви сравнивали её уже не только с Эфиопией. По всей стране были разбросаны Новые Иерусалимы. К северу от Трансвааля появилась новая гора Мориа. Ощутить присутствие Святого Духа можно было всюду – от Кейптауна до Зулуленда. Даже в церквях, появившихся в Южной Африке благодаря европейцам, чернокожие христиане взаимодействовали с божественным в манере, которая, по их глубокому убеждению, была свойственна африканцам во все времена. «Это помогло изобличить лживость надменной – пусть и молчаливой – уверенности в том, что история и религиозная жизнь в Африке начались лишь с приходом белого человека» [986].
Впрочем, автор этих слов Десмонд Туту всегда считал себя частью глобального Англиканского сообщества. Будучи членом церкви, созданной английским королём, правившим в XVI в., он любил зрелища и с удовольствием соединял традиции Кентербери с традициями Соуэто. В 1986 г. он стал первым чернокожим епископом Кейптауна, получив возможность на собственном примере продемонстрировать всему миру, что во Христе Иисусе нет ни чёрного, ни белого. Это было не просто богословское заявление: вопрос о Божьем замысле в Южной Африке давно уже стал политическим – и крайне взрывоопасным. Не только чернокожие считали свою страну новым Израилем. Многие белые придерживались того же мнения. Кальвинисты из Нидерландов, ещё в XVII в. поселившиеся у мыса Доброй Надежды – здесь они стали зваться африканерами, – считали себя не колонистами, а избранным народом, завоевавшим Землю обетованную. Как когда-то сыны Израилевы боролись с язычниками, жившими в Ханаане, так и африканеры противостояли ярости «грубых голых чёрных орд» [987]. Даже став частью Британской империи, они продолжали считать себя народом, заключившим с Богом собственный завет. В 1948 г. к власти пришло правительство во главе с консервативными африканерами, и это убеждение превратилось в целую политическую программу. Юридическое оформление получила политика апартеида – «разделённости». Расовая сегрегация легла в основу жизни целого государства. Правительство стремилось контролировать все её аспекты: кто где покупал себе дом, кто в кого влюблялся, кто где получал образование, кто на какой скамейке сидел. Считалось, что господство белых в Южной Африке освящено Божьим замыслом. Южноафриканские священники, ошибочно приписавшие Кальвину учение о том, что одни народы имеют больше шансов на спасение, чем другие, дали африканерам основание считать апартеид чем-то глубоко христианским. Сторонники этой системы полагали, будто она основана не на расизме, а на любви: якобы она позволяла разным расам «развиваться по отдельности» – так, чтобы в конце концов все они пришли к Богу. В конечном счёте, не тюрьмы, не оружие, не вертолёты и не полицейские собаки обеспечивали существование апартеида. Апартеид держался на богословии.
«Совершенно нехристианская зловредная ересь» [988]. В таких выражениях политику апартеида осудил Туту. Англиканская церковь его поддержала, однако сторонникам правительства это не мешало относиться к подобным заявлениям как к нервному вздору. Но на самом деле это был трубный глас наподобие того, который разрушил стены Иерихона. Апартеид был создан как богословский конструкт; значит, и разгромить его нужно было в категориях богословия. Несправедливый режим был осуждён перед Престолом Божьим. «Это не легитимный суверенитет, а узурпация» [989]. Это уже слова самого Кальвина. Когда клирикам, среди которых были как белые, так и чернокожие, удалось продемонстрировать, что в трудах любимого богослова африканеров не содержится никаких оснований для расовой сегрегации, а затем осудить эту практику с помощью цитат из его же произведений, по апартеиду был нанесён удар, вполне сопоставимый с вооружённым восстанием.
Это хорошо понимал Нельсон Мандела, самый выдающийся и самый известный из всех южноафриканских революционеров. В 1964 г. его обвинили в саботаже – и с тех пор держали за семью замками. В неволе ему пришлось спать на голом бетонном полу и трудиться в известняковом карьере; от сияния известняка он чуть не ослеп. Но за долгие годы тюремного заключения он осознал, что самая конструктивная, эффективная и сокрушительная тактика – это прощение. Мандела был протестантом-методистом, человеком сдержанной, но твёрдой веры. В тюрьме у него было достаточно времени, чтобы прочитать Библию и поразмышлять об учении Христа. «Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас, да будете сынами Отца вашего Небесного…» [990] В 1989 г. уверенность африканеров в том, что режим апартеида угоден Богу, уже была поколеблена, новый президент Фредерик Виллем де Клерк мучительно пытался постичь истинный Божий замысел, а Мандела после долгих лет раздумий был готов действовать. Одиннадцатого февраля 1990 г. он был освобождён из тюрьмы, уже сделав выбор в пользу свободы от ненависти и обид. Встречаясь с теми, кто двадцать семь лет продержал его в тюрьме и гораздо дольше угнетал его народ, он не терял веры в искупительную силу прощения.
С апартеидом было покончено. Мандела в 1994 г. был избран первым чернокожим президентом ЮАР. Завершилась одна из великих драм христианской истории – драма, полная сознательных отсылок к Евангелиям. Если бы её участники не были давно знакомы со сценарием, вряд ли она имела бы такой успех. «После исповеди ставшие жертвой несправедливости должны сказать исповедовавшемуся: „Мы прощаем тебя“…» [991] Если бы де Клерк не знал, что Туту именно это и скажет, возможно, он никогда не решился бы поставить судьбу своего народа в зависимость от готовности чёрных южноафриканцев простить ему его грехи. Та же вера, которая навела африканеров на мысль о том, что они – избранный народ, в итоге положила конец их превосходству. Подобное происходило не впервые. Разрушая Теночтитлан, заселяя Массачусетс, покоряя просторы Трансвааля, европейцы верили в собственное превосходство над местными жителями – и эту веру вселяло в них христианство. Но именно христианство стало самой надёжной опорой тех, кто стремился призвать их к ответу за их гордыню, – борцов с колониализмом, угнетённых и порабощённых. В этом заключался глубочайший парадокс. Другие завоеватели тоже создавали огромные империи, но они не называли себя слугами человека, который был замучен до смерти колониальным чиновником. Другие завоеватели тоже презирали чужих богов, но они не заменяли их идолы символом могущества столь двусмысленным, что под сомнение ставилась сама идея могущества. Другие завоеватели тоже распространяли свои представления о божественном, но никому из них не удавалось убедить народы по всему земному шару в универсальности этих идей. За месяц до инаугурации Мандела отправился в Трансвааль, чтобы отпраздновать Пасху в священном городе Мориа. Здесь он говорил о Христе как о Спасителе всего мира. «Пасха – это праздник солидарности людей, ведь она посвящена исполнению Благой вести! Благой вести, которую принёс наш воскресший Мессия, избравший не одну-единственную расу, не одну-единственную страну, не один-единственный язык, не одно-единственное племя, а весь род человеческий!» [992]
По иронии судьбы, в то время как Мандела в Южной Африке прославлял Пасху как праздник для всего человечества, элиты в древних оплотах христианского мира всё насторожённее относились к подобной риторике. Они вовсе не перестали верить в то, что их ценности носят универсальный характер. Напротив, за последние годы их убеждённость в этом лишь окрепла. Крах режима апартеида был лишь последним толчком гораздо более мощного землетрясения. В 1989 г., когда де Клерк выпустил Манделу из тюрьмы, советская империя рухнула. Польша, Чехословакия, Венгрия вновь стали свободными. Восточная Германия – государство, созданное после Второй мировой войны на территории, подконтрольной СССР, – была поглощена ФРГ. Вновь объединённая Германия стала страной безоговорочно капиталистической. Вскоре и Советский Союз перестал существовать. Коммунизм был взвешен на весах истории и найден легковесным. С точки зрения набожного кальвиниста де Клерка, всё это свидетельствовало о Божьем провидении. Но руководители стран Европы и США смотрели на произошедшее совсем иначе. То, что обещанный Марксом рай на земле оказался больше похож на ад, лишь подчёркивало, на их взгляд, правильность другого пути к прогрессу. После падения коммунизма многим на победившем Западе начало казаться, что в области государственного и общественного устройства их государства достигли совершенства. Секуляризм, либеральная демократия, права человека – эти ценности подходят всей планете. Запад продвигал их не потому, что они западные, а потому, что они носят универсальный характер. Наследие Просвещения принадлежит всем людям. Весь мир может насладиться его плодами. Христианского в нём не больше, чем индуистского, конфуцианского или мусульманского. Нет ни азиата, ни европейца. Единое человечество вступило на путь, общий для всех.
И наступил конец истории.
Сдерживая дикость
«Почему они нас ненавидят?»
Выступая перед обеими палатами конгресса, президент США знал, что задаёт этот вопрос от имени всех жителей Америки. Девять дней назад, 11 сентября, исламистская группировка под названием «Аль-Каида» [993] осуществила серию разрушительных атак по целям в Нью-Йорке и Вашингтоне. Захватив самолёты, террористы направили их в здания Всемирного торгового центра и Пентагона. Погибли тысячи человек. Отвечая на свой же вопрос, Джордж Уокер Буш не сомневался, что знает, какими мотивами руководствовались террористы. Ими, по мнению Буша, двигала ненависть к свободам, существующим в Америке: свободе вероисповедания, свободе слова. Но эти свободы – не что-то исключительно американское. Они носят универсальный характер, они – часть общего наследия христиан и мусульман, американцев и афганцев. Рассуждая так, Буш делал вывод, что ненависть, которую к нему и к его стране питает значительная часть жителей исламского мира, основана на недопонимании. «Как и большинство американцев, я просто не могу в это поверить, ведь я знаю, как мы хороши» [994]. Если американские ценности универсальны и разделяются жителями всей планеты, логично предположить, что их разделяют и мусульмане. Осудив террористов, атаковавших его страну, Буш обвинил их в том, что они незаконно присвоили себе не только самолёты, но и ислам. «Мы уважаем веру и чтим её традиции. А наши враги – нет» [995]. Поэтому, приказав американской военной машине сделать всё, чтобы «Аль-Каиду» настигло страшное возмездие, Буш в то же время решил принести в исламский мир свободы, которые он искренне считал не менее мусульманскими, чем западными. Кровавые тиранические режимы были свергнуты – сначала в Афганистане, затем в Ираке. Вступая в Багдад в апреле 2003 г., американские войска сбрасывали статуи свергнутого диктатора. Они ожидали, что благодарные местные жители встретят их цветами и конфетами, и собирались даровать Ираку те самые обещанные свободы, о которых годом ранее Буш говорил, что все они применимы ко всему исламскому миру. «В том, что касается общих прав и потребностей людей, нет никакого столкновения цивилизаций» [996].
Однако ни конфет, ни цветов от жителей Ирака американцы так и не дождались. Их встречали миномётными очередями и взрывами заминированных автомобилей и самодельных бомб. Страна начала скатываться в анархию. В Европе, где многие резко критиковали вторжение в Ирак, сообщения об атаках инсургентов воспринимали с плохо скрываемым удовлетворением. Ещё до теракта 11 сентября многим казалось, что «Соединённые Штаты сами напросились» [997]. К тому моменту, как американские войска оккупировали целых две мусульманские страны, всё настойчивее звучали утверждения о том, что Афганистан и Ирак стали жертвами банального империализма. Разве благостные речи президента о свободе не были всего-навсего прикрытием для его истинных целей? О том, в чём именно заключались эти цели, выдвигались разные догадки: одни говорили о нефти, другие – о геополитике, третьи – об интересах Израиля. Однако Буш, хоть он и прошёл суровую школу бизнеса, не был начисто лишён моральных принципов. Он никогда не скрывал, что служило ему главным источником вдохновения. Ещё в ходе предвыборной кампании на вопрос о том, кто его любимый мыслитель, он не задумываясь ответил: «Христос, поскольку Он преобразил моё сердце» [998]. Это слова типичного евангельского христианина. Буш абсолютно искренне полагал, что концепция прав человека носит универсальный характер. Как и те евангельские христиане, которые некогда боролись с работорговлей, он не сомневался, что его собственные ценности, одобренные, по его внутреннему ощущению, Святым Духом, подходят всему миру. Обращать Ирак в христианство он, конечно, не собирался – так же, как и министры иностранных дел Великобритании в годы кампании Королевского флота против работорговцев не стремились навязать свою религию Османской империи. Буш хотел, чтобы мусульмане присмотрелись к собственной вере и разглядели все те ценности, которые объединяют их с американцами. «Ислам, практикуемый большинством мусульман, – мирная религия, религия, уважающая других» [999]. Если бы Буша попросили описать собственные религиозные убеждения, он наверняка сказал бы практически то же самое. Большего комплимента мусульманам из его уст нельзя было и представить.
Но иракцы почему-то отказывались замечать сходство ислама с американскими ценностями. В стране по-прежнему царил хаос. Критикам Буша его слова о войне со злом казались чудовищно неуместными: если уж кто и творил зло, то он сам, лидер самой могущественной державы мира, использовавший её неисчерпаемые ресурсы, чтобы нести смерть и разрушение беспомощным людям. Только за один 2004 г. американские солдаты в Ираке успели сбросить бомбы на мирных жителей, праздновавших свадьбу, сровнять с землёй целый город и попасть под прицел фотокамеры, пытая пленных. Многим казалось, что насилие всегда было глубинной сущностью Запада. «Своим благосостоянием и прогрессом Европа обязана изнурительному труду и трупам негров, арабов, индийцев, азиатов» [1000]. Так писал Франц Фанон, психиатр из Французской Вест-Индии, который в 1954 г. присоединился к алжирским революционерам, поднявшим восстание против Франции. Всю оставшуюся жизнь он занимался тем, что призывал жителей колоний бороться против колонизаторов. Фанон настаивал, что по-настоящему освободиться от цепей можно лишь при помощи оружия; повстанцы, которым надоели разговоры о мире и согласии, отнеслись к его словам, как к антидоту против пацифизма в духе Мартина Лютера Кинга. Но призыв Фанона услышали не только жители колоний. На самом Западе многие из тех, кто причислял себя к передовым отрядам прогресса, провозгласили его пророком. «Колониализм есть просто воплощение насилия, и он уступает, только сталкиваясь с ещё большим насилием» [1001]. Самым радикальным из критиков Буша взгляд Фанона на империализм казался незамутнённым. С их точки зрения, оккупация Ирака стала очередной кровавой главой в истории преступлений Запада, а взрывы и похищения были формой борьбы за свободу. Если голодные и рабы не возьмут в руки оружие, разве смогут они освободиться от оков империализма? Те, кто соглашались с этим, признавали – подобно созданной в октябре 2004 г. британской некоммерческой организации «Останови войну» (Stop the War Coalition) – «легитимность борьбы иракцев, какие бы средства ни казались им необходимыми для достижения её целей» [1002].
Но знакомая уже ирония бросала тень на эту риторику. На каком основании те, кто пользовались ею, считали, что империи – зло? Где-где, а в Ираке свидетельства вечности империализма можно было найти повсюду. Персы, римляне, арабы, турки – никто из них не ставил под сомнение своё право управлять этой территорией. В основе готовности западных активистов осудить западные колониальные авантюры лежало наследие колонизаторов, а не колонизированных земель. Чтобы понять это, достаточно изучить биографию самого Фанона. Родился и вырос он на Мартинике, но получил безупречное французское образование. Его взгляд на террор как на средство очищения мира от угнетения, инструмент восставших бедняков, низвергающих богачей, показался бы знакомым Робеспьеру. Впрочем, Фанон был человеком не только проницательным, но и честным, и не скрывал, что послужило истоком этой революционной традиции. Религию он презирал, как мог презирать её только человек, в детстве целыми днями сидевший в школьной библиотеке и штудировавший Вольтера; но он был воспитан в католической вере – и Библию тоже читал. Объясняя, что он имеет в виду под «деколонизацией», он обратился к словам Иисуса. «Если мы хотим дать ей точное определение, его можно свести к известным словам: „последние станут первыми“…» [1003]
Таким образом, активисты, которые видели в иракских инсургентах борцов с колониализмом в определении Фанона, смотрели на мир почти столь же по-христиански, как и сам Буш. Сами же инсургенты, атаковавшие американцев, ничего не имели против империй как таковых – к исламским империям претензий у них не возникало. Мусульмане, как и христиане, тоже с древности размышляли о грядущем апокалипсисе. Кровавая бойня иракской войны некоторых из них навела на подобные мысли – но не о социальной революции, а о завоевании мира. Они сравнивали борьбу против американцев с древними войнами против римлян и крестоносцев. За две недели до того, как члены организации «Останови войну» выступили в поддержку таких людей, один из них, Абу Мусаб аз-Заркауи [1004], предрекал, что войска «крестоносцев» будут уничтожены под городом Дабик [1005]. Дабик – это сирийский городок, рядом с которым, согласно одному из хадисов, суждено потерпеть последнее поражение армиям христиан. Те из мусульман, кто верил в это, полагали, что в результате решающей победы создадут мировую империю, приблизят наступление последних времён и исполнят волю Всевышнего.
Аз-Заркауи уверял, будто видел во сне, как Небеса даруют ему меч. В реальности всё было гораздо грязнее. Этот головорез и насильник устраивал такие зверства, что даже «Аль-Каида» в конце концов отреклась от него. Но убийствами и взрывами он занялся не просто так: будучи практически безграмотным, он в своё время выучился у одного из наиболее влиятельных исламских радикалов. В 1994 г. в Иордании аз-Заркауи был арестован за подготовку терактов. В 2003 г., выйдя из тюрьмы, он начал свою кампанию в Ираке с удара по беззащитной, но глубоко символической цели. Девятнадцатого августа автомобильная бомба уничтожила иракское представительство ООН. В результате теракта погибли спецпредставитель этой организации и ещё двадцать два человека, более сотни человек были покалечены или получили ранения. Вскоре после этой атаки ООН покинула Ирак.
«Наша война – не война с религией, не война с мусульманской верой» [1006]. В этом незадолго до вторжения в Ирак его жителей заверил Буш; но аз-Заркауи ему не верил. Идеологи вроде аль-Макдиси понимали под исламом не то, что большинство жителей Запада.
Появление салафитов, пытающихся очистить ислам от всего, что появилось вследствие влияния извне, само, таким образом, стало свидетельством этого влияния. «Современный ислам, – отмечает исламовед Кесия Али, – это глубоко протестантская традиция» [1007]. Тысячелетиями мусульмане воспринимали как должное то, что принципы их учения определяются консенсусом исламских учёных по вопросам трактовки Корана и Сунны. Салафиты стремились покончить с этим. Жестокость аз-Заркауи, вооружённого бомбами и кинжалами, была, разумеется, исключительной даже для этого движения. Сами иракцы прозвали его «Шейхом мясников», мусульмане всего мира резко осуждали его действия. И всё-таки у него нашлись поклонники. В 2006 г. в результате удара американского истребителя-бомбардировщика аз-Заркауи был убит, но расправиться с этой гидрой оказалось не так-то просто. К 2011 г. казалось, что на большей части территории Ирака наконец воцарился мир, но террористы затаились и ждали своего часа.
Шанс представился им в том же году: в соседней Сирии власть давно господствовавшего над ней режима начала ослабевать – и страна буквально взорвалась. Приспешники аз-Заркауи воспользовались этим обстоятельством. К 2014 г. им удалось создать огромную империю, включавшую в себя значительную часть Сирии и земли на севере Ирака. На захваченных территориях они пытались полностью искоренить всё то, что считали результатом иностранного влияния и следами чуждого законодательства. Свой режим они называли «Исламским государством» [1008]. Значение для них имел только авторитет «салаф». Уничтожая статуи языческих богов, они ссылались на Мухаммеда, фантазируя о мировой империи – на воинов, разгромивших Ираклия, обезглавливая противников, восстанавливая «джизью», порабощая женщин побеждённых врагов – на первых мусульман. Террористы полагали, что путь в «очищенное» будущее начинается с возвращения к «чистому» прошлому. Они стремились стереть все следы евангельских христиан, ворвавшихся в исламский мир на военных судах и говоривших о преступлениях против человечности. Ничего, кроме священных текстов, не представляло для них ценности. Но именно ужасный буквализм, с которым «Исламское государство» пыталось реанимировать испарившуюся славу арабской империи, и делал его попытки максимально далёкими от аутентичности. От красоты, тонкости, сложности, которыми во все времена славилась исламская цивилизация, в террористическом «Исламском государстве» не осталось и следа. Они поклонялись не Богу мусульманских философов и поэтов – «Аллаху милостивому, милосердному» [1009], – а какому-то божеству-мяснику. Чтобы оправдать свою дикость, они отказались от ценнейшего наследия исламских учёных и обратились к извращённому фундаментализму, который, по сути, был вообще не исламским, а протестантским. Как бы «Исламское государство» себя ни называло, оно наследовало и мюнстерским анабаптистам. Его появление было, возможно, самой омерзительной иронией в истории протестантизма.
Как и Ницше, террористы «Исламского государства» видели в святынях западной цивилизации – в заботе о слабых, в речах о правах человека – источник могущественной, но уязвимой власти. Как и маркиз де Сад, они понимали, что самым мощным ударом по этим святыням станет демонстрация безграничной и беззастенчивой жестокости. Они захотели лишить распятие христианского смысла. В Коране – как, впрочем, и в античной литературе – оно символизирует заслуженное наказание. «Действительно, воздаяние тех, которые воюют с Аллахом и Его посланником и стараются на земле вызвать нечестие, в том, что они будут убиты или распяты…» [1010] Где бы ни появлялись террористы «Исламского государства», всюду они воздвигали кресты. К ним они прибивали тех, кого называли преступниками и язычниками. Жертв пороли. На перекладины крестов садились птицы. Тела убитых гнили на жаре. А некоторых из пленников террористы приговорили к ещё более публичному наказанию. Девятнадцатого августа 2014 г. в Интернете появилось видео, на котором американский журналист Джеймс Фоли стоял на коленях перед человеком в маске, одетым во всё чёрное. В руке у этого человека был нож. Террорист, говоривший с английским акцентом, обвинил Америку в различных преступлениях, а затем обезглавил Фоли (сам момент убийства снят не был). В последующие недели в Интернете публиковались новые видеозаписи расправ. В следующем году личность палача была установлена: им оказался лондонец по имени Мухаммед Эмвази. Тем, кому не повезло оказаться в плену у террористов, он был известен под прозвищем Джон. Вместе с ним пленников охраняли ещё три боевика, также носивших маски и говоривших с английским акцентом. Этих троих называли Пол, Джордж и Ринго, а всех четырёх сразу – разумеется, «Битлз».
Спустя всего несколько дней после смерти Фоли о его убийце Эмвази уже писали газеты всего мира. Настоящее имя террориста тогда ещё не было известно, и в заголовках он упоминался под кличкой Джихадист Джон. Рассказывая о Фоли, журналисты почти не упоминали то, что убитый был верующим католиком, что, оказавшись в плену в первый раз, он молился – и благодаря молитвам ощущал связь со своей матерью «благодаря какой-то космической силе Вселенной» [1011]. Мать Мэри приходит ко мне… В том, что произошло с Фоли, внешний мир увидел кощунство, но не в отношении Господа, который, как верили христиане, претерпел унизительную публичную казнь, а в отношении чего-то гораздо более расплывчатого: убеждения, что любовь – всё, что нужно любому человеку, веры в то, что миру нужно дать шанс. «Это бред! То, что они делают, противоречит всему, за что выступали The Beatles» [1012]. Так протестовал возмущённый Ринго Старр. Впрочем, его «тёзка» был с ним вполне согласен. Когда террорист Ринго был схвачен, у него спросили, как он относится к тому, что его называли именем участника «Битлз». Тот монотонно пробубнил, что не слушает музыку и не хочет говорить о рок-группе. Но потом, после долгого молчания, боевик вдруг выгнул брови дугой и бросил быстрый, вороватый взгляд на микрофон. «Джону Леннону это бы не особо понравилось» [1013].
Но те, кто дал ему это прозвище, разумеется, прекрасно знали, что делают.