Три лезвия произрастали из его лежащей на боку головы, как металлические антенны какого-то странного насекомого. Глаза у него опухли, черты лица были деформированы ожогами и синяками. Один из ножей пронзил ему щеку и не позволял закрыться рту, вероятно, застрял между зубами. Фотография вызывала ужас, излучала ту разновидность несдерживаемого насилия, которая забирается внутрь тебя и тыкает в твой ящеричный мозг палкой.
– Положи это говно, где лежало.
Я подпрыгнул на кресле, посмотрел на конверт в моей руке. Фотографии лежали в нем, наползая одна на другую, но их одинаковые уголки, говорили, что это одна фотография во множестве копий. Это напоминало сглюченный экран компьютера. В конверте было не менее десяти копий.
– Что… что это за чертовщина, чувак? – мой голос был птичкой в горле кота.
– Pon las pinches fotos donde estaban[189].
Ярость в голосе Хуанки делала его звучание чем-то темным и обещающим продолжение насилия. Я вернул фотографию, которую держал в руке, в конверт, добавил к ней несколько выпавших других, выровнял их, чтобы быть уверенным, что вся эта смерть аккуратно лежала внутри. Затем я закрыл клапан и сунул конверт в бардачок. Но на полу все еще валялся остальной хлам, поэтому я нагнулся и подобрал все.
– Это все не твое собачье дело.
Я ничего не сказал. За фотографиями мужика наверняка была какая-то история, но я сомневался, что хочу ее знать. Может быть, Хуанка планировал избавиться от меня и от Брайана, когда деньги будут у нас в руках, и эту историю в гриль-баре он скормил мне, чтобы я приглядывал за Брайаном, а не за ним.
Если Брайан что-то видел или слышал, то никак это не демонстрировал. Он смотрел в окно, потирая предплечья то одной рукой, то другой. Он скорее походил на ребенка, чем на человека, готового выстрелить кому-нибудь в голову.
– Эй, Би, ты там в порядке?
Молчание продлилось достаточно долго, чтобы я почувствовал неловкость.
– Нет, Марио, ни хера я не в порядке. Совсем не в порядке. Что это там за херня была? Эти ребята, может быть, сейчас возьмут пистолеты и пустятся за нами в погоню в любую минуту. Вы не знаете таких деятелей. А я знаю. Я рос вместе с ними. Они легко раздражаются, они достают пистолеты, у них у всех есть пистолеты. Большие пистолеты.
– Ух, ты, белый мальчик разговорился! – сказал Хуанка. – Заткни хлебальник, Брайан. Если ты боишься, я тебя могу вот прямо сейчас высадить. Удачи тебе добраться до Остина.
– На кой…
– Заткнись ты нахер! Тоже мне – хер с бугра. Ты ни слова не сказал, когда это мудло подошло к нашему столику. Несешь всякую херню о том, что знаешь таких говнюков, но ты был рад помалкивать и не вмешался. Разве нет? Pinche sacatо́n[190]. Даже когда мы уже были на улице, ты и пальцем не шевельнул. Мог бы кому-нибудь из них по морде дать, если бы захотел, но ты этого не сделал. Ты вместо этого о себе беспокоился. Culero[191].
– Я не…
– Давай-давай, иметь дело со смуглыми ребятами, когда деньги делаешь, для тебя окей, но как только кто-то начал нас оскорблять, ты сразу язык прикусил.
– Хуанка, я не…
Острый на язык Хуанка давал Брайану то, что он заслужил.
– Cállate[192]. Брось ты это, чувак. Мне ни к чему слушать la mierda que vayas a decir[193]. Я не первый день живу смуглокожим в этой стране. Ваш президентик называет меня насильником, а ваш дядюшка голосует за него, потому что хочет налоговые каникулы или еще какое говно. Людей из моего района сажают в клетки, после того как какой-нибудь говнюк отбирает у них детей, а вы помалкиваете, потому что люди с экрана телевизора наговорили вам, будто мы все понаехали и лишили вас работы, так? Я не видел ни одного белого, который остановил бы хамство другого белого по эту сторону границы. Мне насрать, что ты мне теперь хочешь вливать в уши. Если ты слышишь, как какое-то расистское говно открывает свой поганый рот, ты не должен молчать. Твои слова имеют значение… как и твое молчание.
Брайан в ответ ничего не сказал. Годы, прожитые в атмосфере расизма и молчания, пузырями поднимались на поверхность. Новый «я» наслаждался насилием, в особенности праведным насилием. И все, что произошло после того, как мы вышли из гриль-бара, казалось справедливым. И это включало то, как Хуанка утер нос Брайану. Он транслировал мои мысли: молчащий союзник и не союзник вовсе.
Некоторое время мы ехали молча. Мои мысли ушли в свободное плавание, и в конечном счете их засосало в черную дыру в центре моего бытия: Анита. Мне не хватало ее. Не хватало ее энергии, звука ее голоса. Мне не хватало ее присутствия, ее головки на моей руке, когда она спала. Мне не хватало ее крохотных ручек, плещущихся в ванне, ее пальчиков, вцепившихся в маленький пластмассовый кораблик, в который она влюбилась в магазине секонд-хенда «Сейверс».
Я позволил боли проникнуть в меня. Я прогнал злобу, заменил все, что было внутри меня, холодной, черной пустотой. Потом пустота втянула в себя злость, немаловажную вещь, которая пинала вселенную и требовала возмездия.
Самое худшее в воспоминаниях об Аните была сама Анита, яркий свет в центре идиотского мира. В последнее время это изменилось. Теперь она делила свое место с матерью. Я видел Мелису, которая закапывалась носом в шейку Аните, а у той изо рта вырывался истерический смех, похожий на звуковой фейерверк. Я видел их обеих в кровати. Мелису с ее телефоном, и Аниту, поглощенную просмотром мультика по телевизору. Я видел их вместе, и кусочки моего сердца начинали целенаправленно вибрировать. Неизбежно ко мне приходила мысль: Анита ушла навсегда, но Мелиса все еще здесь. Ее отсутствие не обязательно должно стать окончательным. Ее общество, ее руки, ее тепло – все это оставалось возможностями.
Я посмотрел на Хуанку. Пистолет он убрал и теперь расслабленно сидел в своем кресле. Я видел, как он проводит языком по верхним зубам, видел, хотя рот его оставался закрытым.
– Ты в порядке, чувак?
Он теперь улыбался, но глаза оставались пустыми.
Я подумал о конверте и фотографиях в нем человека с усами Дали, с кровавыми обрубками голеней, наподобие того несчастного парнишки.
– В полном, просто задумался, – сказал я.
Я не мог сказать ему в точности, о чем я думал, но он, казалось, удовлетворился моим ответом и перевел глаза с меня на дорогу.
Находиться в присутствии монстров вполне можно, пока не задумываешься о том, на что они способны. Страшнее осознание того, на что способен ты сам.
Глава 15
Люди нередко удивляются, пересекая границу и понимая, что никаких изменений в ландшафте не случилось, что никакая гигантская разделительная линия не проходит по небу. Земле наплевать на дурацкие линии, на которых настаивает человек, и в этом смысле южная граница ничем не отличается от других. Тут нет ничего такого, что со всей очевидностью говорило бы тебе, что ты приближаешься к разделительной полосе между двумя культурами, ничего, говорящего о том, что полоса эта разделяет места обитания людей с разным цветом кожи. Нет, ты видишь только невысокую темную ограду рядом с дорогой и продолжение пустого пространства, несколько кустов и такую же сухую землю.
Мое представление о другой стране всегда было привязано к самолетам, к многочасовым путешествиям и в конечном счете к прибытиям в другие края, где люди говорят на другом языке, а по атмосфере и воздуху ты чувствуешь, что оказался в другом месте, непохожем на то, где живешь ты. Иногда это к тому же такое место, где насилие является неотъемлемой частью жизни. Тело, пронзенное многочисленными ножами, будь оно найдено в Нью-Йорке, стало бы национальной новостью, но здесь на такое тело смотрят как на еще одно свидетельство жестокости картелей. Такие различия имеют значение. Хьюстон – не Пуэрто-Рико. Американский юг – не Карибы. Тако, грудинка, кукурузный хлеб и тамал – это не мофонго, не рис с голубиным горохом и не тостоне[194]. Атлантический океан, ласкающий твои ноги, легонько тянущий их за собой, ничуть не похож на техасскую реку Педерналес, которая накатывает на твои ноги, где круглый речной галечник вдавливается тебе в подошвы, а ты скользишь по гладкой, тронутой зеленью поверхности камней у тебя под ногами. Различия огромны. Ты можешь рассматривать свое прибытие как перемену мест, как смену географии и культуры.
В Эль-Пасо ничего такого не происходит. Жизнь по разные стороны реки видится более или менее одинаковой, и улицы по обе стороны наводнены как смуглыми, так и белыми лицами, еда одинаковая, воздух одинаковый, и всюду обмениваются одними и теми же английскими и испанскими словами. Проблемы и потрясения вызывает то, что происходит на самой границе. С точки зрения границы, конфликт существует не между двумя странами, а между соседями, которые живут на одной и той же земле, но имеют разные права и возможности, и этот спор нередко урегулируется людьми, которые живут далеко-далеко от этих земель.
Хуанка включил поворотник и свернул наконец направо и дальше по съезду в мир, где открытое пространство сменялось маленькими домами, фонарными столбами, невысокими заборами и деревьями. За некоторыми окнами горел свет. Сумерки, которые окутали нас, пока мы были на дороге, и страх перед неизвестностью, который закрался в уголок моего мозга, держали меня в напряжении. А еще я понимал, что мне теперь будет неспокойно спать рядом с Хуанкой. Да – насилие близ гриль-бара и жуткие фотографии взвинтили мои нервы, а уют жилого района, в котором насилие принималось за норму, прогнал беспокойство.
Наконец Хуанка сбросил газ и остановился перед приземистым домом красного кирпича с большим мертвым деревом перед ним. На подъездной дорожке стояла «Лумина» светло-коричневого цвета, со спущенными покрышками. Хуанка заглушил двигатель.