Домой с черного хода — страница 42 из 61

— Хороший парень, — вдруг серьезно сказал Андрей Алексеевич. — От дедов положительность в характере имеет. Деды у нас люди основательные были, — и тут же, снова посмеиваясь глазами, спросил: — Ну, а с Агафьей вы как, ладите? Она баба хорошая, зря порчу никогда не нашлет, даром что ворожея. Мы с ней давно дружбу водим. Еще до того как я в бега подался. Как же, как же, четыре года в бегах пребывал. Как-нибудь расскажу, когда больше к нашей жизни попривыкнете. Тогда еще Агафьин супруг Николай жив был. Тоже занятная личность, скажу я вам. Матросом он служил, на торговом судне плавал. Плыли они по Тихому океану и на что-то там напоролись. Многие при этом погибли, а кое-кто спасся — и Колька, Агафьин супруг в том числе. Занесло его на какой-то райский остров, поселился он там, туземочку прелестную нашел себе. А тут империалистическая грянула, за ней великая октябрьская. Начальству не до Колыси было, и прожил он на том острове около десяти лет. Ребятишек, наверное, прижил, только о том помалкивал. Ну, а потом затосковал по родным краям, куда-то там написал, куда-то там на своей каношке сплавал, объявился, и в конце концов в родные края прибыл-таки, эдакий Робинзон Крузо, с россказнями о том как туземцы хоть и под британской пятой, но живут припеваючи. Только его быстро окоротили. Отсидел он сколько положено — тогда еще сроки божеские были — вышел тише воды, ниже травы, про остров и про туземочку помнить забыл, женился на Агафье, занялся сапожным ремеслом, родил двух детей: Ольгу — девку вполне правильную, комсомолку безотказную, сейчас профсоюзный деятель, муж в горкоме работает, в общем, завидная судьба. К матери, как по уставу — два раза в месяц с гостинчиком, ну а если что с ней плохо, так, знает, Варвара Алексеевна рядом.

— Да хватит тебе, разболтался, — остановила его сестра.

— Не перебивай, сестра! Надо человеку помочь в нашу жизнь окунуться, понять, что к чему, какие они такие советские семьи бывают. Так вот, Ольга — тип вполне положительный. Зато Володька сын с пятнадцати лет по колониям, да по тюрьмам околачивается — сперва ларек с приятелями обворовал на двенадцать с полтиной, затем в драке при наличии ножа в кармане участвовал. Ну в общем, рецидивист. И сейчас сидит. Уже совсем было остепенился, жениться собрался, да произошло ограбление на соседней улице, ну по Володьку конечно и пришли. А он стал сопротивляться, орет «Не виноват я!» «Как не виноват? Ты что же, сукин сын, советскую милицию обвиняешь, что она поклепы на людей возводит?» Трах его в морду…

— Андрюша!..

— Ну, не буду, не буду. В общем, я вам вот, что хочу сказать — если Володька появится, вы не пугайтесь, он вас не обидит, разве что пятерку на опохмелку попросит.

— Вы же говорите, что он в тюрьме?

— Наведывается иногда мамашу проведать, деньжат выцыганить, караульные приводят…

— А где же муж Агафьи Трифоновны?

— Помер во благовремении. Человек он был тихий, работящий, напивался только в государственные праздники. Но тогда пил люто. А помер, когда Володьку в очередной раз брать пришли. Остервенел, бросился на милиционеров, кричит дурным голосом, а сам слова вымолвить не может, только кулаками размахивает. А потом за сердце схватился. Рухнул на землю и помер. И, к лучшему, не то сам бы с сыном опять сел.

Наделенная молоком и обещанием схлопотать дровишек я вернулась домой.

В Омске происходила не то какая-то конференция, не то симпозиум, не то съезд учителей средней школы, и, так как и Нина и Ляля — обе преподавательницы английского языка — должны были присутствовать на собраниях, вести меня устраиваться на работу никто не мог, и я получила несколько дней передышки, чтобы переварить все новое, с чем столкнулась здесь. Дети пошли в школу, Татуля училась в своем музыкальном техникуме, а потом шла заниматься музыкой на квартиру к своей преподавательнице — милой, интеллигентной пожилой даме — и возвращалась домой вечером. Тогда мы садились ужинать и делились впечатлениями дня, среди которых было и немало забавных. Я писала письма в Китай, в Солоновку, старым друзьям, московским родственникам жены моего брата. Мирное течение нашей жизни слегка подпортило возвращение из «сенатория» Дусыси-поварихи, круглолицей, розовощекой, громогласной и добродушной, К сожалению, она, как и предупреждала Агафья Трифоновна сразу же начала «водить» и «баловать». И тогда мама или я, чтобы заглушить доносившиеся из соседней комнаты звуки, начинали не свойственным нам громким голосом читать детям что-нибудь вслух.

В тот вечер посетителем Дуськи был бравый милиционер. Пересекая нашу комнату, он бодро приветствовал нас, приложив руку к козырьку. Я все еще не привыкла к тому, что мужчины не снимают шапок, входя в комнату и невольно сжалась, отвечая на приветствие, а затем стала усердно сшивать мех для варежек, которые мастерила мне мама. Сумка с мелочами, среди которых были и такие чрезвычайно нужные вещи как варежки, была безвозвратно утеряна на каком-то этапе нашего великого переселения и сейчас, ходя за водой на колонку, которая находилась в двух кварталах от нашего дома, я обертывала руки шерстяными тряпками. Мама читала девочкам «Конька-Г орбунка».

— Знаешь, — г сказала она вдруг, — поднимая глаза от книжки. — Когда я была еще совсем молода, в гимназии еще училась, много говорили о том, что «Конька-Горбунка» написал не Ершов, а Пушкин. Будто он проиграл в карты все свои деньги и поставил против проигрыша почти законченную сказку. И проиграл. Ты слышала об этом?

— Слышала. Но не верила. Не представляю, чтобы интеллигентный человек, писатель, мог опуститься до такой степени. Выдать за свою вещь, написанную кем-то другим… Может, дурачились? Но, чтобы всерьез… Хотя стиль безошибочно Пушкина. Наверное, Ершов под сильным его влиянием был. Мне самой «Конек-Горбунок» даже больше «Царя Салтана» нравится.

Я снова занялась шитьем. Точный, красивый ритм сказки завораживал, услужливо извлекал из глубин памяти картины прошлого как будто недавнего, но уже такого далекого. Почему-то вспомнился пушкинский вечер в клубе. После него традиционный ужин, на котором присутствовал вице-консул и секретари консульства. Тромбон, проглотив несколько рюмок водки, разглагольствовал о великих преобразованиях природы в Советском Союзе, о достижениях ученых.

— Утерли нос Соединенным Штатам, — возбужденно говорил он. — Эксперименты по обогреву полюса закончились полным успехом. Высвободятся огромные пространства земли, прежде покрытой вечной мерзлотой. Там намечено строить оранжерейное хозяйство. Скоро ананасы будут у нас дешевле картошки.

— А всемирный потоп не начнется? — спросила я.

— Какой еще всемирный потоп?

— Начнут таять льды, вода устремится к югу, зальет европейскую часть страны…

— Не опасайтесь! — пренебрежительно взмахнул он рукой. — Все это нашими учеными предусмотрено. О проекте поворота северных рек вы, надеюсь, слышали? Существует план подключить тающие льды к разным рекам и тем увеличить их потенциал… Оросятся засушливые земли, ну — и вообще произойдет подъем сельского хозяйства на небывалую высоту…

На небывалую высоту! Я обвожу взглядом нашу убогую комнату, краюшку черного хлеба, начатую пачку маргарина на столе.

— «Все пустяк для дурака…» — звучным голосом читает мама,

И тут я начинаю смеяться, правда, немного истерично.

— Мамочка, — перебиваю я ее, — знаешь, я вдруг поверила, что «Конька-Горбунка» написал Пушкин. Ну кто, кроме него, мог в четырех словах уместить такую глубокую мысль — «Все пустяк для дурака!» Это же прекрасно.

Наконец, учительский съезд закончился. Закончилось и мое сладостное ничегонеделание. Пора было вступать в бой с жизнью. Для начала Нина повела меня в какое-то высокое учреждение — то ли обком, то ли облисполком — где у нее была знакомая; ее дочери она преподавала английский язык.

Высокопоставленная дама, назначившая нам аудиенцию на два часа, распорядилась, когда мы позвонили ей снизу, чтобы нас пропустили, а нам сказала, что задерживается, так как должна присутствовать на важном совещании и посоветовала воспользоваться их столовой.

— Ух, ты! — восхищенно сказала Нина, положив трубку. — У них, знаешь, как кормят. Я уже один раз здесь обедала. Пошли!

В светлой нарядной комнате с золотистыми легкими занавесками на окнах, придававшими ей веселый, праздничный вид, были свободно расставлены столики покрытые белыми скатертями. За столиками сидели неплохо одетые, тщательно выбритые мужчины, дамы со сложными, высокими прическами, негромко переговариваясь, неторопливо поедали что-то лежавшее перед ними на тарелках. Здесь пахло доброкачественной едой и резковатыми духами. Мы взяли борщ, котлеты и компот.

— Очень хорошо, что мы можем с тобой вдвоем посидеть, поговорить, — сказала Нина. — Вечно кто-то мешает. А я должна тебя предупредить. Ты, по-моему, плохо разбираешься в обстановке. Во-первых, ничего не говори тетке, к которой мы идем про свою службу в Дженерал Моторе и про английскую, инженерную компанию. Напирай на советскую газету.

— Но ведь работала-то я, главным образом, там. В газете только последние полтора года.

— Это все они и сами про тебя узнают. Не беспокойся — все нужные сведения у них есть. А тебе не нужно создавать впечатление, будто ты считаешь работу в английских и американских фирмах чем-то значительным. Ну, работала — потому что иначе не на что было бы жить, а свет узнала только когда поступила в советскую газету.

— Но ведь именно в этих фирмах я приобрела опыт. Узнала что такое настоящая служебная дисциплина, как следует выучила язык.

— А кому это надо?

— То есть, как это?

— Знаешь что, — решительно прервала меня Нина. — Ты здесь несколько месяцев, а я уже семь лет. Так что, послушай меня. В Омске много харбинцев, шанхайцев и прочих китайцев, приехавших в сорок седьмом, как мы. Есть эмигранты из Франции, вообще из Европы. Есть люди с территорий, которые вернулись уже после войны. Часть этой публики угодила в лагеря — этот Синейчук, например. Одни уже вышли, а другие до сих пор сидят, в их числе мой папа. Среди этих людей встречаются озлобленные, прямо-таки возненавидевшие советскую власть. И их ты остерегайся.