дилась под трудно объяснимым впечатлением от радужных статей и фотографий, или смотрела на эти фотографии так будто меня это не касается? Со мной и с близкими сердцу моему ничего очень уж плохого случиться не может? Так казалось мне? И вдруг стало очевидно, что может. Еще как может, раз уж такое могло… А ведь я кое-что читала, и даже немало. И невозвращенца Беседов-ского, и Кравченко, и иностранных авторов; читала «Россию во мгле», и «Из мрака ночи», и многое другое. Ведь в этих книгах, в разных статьях говорилась обо всем этом страшном и безобразном. Так почему же мы с мужем — да и не только мы — не хотели верить? Наверное, потому что слишком уж неправдоподобно все это звучало. И бессмысленно. Разве поверила бы я на слово, если бы мне рассказали о том, что увидела сегодня своими глазами? Нет, нет и нет! Чтобы инвалиды, защищавшие и защитившие свою страну, могли быть брошены умирать. И так равнодушно брошены. Не хотела верить, хотела жить в стране своих предков, хотела говорить на своем чудном языке?.. Что ж, поделом мне! Ладно, мне поделом, а детям? А маме? Которой все это выпало по второму разу? Что же делать? Что делать? Ну, хватит! Прежде всего, нельзя распускаться. Отвечаю за всех и за все я. Значит… Я вымыла лицо ледяной водой из ведра, и зубы вдруг застучали от пронизавшего меня холода. Тихонько прокралась в комнату и увидела в мутно-сером предрассветном освещении мамины грустные глаза. Молча поцеловала ее и улеглась на свою походную кровать. Утро вечера мудренее.
А еще через несколько дней в деревне начался праздник. Уборочная кампания! Радиоточки в кабинете директора и в моем закутке, над крыльцом, на столбе извергали потоки бравурных оглушительных звуков. «Хороша страна моя родная… — надрывались они в унисон. А по шоссе неслись грузовики, с верхом груженые спелым зерном. За рулем солдат, рядом визжащая девица.
На ухабах и рытвинах машины подскакивали, и на миг у них вырастали золотистые крылья из разлетающейся в обе стороны пшеницы. Уже через два дня этой пшеницей было устлано все шоссе. Объевшиеся гуси, с трудом волоча тяжелые животы, жадно клевали его и, случалось, попадали под колеса. Тогда, притормозив машину, солдат выскакивал и лихо закидывал добычу в кузов, запрыгивал сам, снова с хохотом обнимал свою сопровождающую, и они неслись дальше, посыпая землю драгоценным зерном. А на обочинах суетливые старушки и согбенные старички быстро-быстро сметали его на совки метелками из сухой травы и, опасливо поглядывая по сторонам, ссыпали в ведерки и котелки. Но никто и не думал останавливать их. Зерно лилось широким потоком. Наконец-то на землю пришло Изобилье! Время от времени песни умолкали, и диктор ликующим голосом сообщал, что за такой-то день в таком-то районе убрано столько-то гектаров. В закрома Родины засыпано еще столько-то центнеров! Ура!!! Невиданный, неслыханный урожай, решающий сразу все наши проблемы. Нигде в мире… Никогда прежде… Ура! Ура!.. Да здравствует!.. «Хороша страна моя родная… «
К цифрам, которые восторженно выкрикивал диктор, я имела прямое и не совсем честное отношение,
В начале уборочной кампании я каждое утро начинала с тщательных попыток дозвониться в наши колхозы. Увы, это оказалось чрезвычайно трудно. Не работала телефонная связь, если удавалось соединиться, никто не брал трубку. Если же трубку в конце концов брали, начинался бессмысленный разговор.
— Г-господи! Да кто их считать будет центнера эти, — искренне удивлялась Настасья Ивановна — старушка из бухгалтерии ближнего колхоза. — И спрашивать никого не буду. Мужики сейчас, знаешь, какие горячие. Не видишь что ли, сколько везут. Скажи много, очень много. Господа благодарить надо, а не центнеры считать. Так и скажи им там…
Оленька-девятиклассница, впервые в жизни «сидевшая на телефоне», впервые пользовавшаяся вниманием лейтенанта, который подрался из-за нее с приезжим комбайнером, — сначала отчаянно пугалась, потом начинала невнятно лепетать:
— Кажется, пятьдесят, — шептала она.
— Чего пятьдесят?
— Ну, этих… килограммов.
— Этого не может быть, Оленька.
— Ну, тогда сто.
— Вы не записываете?
— Нет… А что, нужно записывать?
— Но вам же, наверное, говорили, что убрано столько-то гектаров. Надо записывать.
Из трубки неслись всхлипывания:
— Вчера вечером директор приехал с поля, так к нему доярки пришли лаяться… Горело в коровнике что-то… или затопило… я не знаю. А завтра меня вообще в поле гонят, поварихе помогать, А я не умею… — всхлипывания переходили в рыданья.
— Хорошо, хорошо, Оленька. Не плачьте. Ничего страшного. Но, если вы все же когда-нибудь что-нибудь узнаете про уборку хлеба, записывайте и звоните мне.
— Хорошо, — покорно отвечала она сквозь слезы.
— А зачем вам это надо знать? — сухо спросила меня неприветливая особа из третьего колхоза. — Почему это вас интересует?
— Мне поручил собирать сведения по колхозам секретарь райкома и сообщать их в район.
— Не знаю. Ничего об этом не слышала. Как зовут секретаря райкома, который вам это поручил?
— Мне его имени не называли.
— То есть, как это? Неизвестный человек поручает вам собирать сведения и сообщать ему, и вы охотно соглашаетесь исполнять его поручение? Интересно!
— Я не знаю его фамилии и имени-отчества, но пришел он ко мне вместе с директором и дал это поручение в присутствии директора.
— Интересно!.. А, может, это был кто-то из приехавших вместе с вами из Китая?
— Нет. Вряд ли кого-то из приехавших вместе со мной может это интересовать.
— Ну, как знать… Я, во всяком случае, прежде чем сообщать такого рода сведения, должна разобраться и узнать…
Помог мне наш бухгалтер.
— Вы вот что сделайте, — строго сказал он. — Запишите цифры из вечерней сводки по нашему району, разделите на число МТС и подведомственных им колхозов — я их вам сейчас дам — а потом напечатайте на машинке ведомость, ну там число, название колхоза, утренняя сводка, вечерняя, покрасивше сделайте, у вас хорошо получается, и варьируйте себе циферки — когда чуть побольше, когда чуть поменьше, ну, сами знаете… Главное, что б красиво было на машинке, цифры проставляйте четко, пусть будет видно, что люди старались. И сообщайте себе в район, как вам было сказано. Районы сообщат в область, область в Сельхозуправление. Оттуда в Москву цифры пойдут. А насчет того, правильно — неправильно, сколько собрали, сколько довезли, это разве учтешь? Сами видите, что творится. — Он показал на шоссе, покрытое вкатанной в пыль пшеницей. — Э-хе-хе! Я вот вчера в Волчихе был, так там эта Клавдия — ну знаете, которая культурная — смотрит в окошко и говорит мне: — «Ах, Василий Иванович, до чего же хорошо! Что-то такое щедрое, молодецкое, русское есть в этом… правда?» Ну, а я про себя думаю: «Э нет, мужичок русский цену пшенице знал, до последнего зернышка подбирал». Думаю так, а сам только головой киваю — русское, так русское, молодецкое, так молодецкое… Начальству виднее.
В атмосфере неуемного, золотистого, гремящего песнями праздника пролетело дней десять, и вдруг горизонт обложили свинцовые тучи; они медленно поползли на село, окрашивая все вокруг в серый цвет. Засверкали молнии, загрохотал гром, хлынул ливень. Тучи, облюбовав Солоновку, кружили над ней часа четыре, время от времени обрушивая на землю очередные потоки воды, подсвеченной голубоватым полыханием молний и сопровождаемые гневными раскатами грома. Только к вечеру грозовые тучи удалились, наконец, в сторону Волчихи, ливень слегка угомонился и на смену ему пришел ровный, настойчивый мелкий дождь.
Дождь лил три дня подряд. В кабинете директора шли непрерывные совещания штаба, Тут же на полу спали усталые комбайнеры — их наспех сколоченные бараки при первых же каплях дождя протекли, Целый день топилась печурка у меня в закутке, и вокруг нее сушились промокшие рубахи, сапоги, ватники, испуская тяжелый неприятный запах. Нахмуренный и злой директор, не сходя с места, крутил ручку телефона, пытаясь связаться с Сельхозуправлением, с Михайловкой, с Волчихой. Поступали тревожные слухи, что в Михайловке вымокло все зерно, потому что брезенты завезли по ошибке в Рубцовск. Все три дня наша МТС представляла из себя зону стихийного бедствия.
На четвертый день проглянуло солнце. Песчаная почва быстро впитывала задержавшиеся лужи и, вдыхая упоительный аромат мокрой пригретой хвои, я чувствовала, что с каждым вздохом получаю заряд бодрости. «Ничего, ничего! — думала я, помогая техничке Поле убирать контору, после того как отбыли в поле оккупировавшие ее комбайнеры: — «Не так уж все безнадежно. Как-нибудь выбьюсь. Обязательно выбьюсь!»
Под вечер к нам зашла Антонина Михайловна. Мы пили чай с лесной малиной, вспоминали Тяньцзин, наше путешествие, мешочниц, которых подвозили в своей теплушке и, в конце концов, совсем развеселились. Условились сходить в ближайшие дни в школу к директору. Антонина Михайловна слышала от кого-то, что вакантно место учителя пения и решила попытать Счастья.
— Мне так всегда хотелось преподавать пение в школе, да как-то не пришлось. Только с взрослыми занималась. А я уже разговаривала кое с кем из здешних ребятишек. Такие есть прелестные. Один мальчик в особенности меня поразил. Прекрасный слух и желание понять все, что я ему объясняю. Я просто мечтаю о том, как буду учить детей. И Иосифа Давыдовича привлеку. Он может читать им стихи и из истории что-нибудь рассказывать. Что ж так без дела в избе зиму сидеть. Мы ведь и книг с собой никаких не привезли, только словари и ноты. У нас приличная библиотека была, но вице-консул на собрании сказал, что ничего изданного заграницей брать с собой нельзя. Только то, что нужно по работе. Иосиф Давыдович положил в мешок с постелью несколько своих любимых английских детективов и так на Отпоре волновался, что у него с сердцем стало плохо. А, оказывается, все было можно. Никто про книги и не спрашивал. Действительно, глупо было предполагать, что пропаганду с собой какую-то повезем…
Через два дня, воспользовавшись тем, что директор уехал в Михайловку на совещание, я взяла школьные ведомости Ники и Иры и отправилась с Антониной Михайловной в школу, которая стояла позади церкви-клуба. На площади все было по-прежнему: также стоял, почесывая грудь, у входа в сельсовет его председатель Прокопыч, привязанная к колышку коза также старательно объедала афишу, оповещавшую, что в воскресенье будет демонстрироваться фильм «В шесть часов вечера после войны». Дом, в котором размещалась школа, был приземистый и как бы, расползшийся, по-видимому, к нему не раз пристраивали дополнительные помещения.