— Я понимаю. Я потому и говорю, нехорошо, чтобы нас видели вместе.
Тут только я вспомнила ее слова, которые сперва пропустила мимо ушей.
— Но я то ничего не понимаю, Антонина Михайловна.
— Но вы же слышали, наверное. Мне сказала Шурочка… и я подумала — раз вы не приходите, значит, вы тоже решили, что лучше нам не видеться…
— Антонина Михайловна. Что сказала вам Шура? Почему нельзя, чтобы нас видели вместе? Я не приходила только потому, что мы переезжали от Морьки…
— Да, да, от этой ужасной Морьки…
— …переезжали и устраивались. И еще потому, что из-за предстоящей уборочной я завалена работой. Но я ничего не знаю. Скажите мне, пожалуйста.
— Вы не знаете? Правда? Хорошо, милая, я скажу вам. Видите ли, к Софье Игнатьевне — помните в нашем эшелоне ехали инженер один с женой? Пожилые люди? Их направили в соседнюю МТС. Так вот, Шурочка ездила в Волчиху за какой-то справкой и там встретила Софью Игнатьевну. А к ней приезжала сестра из Новосибирска. Она замужем за человеком из… ну, как теперь называется чека? Вот оттуда. Она сказала, что нам, репатриантам (мы, оказывается, называемся репатриантами) из Китая не следует часто встречаться и вообще держаться вместе. Это может быть истолковано… как что-то нехорошее. Софья Игнатьевна сказала об этом Шурочке, а та мне и остальным… Поэтому я считала…
— Господи, ерунда какая! Извините меня, Антонина Михайловна. Но ведь это же естественно, что мы хотим видеться со старыми знакомыми, с людьми, которых давно знаем, обмениваться с ними впечатлениями, помогать друг другу. Новых завести не так-то просто.
— Конечно, конечно. Я тоже сначала так думала. Но потом… вы не идете, ну я и решила, у вас дети, мама, вам нужно о них заботиться.
— Антонина Михайловна, я не верю Софье Игнатьевне и ее родственнице. Это не может быть официальным распоряжением. Никто ничего подобного нам не говорил. Почему же мы должны слушать каких-то незнакомых дам? Забудьте об этом. Я уверена, Иосиф Давыдович то же самое вам скажет. И, пожалуйста, приходите к нам. Мама будет очень рада, сидит целый день одна. И хворост вам девочки в два мига наберут и до дома донесут.
Она опять заплакала, поцеловала меня на прощанье и пошла домой. Пошла и я кривыми улочками села, окутанная густеющими сумерками, затаившимися, примолкнувшими и недоверчивыми.
Ночью я опять долго не спала, думала о том, что сказала мне Антонина Михайловна и почему-то мне все время вспоминался Саша в столярне, неотрывно следивший за мной и за Родионычем, прислушивавшийся к каждому нашему слову. Надо будет сходить к Марии Никаноровне, интересно слышала ли она об этом. Но, если это правда, как глупо, как ужасно глупо… И неприятно!
В воскресенье утром к нам зашла приятельница Эммы, тоже немочка Грета, жена знатного комбайнера Ильи Назарова.
— Вера Константиновна, айда со мной в Савеловское. Рыбки добудем. Мишка нам коня своего даст. Я первача возьму, а вы пару платков поцветастей прихватите. На обмен.
— Что это за Савеловское, Грета? Там что, рыбаки живут? К МТС не относится?
Она посмотрела на меня с веселым недоумением — такие взгляды я ловила каждый раз, когда обнаруживала непозволительное по здешним меркам невежество или наивность.
— СаВеловское-то? Ну, сами увидите. Инвалиды там живут, и бабы ихние.
Мы ехали в маленькой тележке, запряженной сытой гнедой лошадкой. Лошадка была ленивая и охотно переходила на трусцу, и тогда Грета, хлестнув ее вожжами, разражалась чудовищной бранью. Первый раз, услышав ее, я остолбенела, так не вязался поток искусно переплетенных между собой омерзительных, грубых слов с внешностью юной добродетельной немочки; что касается лошади, то такой разговор был, по-видимому, ей по душе. Помотав одобрительно головой, она ускоряла шаг и некоторое время бежала резво.
— Зачем вы так Грета? — не вытерпела я, наконец. — Вам это не подходит.
— Да вы что, Вера Константиновна, она же иначе и вовсе встанет. Так уж приучена. А вообще-то я редко матерюсь. С Ильей никогда себе не позволяю. Так, с бабами иной раз, да вот с ей.
Мы ехали проселком, с обеих сторон нас обступала пшеница, много выше человеческого роста — гордая, золотистая, душистая.
Грета сорвала на ходу колос, растерла в пальцах зерна и дала мне понюхать.
— Духовито как, а, Вера Константиновна?
— Удивительный запах.
Она внимательно посмотрела на меня:
— Мы с Ильей про вас говорили тут — разговариваете вы как-то не по нашему… ну и бабушка, конечно… Наверное, вы раньше лучшие времена знавали, а, Вера Константиновна?
— Всякие, Грета.
Вскоре мы подъехали к лесу. На лужайке у дороги сидели двое рабочих из МТС. На разосланной промасленной газете лежала накромсанная селедка. Сами они поочередно тянули шампанское из горлышка большой черной бутылки с блиставшей золотыми буквами этикеткой.
— Шипучки выпить не желаете ли? — спросил один из них. — Присаживайтесь.
— Спасибо, Семен. Ехать надо.
— Куда это вы наладились? За рыбкой, что ли? Ну-ну! Привет Савеловскому воинству, — и он насмешливо захохотал, захохотал и второй.
По дороге Грета рассказывала мне, как хорошо они жили в приволжском селе, пока во время войны их не выгнали из домов и не погнали на железнодорожную станцию. Сначала они ехали в теплушке все вместе, а потом отца и мать увезли куда-то, а ее — двенадцатилетнюю — с двумя братишками отправили в детдом, и там братишки померли от болезни от какой-то, а ее изнасилил старик сторож, и ей было больно и страшно, и она, наверное, тоже померла бы, да нянечка одна, хорошая женщина, забрала ее к себе, приласкала, вырастила и за Илью просватала — он ей племянником приходился. А Илья, даром что старый и две судимости имеет… За что? Ну как, одну за то, что уборку не во время начал, а вторую — с директором полаялся из-за того, с какого поля начинать… Это сейчас у него орден и никто ему слова поперек не скажи, а тогда… Но все равно человек он золотой.
— А родители ваши где. Грета?
— А кто ж его знает. Померли, наверное. Которые немцы, бывает и возвращаются. Илья два раза писал куда-то там, наводил справки, не отвечают, Ну, теперь уж я больше не плачу. Что теперь плакать… Хорошо, хоть у меня жизнь заладилась.
Какая непонятная, ужасная жизнь. Наверное, она права — хорошо хоть у нее она заладилась.
При выезде из леса стоял столбик с покосившейся доской, на которой большими полу смытыми буквами было написано «Савеловское» и чуть пониже совсем уж еле различимо: «Интернат инвалидов войны».
Господи! За какие грехи ты показал мне все это, сейчас, когда мне и так страшно? Увидеть сразу после жуткого Гретиного рассказа? Может, за тем, чтобы я поняла — не так уж мне плохо. Пошли же мне сил оградить моих близких… Какие испытания ждут их в будущем?… Господи! — что-то вроде этого шептала я пока мы ехали по берегу озера, уютно плескавшегося в редкостной по красоте ложбине. А по другую сторону дороги, по пологому склону холма, за которым начинался лес, стояло с десяток покосившихся изб-развалюх, возле которых копошились калеки. Скопище человеческого увечья! Люди без ног, люди без рук, люди — обрубки, люди с изуродованными лицами, ободранные, грязные; передвигаясь на самодельных костылях и платформочках, ползком, рывками, они со всех сторон устремились к нам, как в кошмаре, словно повторяя виденную мною когда-то картину средневекового художника. Впереди бежала растерзанная женщина с большеголовым ребенком на руках.
— Привезла, Грета? — издали крикнула она и, получив утвердительный ответ, посадила ребенка в траву и кинулась к озеру.
И тут у меня потемнело на миг в глазах и тошнотворно зашумело в голове. Очнулась я от того, что Грета беспомощно трясла меня за плечо, испуганно заглядывая в лицо.
— Вы чего, вы чего, Вера Константиновна? — бормотала она. — Давайте, хлебните первача, может полегчает. Сейчас наменяем и назад. Жалко их, конечно, да что ж теперь делать… Выпить им ведь тоже хочется. Давайте сюда платки-то!
Из дальнейшего я запомнила лишь смирно сидевшего в траве ребенка, который безучастно покачивал большой головой, двух отчаянно сквернословивших женщин, притащивших в корзине лениво шевелящуюся рыбу, энергичные действия Греты, ссыпавшей рыбу в большой мешок, разливавшей самогон в бутылки и котелки, торговавшейся из-за моих платков. И еще, когда лошадь уже тронулась, тоскливый взгляд инвалида, сидевшего на обочине:
— Грета, — сказал он хриплым голосом, — Грета, скажи Илье, пусть с мужиками приедет, Федорова из третьей избы схоронит. Уж несколько дней лежит, к избе близко не подойдешь. Мы уж передавали, да не едет никто.
— Скажу, — пообещала Грета, — Илья непременно приедет.
Мы долго ехали молча. Грета не поносила лошадь, только подхлестывала изредка. На лужайке в тени кустарников крепко спали давешние мужики; по-прежнему весело перестукивались в лесу топоры и взвизгивала пила.
— Вы не переживайте так, Вера Константиновна, — сказала, наконец, Грета. — Конечно, без привычки трудно, Мыто пообвыкли. Да и они не вовсе брошенные. Им Дуська из сельпо перловку и гречку даром возит, соль там, сахар иногда, спички, муку к праздникам. Рыбу вот ловят, продают… или меняют. И бабы какие ни есть. Свои-то брать не захотели…
— Как не захотели?
— Как? Как?.. Отказались и все. Их тоже понять можно. Как такую обузу на шею возьмешь. Да они долго и не проживут, Илья говорит, навряд ли кто больше двух лет протянет, Илья их тоже сильно жалеет,
— Грета, а много их, таких?
— Здесь поначалу человек шестьдесят было, ну, а сейчас — сами видели. Конечно, и другие интернаты есть. Возле Мар-кидоновки, к примеру. Еще где-то. Да вы бросьте об этом думать. Помочь — не поможете, а себя сгложете. Куда тогда ваши дети денутся? В детдом, что ли?
Уйдя ночью в сени я первый раз в Советском Союзе долго плакала, на опыте познавая, что такое горючие слезы, как жгут они воспаленные щеки. Успокоилась я только тогда, когда они окончательно вылились, когда иссякли даже колючие малодушные слезинки, когда немного разжалось горло и вернулась способность думать. Выходит, что, несмотря на то, что я не была лишена скептицизма, несмотря на все читанное и услышанное, я все-таки нахо