Мытье в черной бане, благодарение Богу, не состоялось. Боюсь, что в Тяньцзине я с большим недоверием встретила бы описание ее. Натаскав в объемистую бочку воды из колодца, мы развели огонь в печурке без трубы, быстро наполнивший тесную избенку едким, густым дымом, и ухнули прямо в пламя огромный покрытый сажей валун, лежавший в углу. Через какое-то время Морька объявила, что камень прокалился и надо перекинуть его в воду. Тут-то неудача и постигла нас. «Перекидывали» мы втроем — Морька, Татуля и я, — при помощи обугленных вил и двух лопат, лопастями которым служили секции красивой и очень замысловатой чугунной решетки. Валун срывался с лопат и падал обратно в печурку, разбрасывая фейерверки огненных брызг, которые мы поспешно заливали водой. Морька отчаянно поносила какого-то Федора, употребляя слова не принятые в хорошем обществе, а я замирала от страха, представляя себе, как валун падает кому-то из нас на ногу. Наконец, черенок одной из лопат сломался, и Морька, разразившись очередным потоком мерзкой ругани, послала нас купаться на озеро.
И вот там, на берегу тихого красивого озера, я впервые за долгое время как-то вдруг успокоилась. Мы провели на берегу несколько часов. Стирали белье и сушили его, разложив прямо ца траве, мыли головы, мылись сами, плавали в прохладной солоноватой воде, лежали на теплом чистом песке. На противоположный берег пригнали табун лошадей, и мальчишки с гиканьем и веселыми возгласами купали их.
Подошли Иохвидовы. За ними по пятам шла девочка-подросток с кукольно-миловидным, глупеньким лицом. На руках она держала завернутого в тряпье младенца. За юбку ее цеплялся светловолосый мальчик на вид лет трех. Младенец громко плакал, и девочка, усевшись на бугорок, расстегнула кофточку и сунула ему в рот грудь.
— Вера Константиновна, — взволнованно сказала Антонина Михайловна. — У вас не найдется кусочка хлеба или вообще чего-нибудь? Старший мальчик, по-видимому, тоже очень голоден. Сейчас я вам расскажу… — и перейдя на английский она сообщила мне, что Тося эта — внучка старушки, у которой они снимают угол. Ей шестнадцать лет. Дети ее. Младшему три недели. Приехала она на попутном грузовике из района… Какого — непонятно. Может, имеется в виду района какого-то бедствия? Бабушка принять ее отказалась… и при этом употребляла такие отвратительные слова, что Иосиф Давыдович глазами указал, что мне лучше выйти из избы. И действительно, в дом просто йе хочется входить после всего, что пришлось услышать. .
— На мой взгляд, — продолжала Антонина Михайловна. — Девочка не вполне нормальна. Непрерывно дразнит старшего мальчика. Говорит: «Вить, а Вить, исти хочешь?» А когда он ответит: «Хоцца!», она смеется и говорит: «А исти-то нету!» Он плачет. А она через несколько минут снова спрашивает «Исти хочешь?» Ужасно! По-видимому, жертва общественного темперамента, как говорили в дни моей молодости. Деться этой юной матери, очевидно, некуда.
Юная мать была настроена довольно спокойно.
— К Морьке в баньку попрошусь пока что, — лениво сказала она, словно поняв, что на диковинном языке обсуждается ее судьба. — А то бабка прокричится и пустит. Куда ей деваться?
Светловолосому Витьке нашли вареную картофелину, горбушку и карамельку, и он занялся едой, аккуратно не по-детски подбирая крошки и вылизывая маленькую грязную ладонь.
И опять воцарился покой. Солнце утомленно двигалось к западу. Стройные стволы сосен бронзовели в его длинных лучах. Неподалеку от берега плеснула серебристым пером рыба, с поля налетел пропитанный запахом вянущей травы ветерок. И снова торжественная тишина.
— Как хорошо! — сказала мама.
— Вот спорят люди о том, что такое счастье, — задумчиво сказал Иосиф Давыдович, — и не отдают себе отчета в том, что такая чудесная минута это и есть выпавшая тебе частица счастья. Надо наслаждаться ею в полную меру и хранить воспоминания о ней… Правда?
— Не будь еще она так коротка — эта минута, — сказала я. — А то как подумаешь, что сейчас надо возвращаться в общество наших прелестных хозяек, а завтра начинать оформляться, — какое противное слово, — становится грустно. Но, в общем, вы правы, сидеть на берегу озера и ни о чем не думать, это действительно счастье.
— А вы как считаете? — спросил Иосиф Давыдович, поворачиваясь к Тосе — старомодная вежливость не позволяла ему исключать из разговора кого бы то ни было из присутствующих. — Что такое счастье?
— Счастье-то? Под мужиком лежать. — И блудливая несмелая улыбка, скользнув по розовым губам, заволокла глаза. — А то, что еще?
— Гм… Да, конечно,, то есть, как сказать… С какой стороны подходить… — и окончательно запутавшись Иосиф Давыдович стал энергично отряхивать песок, приставший к брюкам, а Тося снова спросила Витю, хочет ли он есть и, захохотав, произнесла «а исти-то нету».
— Как ни жаль, возвращаться домой все же надо, — сказала я. — Собирайте белье девочки и пошли. Может быть, Моря продаст нам что-нибудь.
Вскоре шествие наше разделилось. Иохввдовы с грустью свернули к своей глухой сквернословке-хозяйке. Тося с чадами поплелась за нами.
На удивление Морька быстро согласилась на просьбу приютить ее в бане.
— Располагайся, — милостиво махнула она рукой. — Сейчас скажу Нинке, чтоб зыбку из сарая достала и сенник. А завтра сходи к Прокопычу поговори — пусть ребят к какой бабке поместит, а тебя на работу пристроит. Хватит тебе под кустами валяться. Шурка говорила, гусей пасти девка требуется.
Одиннадцать часов вечера. Небо совсем еще светлое, серозеленое и прозрачное. В Тяньцзине в это время густая непроглядная темень, а само небо усыпано яркими крупными звездами. Кончался второй день оседлого пребывания на родине. Что ж, выпала и на него приятная минута. Увидим, что сулит нам завтра.
Назавтра с утра пьяненький фотограф в холщевых брюках, измазанных разными красками — он по совместительству еще и рисовал афиши и лозунги в клубе — в давно не виданном мною шлеме с двумя козырьками «здравствуй-про-щай» из кокосовой соломки, с шуточками и прибауточками снимал всех нас по очереди на фоне мятой серой простыни, повешенной на стену сельсовета. Процедура заняла несколько часов, после чего он распил с Алексеем Даниловичем бутылку водки и распорядился, чтобы через два дня мы в полном составе прибыли в Волчиху, имея при себе паспорта, и там явились бы в отделение милиции. «Там и разберемся, что с вами делать» — залился он счастливым смехом и, уложив в мешок орудия производства, остановил проезжавшую машину и, неожиданно легко запрыгнув в кузов, укатил.
Через два дня, согласно инструкции, прикатили в Волчиху и мы — репатрианты, расквартированные в Солоновке. Пыльная площадь перед зданием райсовета, неизбежные козы на веревке и кружок мальчишек, увлеченных какой-то игрой, В центре кружка один из них, согнув в колене ногу, лихо подкидывал в воздух какой-то маленький предмет и весело считал: «Сто шесть, сто семь, сто восемь…» Я подошла поближе. Господи! Да это же зоска! Как я могла забыть? Сколько часов провела я в нашем иркутском дворе, также лихо подкидывая ногой кусочек меха — лучше всего медвежьего — с подшитой (а, может, подклеенной) к нему свинчаткой. «Сто двадцать один, сто двадцать два…» Мальчишка вдруг потерял равновесие, неуклюже запрыгал, зоска упала на землю, остальные заскакали, закричали, а затем дружно запели:
Берия, Берия вышел из доверия,
И товарищ Маленков надавал ему пинков…
Я застыла на месте, может, я ослышалась. Но нет, они снова завели: «Берия, Берия вышел из доверия…
А как же я? Как же все мы — редакционный штат советской газеты «Новое слово» в Тяньцзине? Нас тогда вызвали в редакцию поздно вечером. Рядом с редактором газеты стояли вице-консул и первый секретарь консульства. У всех у них были суровые торжественные лица и, как мне показалось, встревоженные. Поведав нам о разоблачении гнусного врага народа (событие это горячо обсуждалось в городе уже со вчерашнего вечера), вице-консул сказал, что нам доверено принять участие в мероприятии государственной важности и чрезвычайной секретности. Память об этом подонке, — вице-консул употребил и более сильные выражения, — должна быть стерта, его имя вычеркнуто из истории. Лаврентия Берия не было, понятно вам? Не было! Поэтому мы, те кому оказано доверие, должны будем просмотреть все подшивки и архивы нашей газеты, журналы, газеты, брошюры, поступавшие из Советского Союза и везде тушью тщательно вымарывать это паскудное имя и ею же замазывать паскудное лицо на фотографиях. В конце каждой проверенной страницы проверяющий должен поставить свою подпись. Вице-консул обвел нас тяжелым, угрожающим взглядом означавшим, что если мерзавцу Берии удастся прорваться через наши заслоны туши в будущее и напомнить о себе, ответственность за это — и со всеми вытекающими отсюда последствиями — ляжет на нерадивого вымарывателя. Итак, трое суток с короткими передышками на сон и еду (счастье еще, что газета существовала всего лишь несколько лет, и архив был не так уж велик) мы истребляли Берию.
Длинный стол, чернильницы с черной тушью, то и дело доливавшиеся служащим-китайцем, который с плохо скрываемым любопытством, наблюдал за нашей деятельностью и вокруг стола несколько доверенных лиц, с напряженным вниманием выискивавших коварного злодея. А он, знай себе, прятался — то в пионерских лагерях, то на заводском митинге, то, затесавшись в президиум среди соратников. Берия, Берия, Берия… Помню дикую усталость, режущую боль в глазах и не отпускающую тревогу — а вдруг пропустила, оставила его гулять по свету. Не оправдала доверия и отвечу за это «со всеми вытекающими отсюда последствиями». Газетные строчки наползают одна на другую, и в толчее букв растворяется недлинная фамилия, чтобы потом, когда газетный лист уже прочитан и подпись поставлена, выглянуть откуда-то и нагло заявить: «Да, Берия! Жил, убивал людей, губил их всеми доступными способами, а жить я все равно останусь. И ничего вы со мной не поделаете!»
В середине второго дня, когда усталость, казалось, достигла предела, я почувствовала, что меня осторожно подталкивает локтем сосед слева — Александр Матвеевич. Перед тем как замазать тушью лицо Берии, с гадкой ухмылкой, взиравшего на народ с трибуны мавзолея, Александр Матвеевич пририсовал ему аккуратные рожки и козлиную бороденку. И вдруг мне стало невыносимо смешно. На следующей же попавшейся мне фотографии я надела на Берию Гарольдллойдовские очки и выпустила из-под пиджака залихватский хвостик. Александр Матвеевич легким движением головы одобрил мои старанья и пригласил пойти в соседнюю комнату выпить чаю.