Домой с черного хода — страница 30 из 61

ая все слышанные за последнее время истории. «Конечно, могло не оказаться попутной машины… Только бы ничего не случилось… Дорога такая ужасная. Господи, прошу тебя!» Около половины четвертого сквозь топот, завывания гармошки и пьяные крики я различила знакомое фырканье директорского газика. И тут же, проскочив мимо «пятачка» газик остановился.

— Танька! — заорал кто-то пьяным голосом. — Тебя-то нам и надо. Ключ есть? Айда в клуб. Сыграшь нам что-нибудь городское… Пошли, пошли… И испуганный Татулин голос в ответ:

— Пустите меня, слышите, пустите! У меня нет ключа. Я устала.

— Ничо, ничо… Сыграешь. И потанцуешь с нами. Держи ее Пашка. Тащи, ребята.

Я бросилась во двор, дрожащими руками пыталась открыть — и не могла — щеколду на калитке. Даша рассказывала мне, чем обычно кончались подобные увеселения. Зачем им нужен ключ от клуба?! Скорее!

Когда я наконец выскочила на улицу в бледном предутреннем полумраке я увидела двух рослых парней, которые держали вырывающуюся Татулю. С другой стороны от газика к ним бежали директор и Андрей, державший в объятиях аккордеон. Их однако, опередила жена директора, та самая, которая по словам технички Поли, даже выходя во двор надевала шляпку. Она кричала сильным звучным голосом, пересыпая речь выразительными ругательствами.

— А ну отпустите девчонку! Сволочи! Слышите, что вам говорят… Сейчас же! Не то…

Директор догнал ее и придержал за руку. Он не кричал, но в его голосе чувствовалась некая твердость, уверенность в себе, власть:

— Вы Таню не трожьте. Она нашу Солоновку на весь Союз сегодня прославила. Из самой Москвы киношники приезжали ее снимать. А ключа у нее, правда, нет. Клавдия Петровна забрала. Вам и самим расходиться пора. Кто завтра на работу опоздает — штраф вкачу.

Он захохотал, по-видимому, это была шутка. Но смех был подхвачен, и парни отпустили Татулю, которая бросилась ко мне. Губы у нее дрожали.

— Не реви, девка, — сказала жена директора, подходя к нам. Спьяну это они, покуражиться захотелось. Проспятся к утру и. забудут. — Иди домой, спи спокойно.

Дома я напоила Татулю горячим чаем из термоса. Скоро явилась Морька и с грохотом повалилась на свою кровать в соседней комнате. Через щель в двери до нас донесся отвратительный запах самогона и черемши.

Мы лежали рядом на моем широком матрасе и шептались, чтобы никого не разбудить.

— Ну почему, почему все они такие противные? — горячо шептала Татуля. — Зачем было все это врать?! Ты понимаешь, они сказали, что отец мой погиб на фронте, а что ты — рабочая в МТС!

— Так ведь по паспорту я действительно рабочая.

— Но ведь это же все неправда… А эта Клавдия Петровна перед концертом сказала мне, что она сама знает, что надо говорить и чтобы я ни в коем случае не возражала. Играла бы себе и все. Очень мне нужно что-то говорить, только зачем врать-то? Что я, лучше что ли играть буду, если ты рабочая?.. А потом ко мне подошел один, очень противный, толстый такой, шепелявый и говорит:

— Танечка, я прекрасно знаю, кто ты и откуда приехала и вот что я тебе посоветую — давай поедем со мной в Барнаул, а оттуда я тебя в Москву отправлю дальше учиться, станешь артисткой.

— Я говорю, «я и так поеду учиться. В Омск». А он захохотал и говорит: «С таким же успехом можешь здесь оставаться. Учиться можно только в Москве, ну еще в Ленинграде, может быть. Давай, говорит, прямо отсюда и уедем».

— Татуля, он, наверное, просто шутил.

— Не шутил он вовсе. Очень противный. А когда я сказала, что никуда не поеду, он говорит: «Ну, как хочешь. Только знай, ты еще не раз пожалеешь, что не поехала со мной. Здесь у тебя все равно жизни не будет». Почему? Он еще долго за мной ходил, а потом Аэлита Сергеевна — ну, директора твоего жена — прогнала его, сказала, чтобы я от нее не отходила. И домой, сказала, вместе поедем… «Тоже мне, говорит, фраер столичный выискался…» Она грубоватая, конечно, но славная.

Было уже совсем светло, когда она, наконец, уснула, пробормотав напоследок сонно:

— Мамочка, а мы с тобой думали, как-то по-другому будет.

Следующий день принес нам улыбку судьбы — из Омска пришла телеграмма: «Экзамены музтехникуме 1 августа приехать надо не позднее 20-го Встретим поможем Телеграфируйте».

Четыре дня волнений, беготни, лихорадочных переговоров с шоферами, взятка в виде отреза шелка на блузку, врученная секретарю партийной организации МТС, без чьего разрешения нельзя было уехать, (не могу вспомнить без содрогания, как по совету Василисы Дементьевны, мы пришли с женой Андрея, Валей к нему домой, и я фальшивым сдавленным голосом сказала: «А вот вашей дочке подарочек из Китая», на что он сказал: «Положьте вон там!» Затем угостил нас квасом, и спросил, не нужна ли в чем его помощь), длительные переговоры с какими-то неизвестными женщинами — переговоры, в которых мне неустанно помогала Даша, без которой я вообще ничего не добилась бы… И, наконец, 18-го июля утром, несколько раз повторив все инструкции, проверив в десятый раз чемодан и сумку, утерев слезы, посидев и перекрестившись на прощанье, мы двинулись всей семьей к МТС, откуда самый надежный шофер Иван Дементьевич повез в Михайловку Таню и дальнюю родственницу Василисиного мужа Аксинью Федоровну, согласившуюся ускорить свой отъезд в Барнаул на какое-то семейное торжество. Аксинья Федоровна клятвенно заверила меня и Дашу, что в Барнауле поможет Тане купить билет на поезд и «самолично» посадит ее в вагон.

Вечером, когда все в доме улеглись, а Морька отправилась на очередную гулянку, я вышла на улицу и села на лавочку у ворот. Ночь была непривычно теплая, темная. Из соседнего Двора одуряюще пахло свежескошенным сеном. Гулянка на этот раз происходила где-то далеко и расстояние смягчало звуки разбитой гармошки, так что иногда они даже начинали казаться музыкой. И вдруг я подумала, что за долгое время это, пожалуй, первый раз, что я сижу вот так одна, без дела, могу собраться с мыслями. Обычно мысли мои метались не хуже меня самой, занятые тем, как накормить детей, как оградить их и маму от Морькиной враждебности и грубости, как справиться со все возрастающими грудами работы. А вечером, отупев от хлопот и усталости, я просто валилась на постель и засыпала быстро и крепко, почти без снов. И вот теперь я могу посидеть одна и подумать. А о чем собственно? Нельзя только допускать мысли, что я сделала ошибку, вер-, нувшись в Россию. Ни в коем случае! Да, мне трудно. И теперь, без Татули, будет еще труднее. Но ведь это только начало. Оно в любой стране было бы тяжелым. Один старенький англичанин, решивший поселиться в Италии, рассказывал мне, как долго, с каким трудом приживался он там. А тут еще страна, разрушенная войной… Правда, в конторе МТС меня сторонятся, но ведь я для них действительно чужая. Зато есть Даша — хороший, отзывчивый человек. Что бы я без нее делала. И директор относится ко мне прекрасно. А жена директора! Как она тогда закричала на пьяных мальчишек…Неожиданно и весьма эффективно. Морька? Морька, конечно, отвратительна, но разве она виновата, что росла во время войны, без отца с больной матерью. О Нинке она по-своему заботится… Господи, до чего же трудна здесь жизнь! Почему? Только нельзя падать духом. Вот если бы удалось переехать куда-нибудь…

— Скучаете без Танюши-то, Вера Константиновна? — спросила неслышно подошедшая Даша.

— Скучаю, Даша. И тревожусь — как она там доберется до Омска.

— А вы не тревожьтесь. Анисья — баба надежная. Даром деньги не берет. Сказала, что посадит в поезд, значит посадит. Сейчас уж, наверное, к Барнаулу подъезжают. А завтра Таня в Омске будет. Главное, чтобы чемодан не утащили, а так все обойдется. Не опасайтесь, Вера Константиновна. Не думайте. А ночь-то какая — тихая, да теплая. Надо быть, к дождю.

— Даша, — сказала я. — Мне как-то неловко — я вас Дашей зову, а вы ко мне по имени-отчеству обращаетесь. Зовите меня по имени.

— А мне так сподручней, — ответила она. — У всех ведь людей своя повадка — вы так, мы так. Если б, к примеру, вы меня Дарьей Григорьевной стали величать, я б подумала, что вы на меня в обиде за что-то. А назови я вас Верой, у меня и разговор дальше не пошел бы. Так что, не надо.

— Ну, не надо, так не надо, — сказала я. — Только знайте, Даша, что без вас мне здесь во много раз труднее было бы. И спасибо вам большое.

Мы замолчали. В темноте, сливаясь с ней, скользнула легкая фигура.

— Это ты, Марья, что ли? — окликнула ее Даша. — Откуда взялась?

— Я, — . ответил слабый надтреснутый голосок. — К Со-кошниковым иду. Бабушка у них помирает. Почитать просили.

— Управишься, приходи к нам гостевать. Мать порадуешь.

— Спасибо на добром слове. Приду обязательно.

Прошуршала сухая трава под ногой. Едва наметившаяся тень скрылась во мраке.

— Доброй души человек, — с чувством сказала Даша. — А, поди ж, послал ей Господь испытание великое.

— Какое, Даша? Кто она?

Даша помолчала, словно прикидывая стоит ли говорить, а когда заговорила голос ее сделался каким-то отрешенным, повествующим:

— Монашка она. Наша Игнатовская родня. Василисина сестра родная. Только из другого теста слеплена. Девчонкой еще все в храм Божий бегала, тогда еще не обезглавили его нехристи. На крылосе пела. Голосок звонкий такой, заливистый. Как раскулачивать стали, Дементий, отец их в город убег. Там его и кончили, неизвестно как. Мать руки на себя наложила. Василиса, Павел-брат и Иван от родителей отвратились, а Марья и Степан не захотели, их в Сибирь и погнали. Девка она на лицо славная была, ну, конечно, и надругались над ней. Один конвоир, другой, третий. Она на пересылке под поезд броситься хотела, но не дали ей, схватить успели, а потом священник наш, отец Федор, в пути повстречался и сказал ей: «Грех, говорит, задумала. Великий грех. Выброси мысль сию из головы. Коли посылает Господь испытание, прими его, говорит, и делами искупай грехи, которые за собой знаешь. А над жизнью своей человек не волен». В общем, забеременела она и уже в лагере родила дочку. Люди сказывали хорошая девчоночка была — глазки ясные, сама веселая, все прыгает да смеется. Только, замерзла она в лагере насмерть. При лагере том барак был специальный для ребят. Им две блатные заве-дывали. Только они больше по мужикам бегали, приварок себе обеспечивали, а дети сами по себе. Марья, как могла, этих блатных ублажала: стирала на них после смены, полы мыла, шила им, но они разве ж люди. Прибежала она как-то под вечер в барак — блатных, как водится, нет, а доченька ее ненаглядная — месяцев восемь ей уже было — лежит посиневшая и не дышит. Закричала Марья, прибежали блатные, прибежали другие матери — одна блатную насмерть табуреткой пришибла. Да ребят-то не воротишь. Ну, с того дня Марья наша совсем блаженненькой стала. Вернулись они в прошедшем году — и она, и Степан с семьей. Василисин мужик им все ж помог — Степана в столярную пристроил, может, видели высокий такой, молодой, а волосы, почитай, все седые, а Марью к бабке одной поместил, в соседней деревне, деньги за нее платит, а Марья Богу молится и людям помогает. Она теперь вроде попа стала. Молитвы всякие знает — и ребеночка знает как окрестить, и о здравие помолиться и за упокой. Священное писание Людям читает. Они у бабки этой в избе и собираются. Петь других научила. Так сладостно поют… Я сама хожу, когда время выберу. Помолишься и жить вроде бы легче стан