— Я, например, никогда ничего подобного не слышал, — холодно говорил Юра.
Да и другие, сочувствуя, что мне пришлось столкнуться со всякими неприятностями, давали понять, что они не допускают и мысли, что что-то в корне неладно в датском королевстве. Трудно, да! Но трудно всем. И надо надеяться скоро станет легче. Всем и нам в том числе. Не надо заострять внимания. И особенно воздерживаться от таких разговоров при детях (с этим я была согласна, берегла не только детей, но и маму). Тем более, что ничего толком мы не знаем. (Вот с этим согласиться я не могла. Кое-что я знала, и почему-то мне казалось, что они просто не хотят знать.) Тем не менее спустя немного времени, я тоже научилась потешаться над безалаберщиной, окружавшей нас, возмущаться грубостью и поголовным пьянством, выражать неудовольствие по поводу унылого стояния в очередях и держать язык за зубами насчет того, что действительно тревожило меня.
Мой брат, Паша уехал на фронт вольноопределяющимся сразу же после окончания гимназии, поспел к началу развала армии, проявлял чудеса храбрости, спасая оружие и раненых, в момент, когда солдаты ринулись в тыл делить землю, успел получить два георгиевских креста, воевал против большевиков с начала и до конца гражданской войны… и простил им все после победы над Германией во второй мировой войне. Не отрицая того страшного, что было, он объяснял происшедшее колоссальными историческими сдвигами, надвигающейся мировой революцией, противоборством двух миров и прочее, и прочее.
— Читай историю, — говорил он мне. — Жертвы велики, но они неизбежны.
Мне же, успевшей заглянуть одним глазком в тот пласт жизни, заглядывать в который не полагалось, казалось, что кое-каких жертв можно было и избежать.
И какое же счастье было, когда появился человек, с которым я могла говорить обо всем. Когда все укладывались спать, и дом затихал, мы с Мариной выходили в огород, усаживались на стволе поваленного грозой дерева и возбужденными приглушенными голосами рассказывали друг другу о том, с чем самим пришлось столкнуться. От Марины я узнала, что Казахстан был полон кавказцев, немцев, корейцев — сосланных народов-врагов.
— Господи, да почему они вдруг стали врагами? — спрашивала я.
— Мне кажется, что те, с кем мне проходилось разговаривать, — говорила Марина, — и сами этого не знали. Объявили врагами, затолкали в эшелоны, а потом на грузовиках вывезли в степь, без еды, почти без вещей, с маленькими детьми. Представляешь, сколько их выжило? И те, кто выжил, люто ненавидят…
— Кого?
— Большевиков. Но в их представлении большевики это русские… Хотя я там разговаривала с одной русской пожилой женщиной — ее тоже прихватили — она говорит, что русских ссыльных ничуть не меньше. — Какой ужас!
Но и я не оставалась в долгу. Мне тоже было, что рассказать.
Как-то вечером, мы сидели на своем бревне, Марина курила, а я жевала сухую травинку. Еще не совсем стемнело, и голубоватые, тихие сумерки медленно сгущались, погружая окружающий мир в прохладный покой. В дверях появилась Татуля и решительно направилась к нам.
— Как вам не стыдно? — сказала она. — Будто я не понимаю, почему вы постоянно уходите и разговариваете тут. Ну, хорошо, бабушке просто нельзя всего этого знать. И Тане волноваться не нужно. Но от меня-то вы что прячетесь? Неужели вы думаете, что все эти месяцы в Омске я так дурочкой и прожила? — у нее задрожал голос. — Вы еще много что от меня узнать можете.
Нас стало трое. Однако, когда вскоре проездом из Воркуты на юг в Москве побывал дядя Юра, проведший у нас сутки, а вслед за тем познакомиться с возвратившимися из дальних странствий родственниками приехала из Иркутска двоюродная сестра Таня Даукшо, скрывать дальше от мамы и Тани поведанные ими семейные трагедии — а трагедии эти были многочисленны и жестоки — оказалось невозможно — они ошеломили и сделали бессмысленными дальнейшие старания представлять происходящее в жизнерадостных тонах. И еще я поняла, что спасенная решением судьбы от многих ужасов, выпавших на долю других членов семьи, я не должна слишком роптать на тяготы собственной жизни. Из рассказов Тани-иркутянки меня больше всего потряс рассказ о том, как ее матери, тете Соне, только что арестованной, показали через специальное окошечко момент объявления смертного приговора ее мужу — известному хирургу. Потряс настолько, что на какое-то время я оказалась выбитой из колеи, устремленной к одной-единственной цели — перебраться в город и получить возможность дать детям хоть какое-то образование.
И, тем не менее, шли своим чередом дни, заполненные работой, будничной житейской суетой, мелкими радостями и разочарованиями. С удовольствием съездили в Зоопарк, побывали в Малом театре и несколько раз даже поиграли в бридж, устроившись вокруг большого деревянного ящика в огороде. Приближалась осень, надо было запасать топливо. Девочки выросли из теплых ботинок, и, когда я, выстояв в магазине больше трех часов, хотела купить две пары (правда, одинакового размера), на меня стали кричать, трясти кулаками, и спасла меня от народного гнева только почтальонша Зина, заверившая преисполненную злобы очередь, что я не спекулянтка, и что дочерей у меня даже не две, а три.
— Слыхали? — сказала она дня через два, попивая у нас чай с малиновым вареньем и пренебрежительно отметая мою благодарность за помощь в деле приобретения ботинок, — Хрущев-то добрый, добрый, а коров держать запретил. Говорит, население больно богатеет.
— Почему запретил? Как?
— А вот так. Не слышали, значит, как бабы воют? Вчера вечером еще по радио объявляли.
Мы не слушали радио. Черная тарелка, висевшая в кухне на стене, нагоняла на меня тоску, и я предпочитала делать вид, что она испорчена.
— Мне кажется, это разумное распоряжение, — говорил Юра Т. — Ты не видела разве, как в электричках женщины постоянно сетками везут батоны хлеба? Как оказалось, он идет на корм коровам! Разве можно это допускать? Пользуются тем, что у нас самый дешевый в мире хлеб.
— Но почему же нельзя сделать так, чтобы они могли просто покупать корм своим коровам? Соседка мне говорила, что его ни за какие деньги не достанешь, а косить себе сено на зиму им не позволяют, хотя в лесу полным-полно никому не нужных лужаек. Наверное, они и сами предпочли бы не кормить коров хлебом, хоть и дешевым, а косить траву и сушить ее.
— Видишь ли, хлеб действительно стоит очень дешево, а народ у нас ленивый, — сухо сказал Юра. — Возьми у меня сегодняшнюю «Правду» и почитай. Там все прекрасно растолковано. И не слушай ты деревенских баб. Люди, стоящие во главе государства, по всей вероятности, знают, что делают.
А бабы выли. В Лобне коров держали многие и сейчас, спеша утром на электричку, постоянно можно было слышать отчаянный женский плач, а иногда и отборную ругань, сыпавшуюся на чью-то голову. Прошло две недели и «Зорек» повели продавать в дальние колхозы или же прямиком на бойню, и несколько дней деревня выла в полном смысле этого слова.
Запрет держать коров тяжело ударил и по нашему семейству. В лобненском магазине ни молока, ни масла, ни сметаны не продавали. Нужно было кому-то, прихватив бидон, ехать в Москву, теряя часы на то, чтобы сначала найти магазин, куда в тот день молоко «завезли», а затем выстаивать длинную очередь. Несмотря на исчерпывающие объяснения в газетах я так и не смогла понять смысла этого запрета, представлявшегося мне жестоким и… глупым.
— Ты погоди, — сказала Анастасия Васильевна Марине, когда та проявила излишний оптимизм в суждениях. — Это еще что. Вот они тебе коммунизьму устроят, тогда попляшешь.
Господи, неужели «они» действительно его устроят? Осенью мы снова получили приглашение в Институт научной информации. В Институте царила паника. Нужно было посылать заказы на техническую литературу, количество которой в этом году «по приказу сверху» сильно увеличивалось. Сроки подступали, машинистки с работой не оправлялись, и гонец Института — милая пожилая дама — умоляла нас не отказываться. Она чрезвычайно обрадовалась тому, что в лице Марины у нас прибавилась еще одна «звезда».
— Втроем вы, наверное, закончите работу дней за десять, максимум через две недели. Вы будете зачислены в штат, как старшие научно-технические работники на четыре месяца и в течение этих четырех месяцев будете получать приличную зарплату, а работу можете закончить хоть в пять дней и после этого приезжать в институт только в платежные дни…
— Но почему так сложно? — спрашивали мы. — Не проще ли определить стоимость всей работы, подсчитать и заплатить?
— Нет, нет — этого нам никто не позволит, — быстро возразила она. — Мы потому так и запоздали, что искали какой-то выход. Это Рустам Гасанович — вы его, конечно, знаете — натолкнул нас на это решение. Вы будете приходить и уходить в любое время и в любом составе… Понимаете, если мы не отошлем вовремя заказы, это будет катастрофа для института. Вся наша работа связана с заграничной технической литературой. Работа в общем пустяшная, напечатать на карточке несколько слов: адрес, название журнала, количество экземпляров и, кажется все, но… на языках всех цивилизованных стран мира. Вам нетрудно, вы печатаете по слепому методу, а наши машинистки смотрят каждую буковку, постоянно путаются. Они просто в отчаянии. Нет, нет, без вас мы пропали. Ведь наша работа заключается в том, что мы переводим статьи, составляем рефераты, издаем собственные реферативные журналы, и без потока литературы институт парализован. От имени всего отдела прошу вас. Пусть кто-то из вас приедет к нам завтра, посмотрит работу и решайтесь, прошу вас.
В результате мы согласились и уже через два дня, влившись в поток спешивших на работу совслужащих, отправились в Балтийский поселок.
Отделившись от этого потока, я нырнула в незнакомый мне до того слой московской жизни. На этот раз нас устроили быстро: Марине и Ольге — дамам курящим, не расстававшимся ещё с этой вредной буржуазной привычкой — предоставили уютный закуток в конце коридора, вблизи туалета. Меня же привели в просторную светлую комнату, где за небольшими столиками, под присмотром двух пожилых дам, работали особы женского пола с высшим, как мне сказали, образованием, именовавшиеся в просторечии «девочками». Все молоденькие, в большинстве своем миловидные, в достаточной степени любезные, часто с нерусскими именами: Жанна, Эля, Альбина и так далее. Они прилежно листали лежавшие перед ними яркие иностранные журналы, делали пометки в тетрадочках и время от времени кидали на меня любопытные взгляды. С любопытством поглядывала на них и я. Прилежно работали они недолго. Около одиннадцати часов пожилых дам вызвали на совещание, и тотчас атмосфера в комнате резко изменилась, как изменилась бы она в классе с уходом классной дамы. Уже через несколько минут «девочки» разбившись на кучки горячо, хоть и шепотом, обсуждали свои дела, и только я упорным въедливым стуком своей машинки напоминала о том, что в институте утекает в вечность рабочее время. И вдруг сквозь стрекот клавишей я услышала за спиной чьи-то всхлипывания. Недалеко от меня в стене была широкая ниша с полками для журналов. Там стояла одна из «девочек» и горько плакала; Две другие наперебой утешали ее. Я почувствовала себя ужасно неловко. Мне еще никогда не приходилось видеть, чтобы взрослый человек плакал — да еще так бурно — на людях. Разве что на похоронах близких, но и тогда слезы обычно бывали беззвучными. Нав