На второй полке главный враг — цыган. Лежит, обложившись детьми. Он не спит, из-под опущенных век наблюдает за мной. Наверное, ждет момента, чтобы похитить мой чемодан и соскочить с ним с поезда. Хотя, как он это сделает с тремя детьми и беременной женой, мне не очень понятно. И все же, майор ведь не раз повторил свое предупреждение: «Спать ни в коем случае нельзя!»
Я и не сплю. Только до чего же это трудно. Веки слипаются. Чтобы разлепить их приходится время от времени трясти головой. Вагон опять сильно качнуло. Я широко раскрываю глаза. Цыган тоже встряхивает головой, проверяет, все ли дети на месте, потом приподнимается и заглядывает на верхнюю полку, где в тяжелом сне постанывает его жена. Самая маленькая девочка начинает плакать, просит есть. Я достаю из мешочка коржик и карамельку, угодливо протягиваю ему. Он берет, не благодаря, и сует девочке. Может быть, он все же не утащит мой чемодан, думаю я.
И снова скрипит и вздыхает, мерно покачиваясь, вагон. Боже, до чего же трудно не спать. Время от времени все уплывает куда-то, и я проваливаюсь в бездну, отчаянным усилием воли отталкиваюсь ото дна, выплываю на поверхность, трясу головой. На дежурство заступает второй майор. Первый тотчас же кладет Портфель под локоть, устраивает голову на скатанной шинели и засыпает. Ему хорошо!
На веках повисает неподъемный груз, простучал под колесами недлинный мост; и снова мерное покачивание. Я смотрю на часы. Половина третьего. Когда же, наконец, кончится ночь? Опять тяжелеют веки… Во сне я вижу Пекин, Летний дворец, озеро, по берегу которого бежит изящная галерея с фарфоровыми картинами, созданная за много веков лучшими художниками Китая. Я хочу поближе взглянуть на творение одного из них — миндальное дерево, осыпанное бледно-розовыми цветами, но никак не могу сделать шаг, а дерево уплывает все дальше и дальше, с озера надвигается туман, заволакивает все вокруг, обвивается вокруг меня, отнимая последние силы, погружая в сладкое небытие…
Я просыпаюсь от толчка, в первый момент не могу ничего сообразить, во второй — начинаю судорожно пересчитывать чемоданы. Под скамейкой один мешок с постелями — есть, второй на третьей полке? Цел и он. Один узел под головой у Егора — есть и он. Один чемодан под головой у девочек, другой — под локтем у мамы. Слава Богу, кажется все на месте! А где сумка? Моя сумка с деньгами и документами? Где она?
Сумка у меня за спиной. Содержание ее цело. Паника понемногу унимается. Поезд стоит на станции, за окном мелькают огоньки, ходят люди. Я обвожу взглядом купе. Цыган крепко спит, лежа на спине, придерживая рукой девочку, за ногу его цепко держится спящий мальчик. И тут я вижу, что дежурный майор тоже крепко спит. Портфель выпал у него из рук и лежит на полу, голова неловко свешивается, сам он наклонился вперед и вот-вот рухнет в проход. Я осторожно протягиваю руку и дотрагиваюсь до его плеча. Просыпается он мгновенно, в панике шарит вокруг себя, подозрительно смотрит на меня, обнаруживает портфель на полу, хватает его, поспешно открывает и проверяет свои бумаги. Слава Богу, и у него ничего не пропало. Облегченно вздохнув, он с опаской оглядывается на своего товарища и, только убедившись, что тот спит, улыбается мне.
— Черт его знает, как меня угораздило! Что же вы меня раньше не толкнули?
— Да я сама заснула.
— Проверили вещи? Ничего не пропало? Ну, повезло нам. Теперь уж не засну. Час-то который? Пятый? До утра рукой подать.
Поезд снова трогается. Мне больше не хочется спать. Хорошо бы встать, подвигаться немного, но нельзя будить. Все устали, все хотят спать… Я усаживаюсь поудобнее. Через несколько часов Омск. Как-то сложится наша жизнь там? В Омске хоть волков не будет. И будут доктора, если кто-то заболеет. А, самое главное, со мной опять будет Татуля, милая моя девочка, моя опора. И я не буду постоянно трястись за нее. Вместе мы как-нибудь пробьемся, справимся. Скорее бы приехать!
И вот, наконец, окрестности Омска. А, может, лучше было бы мне побыть подольше в неизвестности относительно, того, что ждет меня впереди. Ехать бы, ехйть, не приезжая. Ну, хоть бы еще денек другой…
ОМСК
После суматошно-радостной встречи на вокзале, в ходе которой мы умудрились потерять любимый китайский чайник и байковое одеяло, после возбужденных, бессвязных восклицаний, счастья, испытанного при виде бегущей по перрону Татули, все мы шумной толпой отправились домой к нашим тяньцзинским друзьям Васильевым, пить чай с рыбным и брусничным пирогами. Сумбурный, истерично-веселый разговор, в котором воспоминания о прежних, беззаботных днях перемешивались с моими рассказами о современной жизни в Китае, о судьбе знакомых, друзей, родственников, о тихоокеанском острове Самар, куда перед наступлением на Тяньцзин Мао-дзэ-дуновской армии увозили на своих, военных судах американцы всех русских, дрогнувших при мысли о неизбежности возвращения на родину, о Бразилии, Австралии, Америке, куда они в конце концов попадали, этот разговор оборвался внезапно, когда я спросила двоюродную сестру:
— А где Сережа? Вернулся, наконец, с курорта?
И она, потупившись, ответила мне:
— Папа в лагере, на севере. В поселке Абезь. Наталия Ивановна тоже в лагере, только в Потьме. Я с ними не переписываюсь.
Разговор оборвался, а, возобновившись, совершенно утратил легкость и живость. Как будто у нас, у всех, отяжелели языки от нежелания повествовать о собственных несчастиях и о чужих. Все же он возобновился, и я узнала о том, что хозяин дома Витя, просидевший в японской тюрьме около двух лет за то, что преисполнившись патриотических чувств, обратился в разгар войны в советское консульство с просьбой дать ему советское гражданство и отправить на фронт, репатриированный в 1944 году в родной город Омск, был затем отправлен с женой и двумя дочками — одна из них новорожденная — в Сыктывкар на поселение — то ли для того, чтобы очиститься от эмигрантской скверны, то ли для более близкого ознакомления с действительностью. И о том, что им пришлось испытать там, прежде чем они получили милостивое разрешение вернуться в Омск. Узнала, что дядя Сережа и его жена осуждены на двадцать пять лет лагерей — «она ведь в американском консульстве стенографисткой работала, а он в американском банке…» — (холодок пополз у меня по спине при этих словах). Узнала, что сама Нина и ее семья по приезде были отправлены — как потом выяснилось по ошибке — на лесозаготовки. Там она потеряла крошечную дочку.
И возникали фамилии одна за другой — фамилии знакомых, уехавших с первой репатриацией в 1947 году, и снова повторялось: «Лагерь, лагерь, лагерь…» и еще иногда «смерть ребенка, простудился, потом воспаление легких, лечить нечем, ну и…» Наверное, ужас на моем лице проступил достаточно отчетливо, потому что в какой-то момент все дружно бросились успокаивать меня: «Сейчас уже совсем не то… Нет, нет, не бойся! Живется, конечно, трудно, но запросто сейчас не хватают».
— Вот меня посадили, — не без гордости сказал муж Нины, — год просидел и выпустили, даже на допросы почти не вызывали. А сейчас вот работаю санитарным врачом и на рентгенолога учусь. Нет, сейчас совсем другое дело,
Ночью, лежа на полу в нашем новом обиталище — проходной, скудно обставленной комнатушке в домике на одной из бесчисленных Северных улиц, куда мы перевезли на занятой у соседа, заляпанной известкой и глиной тачке свой скарб, я снова и снова перебирала в памяти все услышанное, все узнанное за последние несколько часов. В Солоновке, оправляясь от очередного шока, я воспринимала жизнь как нечто экзотическое, диковинное. Слишком уж непривычно было все вокруг, неправдоподобно, немыслимо. И в глубине души постоянно таилась мыслишка, нет, нет, все это не может быть моим уделом. Это почему-то удел других людей, хороших, добрых, несчастных, но совсем, совсем других, а для меня это временно. Я уеду, вырвусь из этих странных обстоятельств и тогда, тогда… Но вот сейчас я очутилась перед лицом не менее странных обстоятельств, ставших повседневной жизнью для людей, ничем не отличавшихся от меня, получивших такое же образование, такое же воспитание, живших такой же жизнью… И снова всплывали в памяти подробности сумбурных рассказов — о лагере под Сыктывкаром, где сидели литовские женщины, жены расстрелянных помещиков, крупных чиновников, просто состоятельных людей. (Господи, но почему же они, литвинки, оказались там? За какие грехи? Меняли последние тряпки на кусок хлеба, чтобы накормить умирающих от голода детей?..) Или рассказ Нины про то, как после смерти своей маленькой дочери она и еще трое товарищей по несчастью выбрались ночью из общежития и несколько суток плутали в тайге, добираясь до райцентра, откуда можно было послать телеграмму в Москву «но это возымело действие, после этого нас всех переправили в Омск». И многое другое. Но, странное дело, чем больше случаев, свидетельствующих о чьей-то глупости, подлости, жестокости приходило на память, тем дальше отодвигался страх, постоянно мучивший меня в Соло-новке. На смену ему приходила злость. Злость и жгучая ненависть к каким-то неведомым мне людям.
На следующий день снабженная справками, советами, напутствиями я отправилась по делам — нужно было прописаться, определить детей в школу, сдать в комиссионный магазин кое-какие вещи, купить раскладушку и какую-нибудь, еду.
Недавно я прочитала в газете, что Омск сейчас самый зеленый город в Советском Союзе, что он буквально утопает в цветах. Представить себе что-нибудь подобное в то утро было совершенно невозможно. Одноэтажные домики с тяжелыми ставнями на окнах. Высоченные заборы, частые таблички «злая собака!» Начавшийся с вечера дождь превратил его в город, утопающий в жидкой грязи. Я стояла на углу, думая, как бы мне перебраться на другую сторону, не погубив при этом полуботинок, как вдруг за моей спиной кто-то сказал:
— Досточки надо с собой носить, товарищ дорогой. На одну стали, другую из грязи выволакиваете и перед собой бросаете. А как же иначе?
Я обернулась. За мной стоял пожилой человек в зеленой вязаной кофте. Глаза его посмеивались.