Мы с Хуанкой вышли на изнурительную жару и закрыли наши двери. Жар, поднимающийся от асфальта дороги и тротуара, навел меня на мысль о собачьем дыхании. У моего лица и рук жужжала какая-то мошка, я отмахнулся от нее, но жужжание осталось у меня в ушах.
Брайан на заднем сиденье машины опустился пониже, обхватил себя руками, словно одеялом, и закрыл глаза. И это его движение снова напомнило мне Аниту. Правда, она была мягкой и здоровой, а судя по виду Брайана, он сейчас под трибунами на стадионе посреди дня разбирался с La Huesuda.
Хуанка подался ко мне и заговорил голосом чуть громче шепота.
– Я думаю, он пытается уйти в завязку. Está fatigado, cansado. Parece que dejо́ el hielo. Luego hablo con е́l[109]. Я думаю, ему лучше продолжать сидеть на этом говне, если он помогает ему оставаться начеку, ты меня понимаешь. Se ve mal el cabrо́n…[110]
Мы подошли к двери, и Хуанка постучал три раза. Доски крыльца застонали под нашими ногами и общим весом. Прошло около минуты, прежде чем с той стороны двери донесся звук неторопливых шагов.
– ¿Quiе́n llama?[111]
Голос был тихий и раздраженный, голос старухи, которая накричалась за жизнь и теперь хочет, чтобы ее оставили в покое.
– Es Juanca, Sonia. Vengo a recoger el encarguito de Don Vázquez[112].
Раздался щелчок замка, потом звук снимаемой цепочки. Наконец дверь со стоном раскрылась. Седая старуха со строгим ртом и волосами, собранными в неровный пучок на голове, посмотрела на нас. Росту в ней было меньше пяти футов, и стояла она в футе от порога, глядя на нас глубоко посаженными, горящими черными глазами, которые принадлежали лицу лет на пятьдесят моложе нынешнего, лицу, испещренному морщинами, тонкими, высохшими руслами жизненного опыта.
– ¿Yestequiе́nes?[113] – спросила старуха, посмотрев на меня.
– Соня, это Марио. Он будет работать со мной, чтобы достать Дону Васкесу то, что ему нужно. Марио, это Соня, La Protectora[114]. Она содержатель El Milagrito – нашего маленького чуда.
Соня ничего не сказала. Ее глаза впитывали меня с интересом, какой обычно демонстрируют люди, читая сведения о питательности на бутылке воды. На Соне были синее платье с белыми цветами и шлепанцы. И то, и другое напомнило мне мою бабушку. Из-под подола ее платья торчали тонкие ноги, похожие на сучковатые ветки. Соня издала горловой звук, прозвучавший как неандертальское одобрение, и отошла в сторону, потом жестом узловатой руки пригласила нас внутрь.
Внутри дома стоял полумрак. Свет нигде не горел, а окна были закрыты и плотно занавешены тяжелыми синими занавесями. Пространство, в которое мы вошли, явно имело двойное назначение – спальни и общей комнаты. В одном углу дивана лежала подушка, а рядом с ней – скомканная простыня. Диван казался древним, а вот телевизор был громадный, с плоским экраном. Между телевизором и диваном расположился прямоугольный кофейный столик, уставленный горящими именинными свечами, отчего пространство вокруг столика было залито приплясывающим оранжевым светом.
Перед нами была небольшая кухня с современной бытовой техникой из нержавеющей стали, которая казалась здесь такой же неуместной, как горящие глаза на старческом лице Сони.
Соня закрыла за нами дверь, заперла четыре замка, потом повернулась к нам и снова подняла свою узловатую руку ладонью вверх, показывая, что нужно идти по коридору, начинающемуся от кухни. Она пошла впереди, мы – следом.
В коридоре было темнее, чем в помещении при входе, но этот полумрак немного рассеивали свечи, мерцание которых проникало и сюда. Соня шла медленно, наклонив голову, словно ее притягивал пол. Стены коридора были увешаны фотографиями. Свадьбы разных десятилетий, их возраст можно приблизительно оценить различными прическами и размерами лацканов. Прощания с колледжем. Младенцы в подгузниках, держащиеся за диваны, за ножки столов. Ребятишки, позирующие для школьных фотографий, улыбающиеся щербатыми улыбками. Воссоединения семей. Мужчина сурового вида и с загнанными глазами в военно-морской форме. Спящие младенцы на тщательно продуманном фоне, который можно увидеть разве что на фотографиях, сделанных в молле. Такие вещи я видел миллион раз: сотни скверных фотографий, напоминающих отпечатки пальцев, одновременно единственные в своем роде и универсальные.
В остальной части дома все окна были зашторены. Все комнаты, углы, коридоры были погружены в темноту. В воздухе стоял запах испачканных простыней, дезинфектантов и нафталина. Первая дверь справа вела в темную, без окон, ванную. Рядом с раковиной стояли большая красная свеча и скелет Санта Муэрте[115] в белом плаще, и колышущееся пламя заставляло тень от косы приплясывать на стене.
Соня движением руки направила нас ко второй двери.
На стенах этой комнаты были какие-то странные обои – таких я отроду не видел. Потом я понял, что это и не обои вовсе. Стены были увешаны крестами в количестве, достаточном, чтобы убедить любого, что он попал в лавку религиозных принадлежностей, а не в чей-то дом. Кресты всех размеров, цветов, материалов и обивок не оставляли на четырех стенах от пола до потолка ни одного свободного дюйма. Кресты с Иисусом, поясница и пах которого закрыты тканью, из-под ребер проступает кровь, глаза воздеты в боли к небесам, рот приоткрыт в безмолвной мольбе о милости. Крест с атлетом в маске, сменившим Иисуса. Кресты с фотографиями людей, прибитых к дереву гвоздями, привязанных – распятых, связанных или прикрепленных иными способами. Кресты со странными темными пятнами, настолько похожими на кровяные, что ничем другим они и быть не могли. Кресты с надписями на них.
La Pasiо́n De Cristo
INRI
Jesús Es El Redentor
Santa Muerte, Protе́geme
Miserere Mei, Deus
Bendito Es El Fruto De Vientre, Jesús
Cristo Salva
Bless Us, Father
е́l Muriо́ Por Nosotros
Bendita Sea Su Sangre[116]
Такой уровень любви невозможно было назвать здоровым.
Единственное окно в комнате было закрыто черным пластиком, а единственная лампа в комнате свисала с потолка, излучая слабый желтоватый свет. Я смог разглядеть, что в середине комнаты стоит кровать, на ней лежал тощий парнишка, судя по всему, спал. Рядом с кроватью массивный смуглокожий человек сидел на стуле за столом, уставленным различными пузырьками с таблетками и чем-то похожим на мази. Парнишка лежал на правом боку, лицом к нам, с закрытыми глазами. Кроме подгузника, на его теле ничего не было.
Мои глаза все еще привыкали к полумраку, но я видел, что кости парнишки выглядят так, словно пытаются вырваться из тюрьмы тонкой кожи. У парня был огромный лоб и путаные черные волосы, торчащие в разные стороны. Он открыл глаза, пока я смотрел на него, но никак не прореагировал на наше присутствие. Из уголка его рта вытекла слюна на уже и без того пропитанную влагой подушку. Руки и ноги у него были согнуты, словно он замерз в состоянии приступа, который скрючил его тело в судороге.
Вокруг меня летала мошка, ее непрекращающееся жужжание било меня по мозгам в затылке, пока мои глаза приспосабливались к полумраку. Я посмотрел на согнутые руки парнишки – он прижимал их к груди. На обеих руках отсутствовали некоторые пальцы или части их. То же самое и с пальцами ног. Верхняя половина его уха, если бы оставалась на месте, то была бы видима. Рваная шрамовая ткань торчала из-под волос, как светлый горный хребет, появившийся над водами океана. Мне в голову пришли сотни фильмов, в которых кто-то из персонажей оголялся, чтобы показать последствия какой-нибудь ужасной пытки. То, что я видел сейчас перед собой, напоминало кадры тех фильмов, вот только в кино это было сплошное притворство. А здесь я видел глубокие шрамы на руках, ногах, на торсе, словно кто-то пытался вырезать кусочки его мяса или наносил декоративную резьбу на его тело с помощью скальпеля. Одни шрамы были белыми, их призрачная белизна выдавала их возраст, а другие были сердитыми, свежерозовыми, что говорило о недавней боли и пролитой крови.
Мне нужно было срочно выйти отсюда к чертовой матери.
Человек, сидевший рядом с кроватью, являл собой гору смуглой плоти в таком количестве, что я не видел стула, на котором он сидел. Но я, по крайней мере, допускал, что стул под ним есть. Я видел только его массивные формы, расположившиеся в этом углу. Ноги его при этом были согнуты, что исключало все сомнения: на чем-то он непременно сидел. Глаза у него были осоловевшие, а под ними – заплатки более темной кожи. На нем были джинсы, белая бейсболка, черная футболка, такая большая, что из нее вполне можно было сделать тент на двоих. А оставшегося материала вполне хватило бы, чтобы накрыть пол под тентом. На футболке было написано ERES UN PENDEJO[117], а ниже в кавычках по-английски: «ТЫ МОЙ ДРУГ». Я видел такие прежде в «Меркадо»[118] в Сан-Антонио. Руки крупного человека, как и у Хуанки, были покрыты татуировками, они лежали на его коленях, в правой он держал «узи»[119], как некоторые держат книгу или кладут руку на спящего кота. Его розоватый мизинец правой руки был украшен золотым кирпичиком с бриллиантами, а на шее висел громадный золотой крест на толстенной золотой цепочке. Что бы эти люди ни делали с измученным пареньком в этом ветхом доме, им явно требовалась серьезная охрана. Толстяк смотрел на нас мертвыми глазами и дышал, как раненое животное, испускающее наконец дух.
– ¿Tienes el dinero?