Сдержанная, ровная Татьяна Прокопьевна сразу расположила меня к себе, заставила поверить, что не надо ждать от нее ничего дурного. Два дня она с интересом и сочувствием расспрашивала, как и почему мы оказались здесь, дала мне несколько чрезвычайно ценных советов, помогла купить дров и уголь и, уезжая, сказала:
— Что ж вам каждые три месяца всю эту беготню с пропиской заново затевать. Наташа на будущей неделе приедет к нам, и я пришлю с ней заверенное разрешение на постоянную прописку.
— Спасибо большое, Татьяна Прокопьевна, — сказала я, в сущности, не понимая всего значения ее слов, не понимая, что позволяя нам прописаться в своем доме постоянно, она делает нас как бы совладельцами его. Она внимательно посмотрела на меня:
— Ну, а если мы решим обратно в Лобню вернуться — мужу место на заводе предлагают — я вас заранее предупрежу, и вы подыщете себе что-нибудь.
— Конечно, сразу же, — подтвердила я.
И лишь спустя несколько недель Наталия Александровна объяснила мне все великодушие этого жеста. Объяснила, что этим наша хозяйка дала понять, что не допускает мысли, что я могу злоупотребить ее доверием, и я тут же написала Татьяне Прокопьевне, как благодарна ей за то, что, совсем не зная меня, она мне поверила.
— Телеграммки тут две вам пришли, — нараспев сообщила, появляясь в дверях, почтальонша Зина. — Ждите гостей.
Одна телеграмма была из Харбина от Марины. Семья брата и она с Таней выезжают в середине апреля. Место назначения — Казахстан. Значит, если все будет в порядке, в середине лета можно будет попытаться вытащить их сюда.
Вторая телеграмма была из Сибири от моей приятельницы Ольги Ш.
«Обстоятельства складываются так, что я должна уехать отсюда раньше, чем думала. Все объясню потом. Можно я с Мишей приеду к вам, оставив Николу кончать школу здесь? Ответь не медля. Целую. Ольга».
— Жду! — ответила я ей.
Снег за окном бурел и оседал, сквозь него кое-где пробивалась прошлогодняя трава, журчали ручейки, по-весеннему чирикали воробьи и на обнажившихся местах на сапоги налипали комья рыжей глины. Оторвавшись на несколько минут от машинки, я думала: хорошо все-таки, что я рискнула приехать в Москву. За одну неделю четыреста с лишним рублей настучала.
— Отдохни, — говорила мне мама. — Нельзя же так — то мечешься, то печатаешь. Ты ведь и Москвы еще не видела. Посмотри хоть немного город, сходи в какой-нибудь музей, в гости. Нельзя же так.
Я дала себя уговорить. Действительно, так нельзя. И, когда в субботу приехала Милица, мы уговорились с ней поехать на следующий день в Москву, сходить в Третьяковскую галерею и оттуда ко второй ее тетке Ксении Александровне Кораго, давно требовавшей, чтобы меня привезли к ней познакомиться.
Когда я первый раз переступила порог Третьяковки, мне показалось, что я вхожу в церковь. Наверное, такое впечатление создавали строгий порядок, неторопливость и приглушенные голоса немногочисленных посетителей. Я еще ни разу после возвращения в отчий край не видела общественного места, где люди переговаривались бы тихими голосами, не спешили бы, не толкались. Как приятно, что такие места все же есть. И тут же я испытала настоящее потрясение. На втором этаже, прямо против лестницы, стояла скульптура Лансере «Табун лошадей», принадлежащая когда-то моему деду Николаю Петровичу Еракову, крупному коллекционеру. Скульптура, которую он очень любил. И сразу же вспомнилось ее место в кабинете, куда я прокрадывалась в отсутствие дедушки и подолгу простаивала перед ней, давая клички лошадям, разговаривая с ними, представляя себе, как усаживаюсь на одну из них — ту, что поспокойней, — и бесстрашно скачу куда-то. К сожалению, как часто бывает, одно воспоминание потянуло за собой другие — жуткие.
Милица что-то сказала мне, а я только затрясла головой: «Потом, потом…»
— Что с тобой? А, это из коллекции дедушки? — догадалась она, — Да брось ты волноваться. Все равно назад не получишь.
— Не в этом дело, — торопливо ответила я. — Просто при виде нее, мне вспомнились всякие житейские гадости. Из прошлого. Глупо конечно. Пошли дальше.
Я мало что вынесла из первого посещения галереи. Скорбные лики старинных икон мешались с самодовольными физиономиями каких-то современных деятелей кисти нашего однофамильца. Трагические глаза Врубелевского «Демона», наивная «Девочка с персиками». Исступленная «Боярыня Морозова»… Я вдруг ужасно устала и с радостью согласилась на предложение Милицы, не медля ехать к Ксении Александровне.
Странно, почему на меня так подействовала неожиданная встреча с «Табуном». Ведь я, как и все мы, давным-давно знала, что коллекцию и библиотеку дедушки реквизировали и однажды даже имела возможность наблюдать, как это делается. В харбинском комиссионном магазине, где продавались предметы искусства, мелькали иногда знакомые вещи, неизвестно кем и как вывезенные из России, и дядя Сережа даже купил раз две севрские вазочки из коллекции отца, стоявшие затем на полочке у них в гостиной, — голубые с медальонами, на которых очаровательные пастушки придерживали тоненькими пальчиками пышные нарядные юбочки. Все это древняя история и расстраиваться из-за того, что «Табун» обосновался в Третьяковке не стоит. Место хорошее. Нет, все дело, наверное, в том, что поглощенная житейскими заботами, я последнее время почти не думала о здешней — непонятной, необъяснимой, но страшной жизни. А тут вдруг опять…
Ксения Александровна жила в одноэтажном особнячке на улице с прелестным, знакомым по литературе, названием «Сивцев Вражек». Небольшая комната ее была заставлена сборной старинной мебелью, На письменном столике теснились фотографии в точеных рамках. На стенах висели крымские пейзажи Волошина. Радушная, оживленная Ксения Александровна усадила меня в не очень удобное кресло, основой которому служили рога изюбра, и забросала вопросами.
— Мы прямо из Третьяковки, — сказала Милица, — Видели там скульптуру, принадлежавшую прежде моему прадедушке, а затем, так сказать, экспроприированную в пользу народа.
В глазах у Ксении Александровны что-то промелькнуло.
— У твоего прадеда был, наверное, хороший вкус, — сказала она, — В Третьяковку вещи попадают после строгого отбора. Но вы устали и замерзли. Сейчас я напою вас чаем.
— Поняла? — сказала Милица, когда она вышла из комнаты. — О таких вещах говорить здесь не принято. С оглядкой живут. Всего боятся. Я вначале пробовала рассказывать о нашей жизни в Китае. Куда там! При слове «белый офицер» у Наталки чуть разрыв сердца не случился. И ты будь осторожнее.
Ксения Александровна вернулась с кипящим чайником и поставила на стол тарелочку с «тартинками» и розово-белую пастилу.
Мы с наслаждением пили горячий чай с лимоном и поглощали тартинки. Разговор шел о Коктебеле, о картинах Волошина («а вот стихи его мне чужды» сказала Ксения Александровна, когда я заикнулась о них), о Станиславском, о китайских акварелях и о китайской опере; Ксения Александровна сказала, что сводит меня в музей Чехова, а весной можно будет съездить в Мураново — когда-то поместье Тютчева. По ее словам, ей было со мной интересно. О чем только мы ни поговорили — и так хорошо! Но мне-то хотелось поговорить с ней совсем о другом, хотелось узнать, как складывалась здесь жизнь ее — интеллигентной, образованной дамы? Что пришлось ей пережить? Что думает она обо всем этом?
Такая возможность мне вскоре все же представилась. Я привезла с собой золотой браслет, брошку и письмо от одного нашего знакомого — Александра Денисовича, для передачи его брату Николаю, если я окажусь в Москве, причем только из рук в руки. Он дал мне несколько московских адресов родных и старых друзей, но все мои письма вернулись с пометкой «адресат здесь больше не проживает». Наконец, кто-то надоумил меня обратиться в городскую справочную контору и недели через две на письмо, посланное по полученному в «Справке» адресу, пришел ответ: «К сожалению, по состоянию здоровья приехать к вам сам я не могу и буду весьма признателен, если Вы сможете посетить меня по этому адресу в любой день от 2-х до 4-х часов пополудни, позвонив мне, однако, предварительно по телефону. Извините меня, пожалуйста, и большое спасибо!»
И вот, в следующий же мой приезд в Москву в издательство я позвонила ему и через полчаса вошла в старый запущенный дом на Садово-Кудринской. Дверь, сплошь заклеенная аккуратно вырезанными названиями газет и журналов, тут же список жильцов — против каждой фамилии указано, сколько раз следует нажать кнопку звонка, чтобы к двери подошел нужный вам человек. Я позвонила 4 раза и долго ждала пока, наконец, в глубине квартиры не стукнула дверь и не залаяла собака.
Дверь отворил высокий, худой старик с изможденным, когда-то красивым лицом, без одной руки. Рядом стояла темносерая бородатая собака с обезьяньей мордочкой — сходство с обезьянкой усиливали круглые, как пуговицы, черные глаза, настороженно следившие за мной. Старик поклонился, оглянулся, словно проверяя — нет ли кого в прихожей, и посторонился, приглашая меня войти. Собака тоже отодвинулась в сторону. Мы прошли по длинному, привычно завешанному велосипедами и корытами коридору. Свернули в другой коридор — там у одной двери сидел человек средних лет и читал журнал «Крокодил» — затем еще в один, совсем узкий, и вошли в небольшую пустоватую комнату с затянутым пыльной пеленой окном.
— Садитесь, пожалуйста, — сказал старик, — а шубу не снимайте. Холодно. Итак, вы приехали из Китая, где знали моего беспутного брата Сашку? Я уж лет двадцать ничего о нем не знаю. Как же ему жилось там? Только, давайте, сразу условимся, если вы предпочитаете не говорить, не вспоминать о той жизни, скажите прямо. Я пойму.
— Нет, что вы. Почему? Конечно, я расскажу вам все, что знаю.
Я рассказала ему о привольной жизни в Китае до войны, хорошо обеспеченной у тех, кто работал в иностранных фирмах и конторах или имел собственное предприятие, небогатой — но отнюдь не нищенской — остальных. О японской оккупации, тяжело отразившейся на жизни русских эмигрантов в Маньчжурии, о конце войны и приходе в Маньчжурию советских войск, а в Северный Китай — американцев…