— А куда складывать наши копии?
— Какие еще наши?
— Ну, если мы кому-то пишем.
— Это еще зачем? Мы и так знаем, чего им там написали.
— Где мне брать бумагу… что б печатать? — спросила я.
— А это вам что, не бумага? — Он ткнул пальцем в стопку тетрадей. — Другой нет. И эту берегите. Придумайте, как прятать. Не то пацаны живо растащат. Опять же карандаши, резинки, перья — это все на вашей ответственности.
Каждую бумажонку приходилось перепечатывать минимум восемь раз — слишком бледны были копирки, слишком толсты и шершавы сероватые тетрадные листки, а приказы, распоряжения и постановления писали все, кому не лень:
старший агроном МТС отдавал распоряжения колхозным агрономам, зоотехник МТС приказывал колхозным зоотехникам, издавали приказы директор, заведующий мастерскими, главный бухгалтер, парторг… Даже Нюшкина мама — техничка Поля вознамерилась было призвать за что-то к ответу колхозных техничек, но на счастье, на нее прикрикнул недолюбливавший ее директор.
Я приходила к девяти утра и одновременно в кабинет директора вваливалась толпа людей в черных пропотевших и пропыленных рубахах и штанах, таких же черных кепках и кирзовых сапогах, бестолково орущих что-то и отчаянно матерящихся. Чтобы не слышать их, я Вытаскивала из тайника под дровами в углу тетрадки и начинала с грохотом печатать на своем «Ундервуде» нескончаемые распоряжения колхозам, носящим громкие имена. Время от времени дверь приоткрывалась, в каморку просовывалась очередная голова в черной кепке, с минуту наблюдала за мной, а затем недоуменно покачав головой исчезала. Часов в десять утра так называемая «пятиминутка» заканчивалась, и посетители высыпали во двор, рассаживались по газикам, тракторам, грузовикам и с фырканьем, тарахтением и проклятиями разъезжались,
Тогда появлялись новые посетителя — эти уже ко мне. Приходила техничка Поля с ворохом свежих сельских новостей,
— Директорова-то жена ку-ультурная, — говорила она, взмахивая пыльной тряпкой. — В тувалет идет шляпку надевает… Смеху!.. Я сама видела. Идет давеча по двору, шляпку рукой придерживает…
Или:
— Вчерась училкин, Марьи Петровнин, муж, надрался и за ней по огороду с колышком. И все матерком-матерком. Смеху… Думаю, забьет, не забьет? А он сам споткнулся и упал. Морду раскровянил. Смеху…
На мое счастье Полю не переносил директор и, если он еще задерживался у себя, тотчас заглядывал в комнату и сурово произносил:
— Не мешайте секретарю работать, Поля. Идите и убирайте бухгалтерскую. Там, наверное, с месяц не метено, я вчера заходил.
Поля, метнув на него гневный взгляд, удалялась, бормоча что-то под нос, но следом появлялась почтальон Варя с большой черной сумкой, набитой газетами, письмами, приказами, постановлениями и прочей почтой, которую ежедневно обрушивало на нас Сельхозуправление в Барнауле. Болезненная, худенькая девушка с большими глазами. Воспитывалась она у тетки в городе, кончила семилетку, поступила в магазин работать. Там ее поймал на обвесе контролер — «а обвес-то, верьте совести, Вера Константиновна, всего-то пятнадцать грамм был» — и она просидела год в лагере. Тем временем тетка умерла, и Варе пришлось вернуться в деревню к старой бабушке. Прижилась в деревне она плохо, главным образом — по словам всезнающей Поли — из-за того, что устроила прием соседкам на городской манер: «нарубила-нарубила свеклы, картошки, огурцов соленых ссыпала в миску, маслом полила и на стол… Прямо как свиньям… и еще каждому тарелку свою поставила, мол, брезгую, не желаю с вами из одной посудины есть…» У деревенских парней успеха она не имела и теперь пыталась снова перебраться в город. Опустошив тяжелую сумку, Варя садилась отдохнуть и принималась рассказывать с большими подробностями последний увиденный ею фильм.
— «Двух бойцов» смотрела, — говорила она, усаживаясь на подоконник, — Не особо достопримечательная постановка. Правда, жалостно. За душу трогает. Как запел «а до смерти четыре шага», все, почитай, завыли… А так, красоты мало.
Около часа я прятала тетради, карандаш, резинку и гбто-вую продукцию в ящичек под охапкой дров и бежала на перерыв домой — с сердцем относительно легким, если Морька сидела в этот день на своей вышке в лесу и весьма тяжелым, если она находилась дома, — бежала на ходу соображая, чем бы ее умилостивить. Татуле, поскольку она должна была украсить собой концерт для Барнаульского начальства, был вручен ключ от клуба-церкви. Там был установлен рояль, привезенный родителями Андрея, и там она, освобожденная от работы в поле, проводила полдня, готовясь к этому концерту, а заодно и к экзаменам, которые должны были проходить в августе. Мама, Ника и Ира находились во власти Морьки и каждый раз, вспоминая ее тяжелый враждебный взгляд, устремленный на маму, сидевшую на завалинке с книжкой я замирала в страхе. Даша пыталась помочь мне найти другое обиталище, но пока что безуспешно. В поиски включилась и ее двоюродная сестра Василиса Дементьевна — круглолицая, дородная женщина с неторопливыми движениями и речью, словно выступившая из какой-то пьесы Островского, владелица просторного дома и роскошной бани с лежанкой в предбаннике, с вышорканными до белизны лавками. Самым замечательным в этой бане была печка, сложенная легендарным печником дядей Захаром, который, вернувшись с войны, починял старые печи, клал новые, учил немногих желающих своему ремеслу, но возбудил недобрые чувства у сельского пропойцы, который и «доказал» на него в район, сообщил что дядя. Захар побывал в окружении, какое-то время скрывался в заброшенной не то белорусской, не то латвийской деревушке, где жил в избе древнего старика, славившегося своим искусством класть печи и перенял у негр секреты ремесла. «Ну и что, что он был в окружении? — спросила я Василису Дементьевну, хвалившуюся своей баней. — Ведь он же потом пробрался к своим и воевал дальше». «Ну как же, — ответила она со снисходительной улыбкой, — мог там и с немцами снюхаться. Раз скрывался, значит что-то недоброе замышлял». В общем, дядю Захара схватили и увезли, и вернулся он из лагеря только прошлой весной, когда выпускать стали. Вернулся, но уже без руки — отморозил на лесоповале. И сразу же запил горькую, подружился с тем самым пьяницей, который донес на него и замерз вместе с ним на опушке леса, возвращаясь под праздник из соседней деревни. На счастье, печку в бане Василисы Дементьевны он сложил еще до лагеря и, когда в субботу вечером, заплатив предварительно по рублю с носа, я совала в крохотную топку щепочки и чурочки, набранные детьми возле столярки, обмазанная глиной печка сразу же начинала весело гудеть, а прозрачная вода во вмазанном чане, которую мы дружно натаскивали из колодца, быстро согревалась.
Василиса же Дементьевна взялась печь нам «за припек» хлеб из муки, выданной через несколько дней после приезда, чему я была несказанно рада, поскольку хлеб она пекла чудесный. Однако Даша, узнав о «припеке» всплеснула руками и с негодованием воскликнула:
— И как это совести у людей хватает? Такой ломоть отворачивать у детей. Одно слово, добытчикова жена.
Добытчиком величало мужа Василисы Дементьевны все село. В списках МТС он числился «агентом по снабжению». Невысокий, сухощавый, озабоченный мужичок с огромным обшарпанным портфелем, он постоянно ловил попутные машины и носился по всему району, добывая гвозди, шифер, запасные части для тракторов, что-то выменивал, что-то продавал. Дом у них был полная чаша, из которой путем обмена нарядных головных платков и прочих мелочей, привезенных по совету людей более практичных чем я, удавалось зачерпнуть кое-что и мне. Яйца, творог, молоко, еженедельная баня… вот только беда, предметы меновой торговля таяли с головокружительной быстротой, а платили мне в месяц всего 360 рублей, из которых сто пятьдесят я отдавала Морьке за квартиру.
Тем временем поустраивались и остальные наши сотеплу-шечники: Андрей в качестве помощника комбайнера уехал в поле, парикмахер Шура тоже, только он с разрешения бригадира проводил много времени в селе — стриг, ровнял, брил и даже завивал на щипцах сельских щеголих. Иосиф Давидович получил должность учетчика. Он разъезжал по Солоновке в таратайке, запряженной бодрой буланой лошадкой — аккуратный, маленький, испуганный, Он признался мне, что никогда в жизни не имел дела с лошадьми. Соседка учит его запрягать, но он никак не может усвоить в каком порядке нужно надевать «эти ремешочки». Дамы работали на огороде и в ягоднике. Но настоящее признание, почет и заработок выпали на долю Люсиного папы — Алексея Даниловича. Он и в Тяньцзине славился как мастер на все руки, а теперь, получив должность старшего механика МТС сразу стал величиной, для всех нас прочих недосягаемой. Ему дали небольшой домик в конторском дворе, он поважнел, утром со свитой комбайнеров и механиков ходил по территории мастерских, заглядывал в машины, сурово тыкал пальцем, распоряжался и даже оживил давно почивший трактор. После того как трактор этот с грохотом проехался под окнами конторы, выворачивая жалкие кустики сирени, почтение к Алексею Данилович неизмеримо возросло, по общему мнению Солоновке страшно повезло — если бы не с неба свалившийся Люсин папа, одному Богу известно, как справилась бы МТС с уборкой хлебов в августе. Все шло к тому, что три четверти машин вообще не будут работать.
В ознаменование своих успехов Алексей Данилович каждый день после окончания работы шествовал в сопровождении клевретов через двор в сарай, где хранились запасные части и где происходили вечерние возлияния. В конце дня туда же, в надежде увести мужа домой, шла его жена Мария Ни-каноровна. Провожая взглядом нарядного золотоволосого Коку, вприпрыжку бежавшего рядом с бабушкой, я о грустью думала о его будущем.
А мне впору было задумываться с грустью и о своих детях. Ночь, проведенная без сна в ожидании Татуля. Она уехала с Андреем на долгожданный концерт еще в полдень. Часы показывали три часа ночи, и восток уже подернулся сероватой голубизной. Я еще ни секунды не спала. Еженедельный «пятачок» происходил на этот раз у соседней избы. Там тяжело топотали, оттуда доносился визг и довольно-таки похабные пьяные выкрики. Кто-то извлекал из гармошки неряшливые малоприятные звуки. «Господи, что же они не едут?!! Ведь собрание и концерт должны были кончиться часов в шесть… Езды от Волчихи часа два, не больше», думала я, стоя у окна, всматриваясь в непроглядную серую ночь и вспомин