Брайан поднимался быстро. Я освещал фонарем ему путь, перемещая луч с его поднимающейся вверх фигуры на темноту передо мной. Мое сердце остановилось на миг. Тут было что-то, и оно явно было рассержено. Я ухватился рукой за лестницу.
Когда Брайан выбрался наверх, его тело заблокировало почти весь свет, приходивший сверху. Я развернулся, выключил фонарик, бросил его в коробку, где уже лежали два других, и стал подниматься со всей скоростью, на какую был способен.
Глава 19
Дыра на мексиканской стороне заканчивалась не кухней, а чем-то похожим на обычную переговорную комнату. Здесь горели лампы дневного света и был ложный потолок. У одной из стен были сложены пластиковые стулья, в углу стояло пианино, покрытое черным брезентом. Близ стены перед нами были разбросаны какие-то коробки. Белая дверь в конце этой большой комнаты казалась единственным входом и выходом.
Хуанка достал телефон из кармана, отправил кому-то эсэмэску.
– Где мы, черт побери? – спросил Брайан.
– Iglesia Gracia de Dios Soberano[227], – сказал Хуанка. – Церковь. Мы ждем моего друга, Падре Сальвадора. Мы позаимствуем у него машину.
– Значит, есть такой священник, который работает на картель? Это какая-то херня.
– Нет, есть священник, который заботится о прихожанах, – сказал Хуанка. – Он совместно с Васкесом открыл сиротский приют для детей, чьи родители были убиты в результате насилия, совершаемого картелем. Васкес постоянно дает им деньги. У них есть еда и обувь, потому что он дает приюту деньги, а люди вроде Падре Сальвадора присматривают за детьми. Вот ты, Би, когда в последний раз давал деньги на церковь? Ты хочешь сказать, что возражаешь против того, чем они занимаются? Меньше всего мне хочется, чтобы какой-то нарик рассказывал мне…
Дверь в конце комнаты распахнулась. В комнате появился человек лет пятидесяти с плюсом, с сединой в волосах и бородой, закрывавшей его шею и рот. Одет он был в белую рубашку с воротником на пуговицах и черные брюки.
– Приветствую вас, джентльмены, – сказал он на идеальном английском.
– Как дела, Сальвадор?
Человек подошел, обнял Хуанку, потом, представляясь мне и Брайану, пожал нам руки.
– Я знаю, вы спешите, поэтому прошу за мной.
Сальвадор развернулся, и мы пошли следом за ним из комнаты. Мы оказались в земляном дворе, пересекли его, потом обогнули здание и, пройдя через калитку, оказались на парковке. Сальвадор остановился и повернулся к нам.
– Вы поедете на синей «Хонде», что стоит там. Он вытащил из кармана набор ключей и передал их Хуанке. – Можешь оставить машину перед «Эль Империо», а Ла Рейна потом ее заберет. И будь осторожен. Я всякого наслышался про эту новую женщину, с которой теперь работает Васкес.
– Gracias, падре. Я буду осторожен.
– Не за что, Хуанито, – ответил священник. – Как твоя матушка?
– По-всякому, бывают хорошие дни, бывают плохие. В последнее время плохих больше, но она, знаете, редко жалуется.
– Я помолюсь за нее. А еще я помолюсь за тебя, Хуанито. – Падре Сальвадор вздохнул. – Perder un hijo es algo muy doloroso. Ninguna madre debería pasar por eso. Perder dos hijos es demasiado. Eso es algo que te puede destruir el espíritu. Perder tres es algo que la mataría. – Священник посмотрел на ночное небо. Может быть, он молился за нас. А может быть, сомневался – есть ли там, наверху, что-нибудь. Его слова эхом отдавались в моей голове: «Потерять одного сына – больно. Ни одна мать не должна пережить такое. Потеря двоих сыновей – может уничтожить ее душу. Потеря трех убьет ее».
Падре Сальвадор снова заговорил:
– То, что твоя мать не утратила веры, многое говорит о ее отношениях с Богом. Она больше не должна нести потерь. Ты должен закончить это дело и позаботиться о ней, ты меня слышишь?
– Sí, Padre. Я о ней позабочусь. Я вернусь и буду заботиться о ней. Это в последний раз. Вы сами знаете.
Хуанка в доме упоминал Гильермо, но больше ни о ком не говорил. Почему он ни слова не сказал о еще одном брате?
– И потрать немного денег, чтобы удалить эту мазню со своего лица. Прошу тебя. Я знаю, твоя мать будет рада этому. Deja que tu pobre madre mire a su hijo a la cara sin tener que ver cosas que le recuerdan a la suciedad que le robо́ dos hijos.
«Пусть твоя мать смотрит на лицо сына, которое не будет ей напоминать о том зле, которое забрало двух других ее сыновей».
Хаунка кивнул.
Двух других сыновей. Опять.
Падре Сальвадор еще раз вздохнул, хлопнул Хуанку по плечу, потом посмотрел на нас.
– Удачи вам, джентльмены. Люди, которые совершают дурные поступки ради благого дела, всегда прощены в глазах Господа, в особенности, когда они делают это от чистого сердца. Бога в псалме 93 называют «Боже отмщений», а в Послании Колоссианам 3:25 сказано: «А кто неправо поступит, тот получит по своей неправде, у Него нет лицеприятия», и в Исходе 21:24–25 вы найдете мое любимое: «Глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу, обожжение за обожжение, рану за рану, ушиб за ушиб». Я знаю, Хуанито не позвал бы вас в помощники, если бы не был о вас высокого мнения. Да поможет вам Бог.
Падре Сальвадор обманывал себя, если думал, что кто-то из нас идет на это дело с чистым сердцем. Я видел перед своим мысленным взором Мелису, которая смотрит на меня с пола. Рухнувший стол. Моих рук дело. Я был чудовищем, гребаным чудовищем. Молитвы и чувство вины никак не облагородят то, что мы собирались сделать.
Сальвадор в последний раз потрепал Хуанку по спине.
– Pronto los hombres que mataron a tu hermano van a pagar por lo que hicieron[228].
Хуанка подбросил в воздух ключи, полученные от священника, поймал их и двинулся к «Хонде».
– Так сделаем это.
Что-то перевернулось у меня в мозгу. «Глаз за глаз. Скоро люди, убившие твоего брата, заплатят за содеянное». Дыхание застряло у меня в легких. Так значит, все это не ради денег. Хуанка жаждал мести. А если он мог хранить это в тайне, то он способен на вещи и похуже.
Глава 20
Хуанка выехал с церковной парковки на широкую улицу с двусторонним движением. Он включил радио, из динамиков полилась музыка в стиле банда[229], но динамики оказались покалеченными и выдавали в основном гудение, которое вибрировало сбоку от моего бедра и вокруг моих ушей.
На улицах было темно, мир сместился в ночной режим. Никакого изобилия работающих заведений поблизости не было. Огромные заброшенные участки земли за высокими заборами – и больше ничего не открывалось моему взгляду справа. Это место скорее напоминало мне не жилой район, а нечто вроде складской площадки, на которую чаще приезжают грузовики, чем легковушки.
Мы сворачивали налево на более широкую авеню, когда заговорил Брайан.
– Ты, Хуанка, и вправду собираешься удалить эти татуировки с лица?
– Я их удалю. Моей матери это понравится. Первые буквы от Barrio Azteka я сделал на подбородке, когда мне было шестнадцать. Она потом несколько недель со мной не разговаривала. Она всегда ненавидела улицу. Улицы забрали у нее слишком многое, вы меня понимаете? Ninguna madre debería enterrar a un hijo, y ella ha enterrado a dos[230].
Меня удивило, что он так быстро ответил на вопрос и выдал нам столько всего. Некоторые люди более открыты, другие предпочитают все держать при себе и не подпускать к личной жизни чужих. Хуанка, казалось мне, принадлежал ко второму типу. Что и размягчило его, когда он оказался дома, когда увидел мать.
– Хуанка, а что случилось с… – Я подвесил вопрос в воздухе.
Хуанка поднял свой телефон. На экране была фотография – его и двух других мужчин, они стояли, положив друг другу руки на плечи, их объятия свидетельствовали о близости и любви. Их лица были черновыми зарисовками одного портрета. Его братья. Один из них показался мне знакомым, но я не мог понять почему. У него были тонкие усики, которые начинали комически загибаться вверх по концам.
– Гильермо – который справа. Тот, что слева, – Омар. Он научил меня всему, что я знаю о… всем. Mi viejo no estaba, así que Omar se convirtiо́ en mi padre[231].
Улыбки на фотографии не были садистскими улыбками убийц или масками преступников, пытающихся выглядеть респектабельно, – это были улыбки людей, которые любят друг друга, знают друг о друге все и вместе пережили страшное. Их улыбки были искренними и теплыми. Я не сомневался, что это одна из любимых фотографий матери Хуанки.
Хуанка убрал телефон и включил радио.
– Мы почти на месте.
В его голосе не слышалось злости, но я не хотел испытывать судьбу, увидев, что он может сделать с дюжиной ножей и человеческой плотью. В одном он был прав: ни одна мать не должна хоронить сына… или дочь.
Я подумал о Мелисе. Мне хотелось, чтобы она сейчас спала. Ее боль, наверное, сравнима с моей. Нет, ее боль, наверное, сильнее. Она девять месяцев носила Аниту в себе, а потом вытолкнула ее в этот мир. Между ними была связь, сотканная этим странным, жестоким, крикливым, кровавым, мучительным ритуалом, который мы называем деторождением. Я же был всего лишь идиотом, который стоял рядом и был готов держать ее за руку, накормить кокосом, дать воды – все, что она попросит, но я не сделал ничего. Я часто спрашивал себя, как наши боли, мучительные, какими они, несомненно, были, разнились из-за этой связи, которая есть у каждой матери с детьми, рожденными ею в этот свет.
Я смотрел на мелькающий в окне машины мир, непохожий на тот, из которого мы прибыли сюда. Я читал вывески, запоминал. Бензозаправка Oxxo. Ресторан La Nueva Central. Мотель La Villita. Мотель El Refugio. Ресторан La Avenida. Такерия La Golondrina. Капелла San Sebastián Martir. Мебель La Colonia. Христианская церковь Христос есть мир. Гараж Manuel. Судя по заведениям, мимо которых мы проезжали, люди, живущие в Сьюдад-Хуаресе, не делали ничего, кроме как ели, трахались и молились.