— Успели удрать? — говорит он. — Ничего, далеко не уйдут. Айда, ребята! До скорого свиданьица, госпожа генеральша.
Вот после этого обыска мама начинает вскакивать по ночам с отчаянным криком. Она, дико озираясь, мечется по комнате, шарит и говорит что-то непонятное, а я бегаю за ней, хватаю за руки, целую и когда она очнется и ляжет, долго глажу ее по щекам и по голове. После таких припадков у нее бывают сильные мигрени, она не может поднять головы от подушки, не может открыть глаз.
Но вот опять что-то случается. В городе начинается стрельба. Пули градом стучат по стенам дома, одна попадает в окно, пробивает оба стекла и попадает в банку с земляничным вареньем. Меня быстро заталкивают в маленькую комнату — единственную с окном во двор. Там на кроватях, на стульях, на подоконнике сидят все домашние и еще несколько человек знакомых, которых события застали неподалеку от нас. Я не знаю, сколько времени продолжались уличные бои. Неделю? Больше? Спали вповалку на полу, ели вареную картошку с мерзлой квашеной капустой, пили горячую воду. Стрельба то усиливалась, то затихала, несколько раз приближалась вплотную — говорили, что Дегтевская переходит из рук в руки, от красных к белым и обратно. К нам в дом заносили раненых, и каждый раз мама, схватив свою сумочку с бинтами и лекарствами, бежала перевязывать их. В соседних комнатах все время шла суета, топали тяжелые сапоги, звучали незнакомые голоса, стонали раненые. Один кричал: «Убейте меня! Умоляю — убейте». У нас же в маленькой комнате стояла гнетущая тишина. Мне казалось, что я не боюсь, только мне было почему-то очень холодно и хотелось обязательно сидеть между двумя взрослыми, тесно прижавшись к обоим, а правая рука, независимо от меня непрерывно клала кресты.
Но вот как-то ночью после нескольких особенно сильных взрывов пальба на улице стихла. Завешенное наискосок тряпкой (шторами укрывались) окно багрово светилось. Шестнадцать человек, лежавшие бок о бок на полу, тоже молчали, но в красноватом полумраке было видно, что никто не спит. Все напряженно прислушивались к тишине.
Стукнула незапертая входная дверь. Кто-то бежит, распахивает одну дверь, другую.
— Есть здесь кто-нибудь? Мама? Таня? Живы вы? — Голос хриплый простуженный и страшно знакомый. Кто это?
Мама вскакивает и, ступая через лежащих, пробирается к двери. Замотанный башлыком, обындевевший офицер вырастает на пороге, и мама падает ему на грудь. Паша? Брат Паша. Который воевал с немцами, о котором мы знали раньше, что он герой — имеет два Георгия и о котором мы уже очень давно ничего не знаем. Как непонятно! И как радостно! Застрявшие у нас знакомые обступают маму и Пашу, и я не сразу могу пробиться к нему. Все говорят разом, что-то спрашивают, перебивают друг друга.
Оказывается победили белые. Дедушка возвращается в свою квартиру. Взрослые говорят, что хотя кое-что пропало и кое-что разбилось, многое сохранилось. В квартире жил комиссар (еще новое слово) и почти все комнаты были просто заперты. Стоит на месте и китайский шкаф, но почему-то мне больше не хочется играть с китайскими принцессами.
Мы не переезжаем обратно к дедушке и остаемся на Дегтевской. Мама говорит, из-за рояля: его нельзя таскать взад и вперед — и из-за Тани — ей надо очень много заниматься, сколько пропустила, а у бабушки и у дедушки всегда полно народа. Я рада, что мы остаемся здесь, у меня подруги, здесь на заднем дворе есть сарай с сеновалом, где мы разыгрываем пьесы собственного сочинения. Кроме того, в заборе выломаны доски и через наши дворы постоянно ходят футуристы. У них на Почтамтской клуб. Они наряжены в разноцветные тряпки, мужчины в ярких женских кофтах, женщины в штанах. Лица раскрашены. У одного мы видели на лбу зеленые вопросительные знаки, другой носит вместо цветка в петлице ложечку. Старушки, завидев их, шарахаются и начинают кто плеваться, кто креститься, а мы, охваченные веселым любопытством, сбегаемся со всех сторон, посмотреть, что они еще новенького придумали.
Жизнь становится поспокойней: по ночам не слышно стрельбы, нет обысков. Таня опять много играет на рояле и начинает учить музыке меня. Алеша тоже возобновляет занятия со мной. Мама дает уроки. Лида варит обед. Паша опять куда-то исчезает.
И вдруг мама получает письмо из Петербурга от папиной сестры, тети Оли. Письмо из Петербурга послано «с оказией» и пропутешествовало три месяца. В нем дурные вести: тети Олин муж умер от разрыва сердца, дядю Бориса — папиного брата — два раза арестовывали и сейчас он сильно болен. Тетя Оля с дочкой живут в своей бывшей квартире — им оставили одну комнату. Продают вещи, а папа, мой папа, сидит в тюрьме в Москве. Обо всем этом мне не говорят, но, прислушиваясь к разговорам, я много что узнаю. Только маму ни о чем не спрашиваю. Но и не понимаю ничего. В тюрьмах сидят люди, которые крадут или обижают других. Дедушка и папа судили таких людей и сажали в тюрьму, чтобы они подумали над своим поведением, вроде того, как меня сажали иногда на стул на полчаса. Только в тюрьме темно и страшно и есть им дают только черный хлеб и воду. Все это ясно, но только вот почему в тюрьме оказался папа? Что случилось? Почему? И я забиваюсь в свой любимый уголок за шкафом и горько плачу, представляя себе папу в темной комнате с решеткой на окне;
Бежит-бежит перед глазами лента памяти, чуть придерживая иногда свой бег. Выходит замуж Таня. Откуда-то возникает Паша, женится, проводит дома несколько дней и снова исчезает. В разговорах взрослых появляются новые имена: Колчак, Деникин, Гайда… Он — чех. В Иркутске появляются чехи. С одним из чешских офицеров мама крестит девочку, родившуюся у тети Сони. Танина подружка по гимназии выходит замуж за чешского офицера. Снова в городе неспокойно, по вечерам слышна стрельба, но обысков не бывает и за вечерним чаем меня любят подразнить, вспоминая со смехом, как во время «изъятия ценностей» я стояла, не сводя глаз с бронзовой чашечки на люстре, в которой, свернувшись лежала толстая золотая цепочка от папиных часов, и все по очереди, проходя мимо и стараясь не привлечь внимания солдат, пытались увести меня, но я продолжала упрямо стоять на одном месте, задрав голову и уставившись на люстру.
У дедушки и бабушки в гостиной все время толчется незнакомый народ. Часто говорят не по-русски. Мне странно, когда мама говорит что-то, а я не понимаю. «Антанта» важно говорит Алеша, когда я обращаюсь к нему за объяснениями — «французы, англичане, американцы…»
Нарастает тревога. Говорят, что фронт придвинулся. Исчезают чехи. Появляется Паша. Он запирается с мамой в спальне. О чем-то они там разговаривают и выходят серьезные и озабоченные. Опять по ночам я просыпаюсь от стрельбы и долго привычно крещусь: «Господи спаси! Господи помилуй!»
Раз, проснувшись, я слышу разговор мамы с Таней.
— Американцы предложили дедушке за его коллекции огромную сумму, — говорит мама. — Я присутствовала при разговоре. Сказали, что сами все упакуют и вывезут, а ему предоставят вагон, чтобы все мы могли уехать в Харбин. Но решить он должен до завтрашнего утра. Положение ухудшается с каждым часом.
— Ну и он? — встревожено спрашивает Таня.
— Не знаю. Я думаю, не согласится. После ухода американцев мы разговаривали с ним. Он сказал мне, что по завещанию половина его коллекции будет распределено между нами, детьми, а половина, передана в фонд иркутского музея. Я, говорит, собирал эти веши не для Америки, а для России. И потом, говорит, куда и зачем я поеду на старости лет из своей страны?..
— Но ведь у него все равно все отберут.
— Наверное. Но ты же знаешь дедушку…
— А о нас он подумал?
— Он спрашивал всех. Соня с мужем наотрез отказались уезжать. Наташа сказала, что останется с ним и с бабушкой, что бы они ни решили. Сережа и так уже в Харбине. Юры ЗДеСЬ НЄТ. А Я.
— Что ты ему сказала?
Таня ждет ребенка. Я знаю, хотя от меня это скрывают. Она сидит непривычно толстая, большая, неповоротливая, всем телом подавшись к маме.
Мама молчит.
— Не знаю, Таня, — говорит она наконец. — Папа в Москве, в тюрьме. Если я уеду, легко может статься, что мы окажемся отрезанными от него. Котик неизвестно где. От Коли давно ничего нет. Здесь я все-таки могу надеяться узнать что-то о них. С другой стороны, когда вспомнишь все, что было… Имею ли я право подвергать Алешу, Лялю… Не знаю. Но ты… Тебе нужно поговорить с Николаем Николаевичем. Если вы решите ехать, дедушка поможет вам устроиться в эшелон. В Харбине у нас осталось много хороших знакомых. Ты не будешь одна. Тебе помогут. Только решать надо быстро. Этой ночью.
— Ну куда же я поеду без тебя? — вскрикивает Таня высоким, не своим голосом. — Ведь он же должен родиться через две недели. Куда же я поеду?
— Вот что, — подумав говорит мама. — Если дедушка решит продать свои коллекции и ехать, мы все поедем с ним. Думаю, что в этом случае мне было бы неблагоразумно оставаться здесь. Если же нет… значит судьба. Значит, останемся и мы. Хорошо?
И еще раз я просыпаюсь ночью. Мамы рядом нет. В соседней комнате незнакомые голоса. В щелку видно — за столом сидит человек, он что-то пишет на листках бумаги и ставит печать. У стола Паша и еще двое. Человек разговаривает с мамой по-французски, а по-русски говорит как-то странно.
— Так, — говорит он, закончив писать и поставив печать. — Ти будешь Поль Меран, та — Анатоль Бурже, та — Жан Оливье. Запоминайт хорошенько, не как гимназия урок. Ви все служащий французская контора. Уходить сегодня же с французски войска, пока везде беспорядок. Я тоже.
Уже потом я узнаю, что это был учитель французского языка из мужской гимназии, он фабриковал своим бывшим питомцам удостоверения, с которыми те могли покинуть город, находившийся уже во власти красных. Полем Мераном стал мой брат Паша.
Очень холодно и темно. Окна покрыты толстым слоем серого не то льда, не то снега. В комнате топится круглая печурка, которую называют буржуйка. На ней чайник с водой.
— Одевайся как можно теплей, — говорит мама, — и беги к бабушке и д