Хуанка молча вел машину. Брайан на заднем сиденье снова старался держать себя в руках, сидел, прижавшись лбом к стеклу, со взглядом, потерявшимся в мире за пределами салона машины. Я смотрел на дорогу. Многое из того, что я видел, было мне в новинку. Но мелькали короткие вспышки мира, мне знакомого, мира, который я с удивлением узнавал по эту сторону границы. «Макдоналдс». Эпплби. Банк BBVA. Странная это была смесь, смесь, которая говорила о месте, где сталкиваются две культуры, где языки преобразуются в гибрид, где люди все время перемещаются между пространством, где у них есть ограниченные возможности, в другое пространство, которое одержимо мыслью о том, как выкинуть их вон, как отказать им в той мечте, на которой это самое пространство и было построено.
Мы некоторое время ехали молча, а ломаная, гудящая музыка заполняла салон. Сквозь помехи иногда проникало одно-два слова, создавая некую версию, слишком фрагментированную, чтобы ее понять, историю, слишком исковерканную, чтобы ее уловить. В некотором роде тот факт, что в машине звучала подобная музыка, не был лишен смысла.
– А кто этот чувак – Рейна, о котором говорил священник? – спросил Брайан.
– Ла Рейна – не мужчина, а женщина, – сказал Хуанка. – Она у Дона Васкеса… скажем так, ты к нему не попадешь, если сначала не побываешь у нее.
– Значит, она типа… секретарши?
– Нет, Би. Секретарши печатают на компьютерах, отвечают на звонки и заняты всякой такой херней. А Ла Рейна стреляет всяким говнососам в лицо и скармливает людей крокодилам. Она с тобой долго париться не будет. Она иностранка, она баба с такими яйцами – крупнее в Мексике не найдешь. С ней лучше не связываться. И о внешности ее всякой херни лучше не говорить. Я не шучу, когда говорю, что она стреляет в лицо и скармливает людей крокодилам.
Хуанка свернул налево, на улицу поменьше и сбросил скорость. На одной стороне тут стояли жилые дома, на другой – всякие мелкие заведения. Машины были припаркованы на обеих сторонах улицы, крупные внедорожники и пикапы стояли двумя колесами на тротуарах. Мы остановились перед длинным одноэтажным зданием с белыми стенами, на которых небрежение оставило земляные и водные пятна. По верху проходила надпись голубыми буквами – EL IMPERIO. Низкие басовые звуки изнутри создавали впечатление, будто у дома есть пульсирующее сердце. Я решил, что никто не жалуется, потому что не хочет связываться с Доном Васкесом. Лучше уж жить с болью в голове, чем не жить без головы.
Хуанка огляделся, повернул голову, словно хотел убедиться, что за дверью никого нет, а потом поехал дальше. Квартала через два он нашел понравившееся ему место и припарковался у самого тротуара.
– Приехали.
Короткая поездка означала, что по ее окончании не требуется вправлять суставы и потягиваться. Мы вылезли из машины, и наше шествие возглавил Хуанка. Пока мы шли по улице, я разглядывал дома. Размеры их были более или менее одинаковые, как и в районе, где жил Хуанка. Выглядели они, однако, по-разному. У многих из них стены были изготовлены из цементных блоков, а конструкция тех домов, где имелись вторые этажи, свидетельствовала о том, что второй этаж был добавлен уже после окончания строительства одноэтажного дома и строился за скромные деньги. Некоторые дома были исписаны граффити, а газоны близ домов пожелтели и не стриглись тысячу лет. Я рассматривал недостроенный второй этаж дома, когда вдруг появилась странная тень, ее чернота была чернее окружавшей нас ночи. Сердце у меня екнуло. Потом эта тень облаяла нас. Белые собачьи зубы сверкали в темноте красноречивой угрозой.
Человек, стоявший у дверей «Эль Империо», был крупного сложения. Его черная рубаха едва удерживала его мощные мускулы. Он был моего роста, но по весу превосходил меня на добрую сотню фунтов. И весь этот весовой излишек приходился на мускулы. По бокам лица у него виднелись узлы плоти, которыми его нижняя челюсть прикреплялась к черепу. Добавка лицевого мяса придавала ему облик регулярно бреющегося кроманьонца. Вены на его бицепсах напоминали маленьких змей, которые двигались под кожей, когда он пожал руку Хуанке, а потом с улыбкой сделал приглашающий жест нам.
Внутри «Эль Империо» стоял полумрак. Над танцевальной площадкой висели неоновые лампы, дававшие голубой свет. Зал имел форму квадрата с барной стойкой у стены, противоположной стене двери, с туалетами и несколькими бильярдными столами в самом конце. Будка диджея была засунута в угол рядом с танцевальной площадкой. Потные тела двигались в ритме музыки. Ритм был повторяющийся и тяжелый – та самая устойчивая пульсация сердца, которую мы слышали, проезжая мимо.
У барной стойки на высоких табуретах сидели несколько человек, большинство – спиной к танцплощадке, уперев локти в стойку. Они напомнили мне мексиканца, с которым я познакомился в баре, пока ждал Брайана. Потом я вспомнил человека в туалете, вспомнил о том, что случилось на парковке.
«Будь осторожен, оре».
Никто из них не посмотрел на нас, когда мы подошли. Все они нянчили выпивку в руках – в красных пластиковых стаканах или банках. Роль бармена выполняла молодая женщина с лицом полным металла и с выбритой левой половиной головы. Волосы с правой стороны были выкрашены в зеленый цвет и ниспадали через ее лицо на левое плечо. На женщине была майка. Ее правую руку обвил зеленый дракон, голова которого занимала большую часть плеча и исчезала на мгновение под штрипкой, чтобы появиться снова на ее груди, где выблевывала красный и оранжевый огонь, доходивший до другого плеча.
Хуанка пересек зал, не останавливаясь и ни на кого не глядя. Он подошел к бару, приподнял секцию для прохода, прошел, дал нам знак следовать за ним. Барменша посмотрела на нас, в ее глазах вспыхнула ярость, она потянулась рукой в пространство под стойкой, но тут узнала Хуанку. Ее глаза смягчились. Она кивнула ему, улыбнувшись, после чего занялась клиентами, сидевшими за стойкой.
Стену закрывал черный занавес. Я сначала и не заметил в нем щелочку света. Хуанка откинул занавес, за ним обнаружилась дверь. Он открыл ее, вошел, но остановился, придерживая и дверь, и занавес. Мы прошли следом.
Мы оказались не на улице, а в некоем подобии заднего двора. В длину он достигал нескольких сотен футов сухой земли с мертвой травой между заборами, которые едва виднелись в темноте. Напротив того места, где мы остановились, располагалось еще одно здание. Оно не было похоже на то, где разместился «Эль Империо». У этого дома стены были покрыты ржавыми гофрированными оцинкованными листами жести, и походил он на складское помещение. Здесь была двойная дверь в середине фасада, и отсутствовали окна. У двери стояли два чувака с автоматами AK-47.
– ¿Quе́ onda, Manuel?[232] – прокричал Хуанка.
Человек слева прищурился. Его лицо сломалось в улыбку.
– Hijo de la chingada, llegо́ el elegido[233], – сказал человек.
Мы через двор подошли к охранникам. Они явно были рады возвращению Хуанки. Хуанка представил нас, и мы обменялись рукопожатиями. От них несло пивом и ружейным маслом. Того, который нарек Хуанку избранным, звали Герардо. Он сказал, что второй человек, Антонио, рад знакомству с нами, но не может произнести ни слова, потому что у него нет языка. Мои мысли скакнули в Сан-Антонио к двум отрезанным языкам, которые я видел в том жутком доме…
– ¿Vienes a ver a Don Vázquez, no, culero?
– Pues a ver tu cara de pendejo no vengo, güey[234].
Парни с автоматами рассмеялись и открыли для нас двери.
Мы вошли и оказались в чем-то среднем между клубом, баром, боксерским рингом и складом. Шум внутри являл собой иного зверя. Это был постоянный гул голосов, а не пульсации хаус-музыки[235]. Дым сигарет, сигар и, судя по горько-сладкому запаху, травки висел в воздухе, как некое физическое существо, которое можно пронзить ножом.
В середине помещения кружком стояли человек пятьдесят, они орали как сумасшедшие. Хуанка подвел нас вплотную к месту действия, и мы протиснулись в кружок.
Перед нами была круглая цементная яма с полом, покрашенным в цвет лаймовой зелени. Два петуха взлетали в воздух, ударялись друг о друга. Один был почти полностью белым, а цвет другого был такой коричневый, что почти переходил в черный. С каждым движением птиц люди вокруг нас приходили в исступление, словно по комнате пропускали электрический ток.
Петушиные бои – не спорт. Это спектакль. Кровавый и быстротечный. А к тому же запрещенный. Я несколько раз был на петушиных боях с моей бабушкой в одном специальном клубе, расположенном за рестораном в городке, где она любила бывать. Когда моя мать была занята или исчезала на один из своих кутежей, меня брала с собой моя бабушка. Клуб был неподходящим местом для ребенка. И неподходящим местом для старухи, но ей бои нравились. Она мне не раз объясняла, как определить петуха-победителя перед боем – нужно посмотреть, как он двигает головой. Если движения дерганые и нервные, то такой петух не может сосредотачиваться. Забавно, что это же применимо и к человеку.
Петухи перед нами снова подпрыгнули, за гвалтом вокруг ямы не были слышны хлопки их крыльев. Птицы сталкивались друг с другом в воздухе, а потом падали по отдельности. Крохотные перышки планировали на пол.
Петухи обошли друг вокруг друга, головы их надулись, и они снова взлетели в воздух. Белый вонзил шпору в бок коричневого. Они упали вместе в бешеном вихре перьев. Когда они разошлись, кровь струей вытекала из какого-то места раненой птицы, описывала дугу в воздухе и падала на левый бок белого петуха, тут же превращаясь в алую нить поэзии на до блеска белых перьях. Зрители взревели. В большинстве это были мужчины со сжатыми кулаками и потными лицами. Их кожа сияла в резком свете галогеновых ламп над ямой. Они кричали, распахнув рты, бой между птицами был кровавым ритуалом, способом ублажать какого-то старого бога, а в результате ты мог явиться домой банкротом или пьяным от радости и с пачкой песо в кармане.