— Сашка наказывал к Морьке-пожарной, на площади. Туда ехай, — ответил дядя Коля.
СОЛОНОВКА
Господи, неужели конец пути? Мы въехали во двор. Я с трудом спрыгнула на землю. Дядя Коля и шофер помогли спуститься из кабины маме и стали выгружать вещи. Небольшой домик. Две молчаливые женские фигуры на крыльце. Я поздоровалась. Одна ответила, другая промолчала.
— Сундуки да узлы мы все в комнату затащим, а остальное сюда, под навес, — приговаривал дядя Коля. — Завтра утречком наведаюсь, если чего не хватит, разыщем. Да вы не бойтесь, здесь ведь деревня, не город. Все цело будет. Отдыхайте теперь.
Он протянул мне жесткую, словно чугунную руку. Шофер тоже.
В маленькой комнате угол занимали беспорядочно сваленные вещи. На столе горела красная керосиновая лампа.
— Располагайтесь, — сказала одна из женщин. Лицо в полумраке разглядеть было трудно, но голос звучал неприветливо, сухо. — Мне через три часа на дежурство идти. Утром вам все Нинка покажет. А мы на сеновал пойдем ночевать.
Скорей, скорей! Боже, до чего я устала. Болели руки, ноги, спина, голова, а глаза закрывались и не желали открыться. Хотелось лечь просто на пол — какие там подушки, одеяла, просто сунуть что-нибудь под голову и спать… Собрав последние силы, мы с Татулей разложили кровать маме, развязали узлы с постелью, кое-как разложили матрацы на полу и улеглись рядом. Ира и Ника уж спали, свернувшись калачиком. «Спать, скорей-скорей спать» подумала я, проваливаясь в темный бездонный колодец.
И тотчас из него вынырнула, с трудом соображая, где я, щурясь от яркого света, стараясь продлить мгновение блаженного неведения, отодвинуть неминуемую встречу с жизнью. Я лежала с закрытыми глазами и ощущала на себе пристальные, неотрывные взгляды. На меня и правда смотрели: смотрело через небольшое окошко горячее солнце. Смотрел со стены портрет угрюмого человека в кубанке и глаза его выражали такую откровенную злобу, что странно было, как блеклое изображение — по всей вероятности увеличение с паспортной фотографии — могло сберечь такой заряд неистового чувства. А в открытых дверях стояла рослая девочка лет тринадцати с толстой косой — она тоже смотрела на меня с нескрываемым любопытством. Как выяснилось, это была младшая наша хозяйка Нинка. Старшая — Морька — занимала пост пожарного наблюдателя и в данный момент сидела на вышке в лесу, но воля ее, тем не менее, ощущалась в доме неотступно. «Морька не велела…» — эти слова парализовали любое мое начинание. Морька не велела кипятить чайник, не велела ничего продавать нам — даже стакана молока. — Морька не велела вносить в дом лежащие под навесом вещи, мыться, стирать, ходить в огород… и Нинка стояла у двери, бдительно следя за тем, чтобы запреты эти не нарушались. Я хотела пойти узнать, добрались ли благополучно ночью до Солоновки остальные мои попутчики и как они устроились, но деревня была велика и совершенно пуста, спросить было не у кого. Мы немного разобрали, растолкали по углам чемоданы и узлы, вытащили и доели остатки Барнаульского пиршества и уселись ждать.
Но ждать было мучительно. Минут через сорок я поднялась и вышла за калитку. Передо мной была площадь, поросшая гусиной травкой. Слева строение из красного кирпича с башенками и сводчатыми окнами. По стенам расклеены самодельные афиши, «Свинарка и пастух». Буквы разного цвета — красные, желтые, синие; угол оборван и свисающий бумажный лоскут лениво жует привязанная к колышку коза. Прямо передо мной что-то вроде дощатого барака с двумя крылечками. Над одним крыльцом доска, на которой черным намалевано «Сельпо», над другим — бумажный листок «Продажа керосина и водки в субботу с 10 утра». Двери заперты. Вокруг ни души. Я посмотрела направо. С этой стороны площади добротная большая изба, у калитки ее стоял коротконогий старый человек в черных мятых шароварах, в розовой расстегнутой на груди рубахе. Недобрый тяжелый взгляд был устремлен на меня. Он неторопливо почесал подмышкой и продолжал смотреть.
— Это сельсовет, — шепнула мне неизвестно откуда появившаяся Нинка. — А это председатель наш Михал Прокопыч.
— А там что? — спросила я, чтобы что-то спросить.
— Там магазин. Только Дуська — продавщица в Волчиху за водкой поехала. Седин верно торговать не будет. А здесь вон клуб у нас. Кино крутят.
Я повернулась к странному строению, подняла глаза и мне стало не по себе.
— Это, что, церковь прежде была? — спросила я Нинку.
— Ага, церква. Мамка сказывала. Кресты-то давно посшибали, еще когда кулаков с деревни сгоняли… — и вдруг прибавила подобострастным шепотом: — Прокопыч вас кличет.
Я повернулась. Старик в шароварах и правда делал какие-то повелительные жесты. Я сделала несколько шагов по направлению к нему, Нинка следовала за мной по пятам.
— Ты там своим скажи, — произнес председатель сельсовета, не отводя от меня недобрых маленьких глаз, от него пахло потом, водкой и чесноком. — Завтра, али послезавтра из района фотограф приедет. Фотографировать вас будет. Потом в Волчиху поедете, паспорта выправлять.
— Скажу.
Почему он так неприязненно смотрит? Недоволен, что нас сюда привезли? Но ведь мы же не виноваты… И вдруг в голове возникает отчетливая и неприятная мысль: ведь здесь мне предстоит жить! Почему какой-то грязный, скверно пахнущий старик имеет право говорить мне «ты»? Вся эта экзотика — щелястая теплушка, старушки-мешочницы и узелки с едой, полученные от них в уплату за проезд, умывание под лопнувшей трубой, печурка, в которой горит ворованный уголь, славный степенный Василий Михайлович и забубенный Сашка — все это в прошлом. Наступает жизнь. А какая она будет? Сходить бы в церковь, поставить свечку, попросить помощи у Матери Божьей… Мимо нас с визгом и хрюканьем пронесся поросенок. За ними, топоча босыми ногами, бежали трое мальчишек.
— Егорка ваш яму подкопал, — крикнули они Нинке, и та, сорвавшись с места, устремилась вслед за нами.
Прокопыч повернулся и, тяжело ступая, стал подниматься по ступенькам крыльца в сельсовет. Я пошла обратно. Пока Нинка ловит своего поросенка, можно хотя бы осмотреться по сторонам. Двор небольшой, чисто подметенный, хлев, загон для непокорного Егорки. В одном углу покатый, поросший курчавой травкой настил погреба, в который ведет низенькая дверь, в другом — небольшой домик понятного назначения…
Но тут калитка со скрипом открылась и во двор вошла высокая пожилая женщина с исплаканным лицом, опрятно одетая и причесанная. В руках она держала стеклянную банку с молоком и тарелку, накрытую чистой тряпицей.
— Здравствуйте! — сказала она, подходя ко мне. — С приездом вас. Вот возьмите, попоите деток молочком. Утрешнее. А это вам с бабушкой. Покушайте.
На тарелке лежало с десяток отварных картофелин и два соленых огурца.
— Спасибо вам большое… Только как же… — я беспомощно замолкла.
— Соседи мы, — пояснила она, и улыбка чуть раздвинула плотно сомкнутые губы. — Я еще є утра думала — дай, думаю, схожу, снесу молочка. С дороги-то люди, где раздобудутся? Да при Нинке не хотела. Так и зыркает — кто куда пошел, кто что делает…
Мы сели на завалинку. Соседка сообщила мне, что зовут ее Дарья Григорьевна, — Даша для скорости, — сказала она. — А по фамилии мы Игнатовы. Раньше здесь в деревне одиннадцать дворов Игнатовых было, а может и поболе. Мы-то всего год как вернулись с севера. Уезжали десять человек, а вернулись всего ничего. Я, да мама моя, да сын.
— Вы. там работали? — спросила я. Она посмотрела на меня как-то странно, искоса.
— Нет, проживали… А вернулись, так и то не на радость. Мать паралич разбил, Генка-сын — горькую пьет. — Она задумалась, потом встряхнула головой. — Ну что ж теперь сделаешь… Как бы не такие обстоятельства, я бы вам к себе предложила перейти, только знаю — здесь плохо, да и у меня не слаще.
— А здесь будет плохо? — робко спросила я.
— Хуже некуда, — с убеждением ответила она. — Девки-то — бандитовы дочки. Нинка та ничего, молода еще, а Морь-ка в тятьку пошла. Норов бандитский. Вы с ней поосторожней;
— Что же делать?
— Я поспрашаю. Может и найдется у кого угол. Много вас больно — пять человек. Я поспрашаю. А пока что вы ей подарочек какой подыщите. Девчонки жадные. Бедные, конечно, ни отца, ни матери. Смягчать их надо. Да вы не расстраивайтесь. Нас в свое время и вовсе в лесу в снег вытряхнули — барахтайтесь, мол. Выкарабкаетесь — ваше счастье. Так и то, глядишь, кое-кто выжил. А тут все же люди кругом…
— Пойду я, — помолчав сказала она, — а то вернется Нинка, увидит меня, Морьке нажужжит, а та через забор меня материть возьмется. Это ведь тоже все наше было, игнатов-ское, она и злится, когда я загляну, думает корить ее стану, а я не стану — мне теперь все одно. А вы, если чего надо, заходите. Коли смогу, помогу.
К вечеру кое-что прояснилось. Оказалось, что добрались все до Солоновки благополучно. Иохвидовы поселились совсем неподалеку в крошечной избушке у глухой старухи, которая не отходила от них ни на шаг. Андрей и все их многочисленное семейство расположилось пока что в простом сарае. Реаль была внесена в церковь-клуб. Люсин отец — механик — чрезвычайно заинтересовал директора МТС. Им обещали в будущем «казенную» квартиру, а пока поселили в клубе в красном уголке. Лучше всех устроились Шуры. Им удалось найти отдельную чистенькую комнатку, и хозяйка разрешила ему поставить под навесом некое подобие парикмахерского кресла, стоя за которым он уже снял машинкой несколько дремучих шевелюр.
Морька оказалась большой ширококостной, с низком лбом, из-под которого зло смотрели пронзительные глаза родителя-бандита. Правда, приняв от меня верительные грамоты в виде шелкового отреза на блузку и нарядного платка, она громко захохотала и крикнула Нинке:
— Смотри, чем меня тетя благословила! — после чего продала мне немного картофеля и сливочного масла и разрешила вскипятить чайник, а потом, окончательно раздобрившись, прибавила: — Завтра вам баньку истоплю. Черная она у нас, ну да уж как-нибудь.