— Пойдемте, я вам брод покажу, а то вон, куда вы забрели. На этом перекрестке в двадцатых годах верблюд утонул. Не верите? Ей Богу, утонул. Поскользнулся и упал. Встать не может. Мордой в грязь уткнулся, захлебнулся и был таков. А вы, по всей вероятности, соседка наша будете, Агафьина жиличка? Идемте, идемте. Заодно я вам и окрестности покажу. Здесь вот булочная, только за хлебом надо часов в 6 очередь занимать, сейчас уж не купите. Здесь магазин с прочими товарами, наличие которых определяется длиной очереди, Сейчас, видите, есть, но не очень длинная — возможно яички выбросили или там маргарин… А вот и брод наш знаменитый. Ступайте, не бойтесь. Поколения омичей сыпали сюда шлак, золу, битый кирпич и создали переправу. Смело ступайте. И вообще не унывайте, еще день-другой, прихватят морозы и ляжет божий асфальт до весны. Ну, рад был познакомиться. Мы с сестрой за агафьиным забором обитаем. Увидимся, стало быть.
Я поблагодарила веселого человека и направилась к броду, а он крикнул мне вдогонку:
— Молочишка детишкам понадобится, кликните меня — Андрей Алексеевич я. Корову мы с сестрой держим. Да Агафья вам скажет. А ваше имя отчество как? Вера Константиновна? Будем знать.
Переделав тысячу дел, я вернулась домой уже вечером. Дождь моросил, не переставая, отсыревшее пальто тяжело давило на плечи. На нашей Северной не было ни одного фонаря, окна были плотно закрыты ставнями, и только красные лампочки на воротах освещали выведенный белой краской номер дома.
— Мама, к нам в гости один господин пришел, сказал завтра нас с Никой в кукольный театр поведет, — горячо зашептала выскочившая мне навстречу Ира. — Очень хороший! Они с бабушкой и по-польски и по-французски говорят, смеются…
«Господи, кто бы это мог быть? Думала я, лихорадочно стаскивая промокшее пальто и туфли. Переодевшись в сухую одежду, доставленную мне девочками, и пригладив волосы перед осколком зеркала, заткнутым за оконную раму, я наконец переступила порог нашей комнаты. Навстречу мне поднялся несомненно «господин», седоватый человек в серых брюках и клетчатом пиджаке — обязательный наряд делового человека первых послевоенных лет. Галантно поцеловав мне руку, он представился и с сильным польским акцентом объяснил, что они с женой большие друзья Ляли и Вити. Узнав о нашем приезде, он счел своим долгом нанести нам с мамой визит, а также пригласить девочек завтра в кукольный театр, где он работает билетером и, в качестве такового, может проводить своих друзей бесплатно. Через несколько минут мы разговаривали как старые знакомые. Вскипел чайник, разогрели сваренный мамой еще утром борщ. Иван Гаврилович просто и с видимым удовольствием согласился разделить его с нами. Разговор шел легко и весело, несмотря на то, что говорили мы о вещах отнюдь не веселых. Оказалось, что Иван Гаврилович всего несколько недель назад возвратился из лагеря. Почему возвратился или почему там очутился? Спросите о чем-нибудь полегче. Родом он был с Западной Украины, из Львова. Служил на железной дороге. Начальником службы эксплуатации. Сразу после того, как Гитлер уступил эти местечки своему другу Иосифу Сталину, Ивана Гавриловича арестовали. Три месяца в тюрьме, за это время пять крушений. А, кстати, кто там был у вас начальником службы эксплуатации? Иван Синейчук. На допрос его! Кого ты подговорил устроить крушение? Помилуйте, ведь я же в тюрьме сижу, а пока был на воле, ни одного крушения. не случилось… Ах ты, такой сякой, пся-кревь, значит сохранил связи, инструктировал свою банду, хотел скомпрометировать новую власть… Ну и так далее. Допросы сопровождались всякого рода неприятностями для меня, последствия которых я чувствую до сих пор. Так что, когда я добрался до лагеря, я счел себя счастливым человеком. Там я встретил таких милых, таких воспитанных, достойных людей. Подружился с ними (он говорил «подружился»). Мой сын до сих пор еще там. Он бендеровец. (Что такое бендеровец? Господи, как мало я знаю о здешней жизни!) Надеюсь, что и ему повезет, что и он перенесет эти тяжелые годы в компании не менее благородных, хороших людей и не научится ненавидеть ни в чем неповинных…
— Но что самое удивительное, — продолжал он, — почему в этой стране никто никогда не считает деньги? Ну взяли меня, посадили в какое-то село, шахтерский поселок, на завод, куда угодно, — приставили к работе и держи там, пока не сдохну («здохну» со вкусом произнес он). Так нет же, за те десять лет, что я просидел, меня шестнадцать раз гоняли с места на место. Воркута, Мордовия, пять лагерей на Дальнем Востоке, в Бурято-Монголии, Пермские места заключения…Только прибудешь, устроишься, познакомишься, найдешь приятных людей, привыкнешь к работе, кричат: «Синейчук, с вещами!» Поехали… Едем долго, тяжело, несколько человек занедужит — их снимут, несколько загнется. Наконец, приехали. Все сначала: устраиваешься, знакомишься, ищешь приятных людей… Так я вас спрашиваю — кто-нибудь подсчитал, во сколько это казне обошлось? Я, как железнодорожный служащий знаю, какие гроши подобные передвижения стоят. И другие должны были бы знать, сколько это стоит, если рабочий день за днем без дела сидит. Но для этих людей, по-видимому, все было неважно. Важно, что они имели полную власть над людьми и могли издеваться над ними сколько угодно. Простите меня, ясновельможная пани, за такой не салонный разговор. Потерял власть над собой, а это позволять себе не должно. Итак, завтра в пять часов я буду у вас и заберу барышень в театр. Довидзеня! Благодарю за приятно проведенный вечер. Надеюсь иметь такие и в будущем.
А на другой день я решила сделать передышку после отчаянной суеты последних недель, никуда не ходить, посидеть дома и отдохнуть, хотя Нина настаивала, что медлить нельзя «а то наедут сейчас земляки с целины и все расхватают…» Но я твердо сказала, что никуда не пойду, не могу… Утром в газетном ларьке я купила «Правду». С самого отъезда из Тянь-цзина я еще не держала в руках газеты. Ведь в мире, наверное, что-то происходит, и только я — занятая мелочами быта — понятия ни о чем не имею.
Принарядив девочек и вручив их попечению Ивана Гавриловича, я уселась с ногами на раскладушку, развернула «Правду» и только тут сообразила, что читаю ее первый раз в жизни. Увы, интереса газета у меня не пробудила. Я начинала читать и бросала статью за статьей и давно не испытанное чувство — скука — все больше овладевало мной. Окончательно застряв на кознях американской военщины, я постыдно заснула. Разбудили меня голоса, доносившиеся из соседней — хозяйкиной — комнаты. Ее отделяла от нашей печь с двумя уступами, образовывавшими под потолком окон-, цё, которое пропускало все звуки, каждое слово, произнесенное жалобным женским голосом.
— Горько, ой горько, Агафья Трифоновна, ведь какой парень хороший был, душевный.
— Неужто опять запил?
— По черному пьет. Давеча и меня прибил, и Ваську. Васька говорит — уйду из дому. Один проживу. На станции у него дружки завелись, в товарняках которые шуруют. Зовут его. Они там в старых вагонах логовища себе устраивают. Девки к ним ходят, водку жрут и его к себе все зазывают. Жалко Ваську-то… Погибнет! Агафья Трифоновна, сделай божескую милость — замоли Славку. Коли он пить перестанет, Васька нипочем из дому не уйдет. Хороший он — учиться любит, кошек, собак бездомных жалеет, мне помочь не отказывает… — Она долго всхлипывала, потом сказала, пошуршав бумажками. — Вот, возьми, потщись Христа ради.
— Убери! — строго сказала хозяйка. — Завтра в церкву сходишь, свечку Трифону-Скоропомощнику поставишь. Потом ко мне зайдешь, травок заварю, поить будешь. А теперь помолчи! — из окошечка понеслось невнятное бормотанье, прерывающееся тяжелыми вздохами. Я отложила газету и задумалась. А минут через десять мои невеселые думы прервал, проникший в комнату новый голос — на этот раз визгливый, истерический:
— В подпол меня вчерась затолкал, стол на крышку поставил, уселись с Федькой, дружком своим, пьют и надо мной же изгаляются. Останови его, Христом-Богом тебя прошу, Агафья Трифонова Я на себя руки наложу, а не то ему башку топором раскрою… А Люське куда тогда дорога?.. Помоги, Агафьюшка!
И опять из окошечка под потолком неслось бормотанье, и иногда в нем различались слова молитв, а иногда слышались таинственные мохнатые слова, от которых веяло древней Русью, ворожбой, колдовством.
С хозяйкой у меня сразу сложились хорошие отношения. Вставала она рано и долго возилась в кухне: варила в двух котелках какие-то травы, распространявшие терпкий приятный запах — наверное снадобья, за которыми по вечерам приходили замотанные в платки женщины. Потом варила пшенную кашу и чай и уносила в свою комнатку, предоставляя кухню в полное наше распоряжение. Мы могли варить себе обед, греть воду, стирать белье, мыться — она ни во что не вмешивалась, ни против чего не возражала.
— Дуська возвернется, тогда вам не так вольготно будет (Дуськой звали повариху, занимавшую соседнюю с нами комнату, сейчас «отдыхавшую в сенатории»), — сокрушенно говорила она, — Мужиков, почитай, кажный вечер водит. Хотя и то сказать, уговор держит — драк у себя не допускает. Балует только.
Побывала я и у соседей и договорилась насчет молока. Веселый Андрей Алексеевич и его сестра Варвара Алексеевна, худенькая женщина с тонком увядшим лицом, жили в маленьком домике, приткнувшемся одним боком к нашему дровяному сараю. В заставленных убогой мебелью комнатах было очень чисто и уютно. Большой портрет Сталина на стене; вокруг него теснилось множество фотографий. В двойной рамке супруги — наверное, отец и мать, оба полные, благообразные, достойные, гимназистки в белых передничках, дамы в нарядных шляпках, на которых громоздились цветы и даже фрукты, барышни с осиными талиями и высокими прическами, молодой человек, причесанный на прямой пробор, с веселыми глазами Андрея Алексеевича, еще один молодой человек со славным простоватым лицом, в толстовке. Худенький мальчик в серой курточке, он же в военной форме.
— Все наше семейство, — с вздохом сказала Варвара Алексеевна. — Только недавно развесили. Боялись прежде напоминать, а теперь, смотрю, все поразвесили, ну и я достала. Не век же стыдиться, что родители твои не лаптем щи хлебали. Это муж мой Кеша, — она указала на молодого человека в толстовке. — А это Алеша, сын. Сейчас в армии служит.