ерное, на нее свалилось большое горе. А тут я, посторонний человек, стучу на машинке, изо всех сил, зарабатываю деньги. Осторожно сложив работу, я пошла поделиться впечатлениями с Мариной и Ольгой. После обеда число «девочек» сильно сократилось. Часа в четыре ко мне подошла одна из пожилых дам и ласково спросила:
— А вы все работаете? Устали, наверное?
— Да нет, не очень. Хочется поскорее закончить — ездить сюда из Лобни тоже утомительно.
— Да, конечно. А мои девочки норовят поскорее исчезнуть. Но и то сказать. У многих семья, ребенок — или потребность обзавестись мужем и ребенком — на это тоже нужно время. Вот и стараются ускользнуть. Я лично смотрю сквозь пальцы. Знаете, существует неписаное правило, что мы, люди интеллигентного труда, получая за свою работу очень скромное вознаграждение, вправе работать только полдня.
— И это разрешено официально?
— Нет, конечно. Но существуют библиотеки и библиотечные дни, командировки в другие учреждения, взаимная выручка, наконец… У вас, конечно, подход другой. Вы хотите напечатать как можно больше карточек и поскорее освободиться для другой работы. Так же — сдельно — работают у нас переводчики, референты, редакторы и зарабатывают хорошо. Но нам-то ведь никто не заплатит за то, что мы будем сидеть здесь…
— Конечно, я понимаю, — сказала я, ничего на самом деле не поняв.
— Я это к тому говорю, — продолжала она, — что, если мы все уйдем немного раньше, чем следует, а вы захотите еще поработать, с вами останется Сережа. Я сейчас вас познакомлю. Очень милый молодой человек. Окончил МГУ, юридический факультет. Сейчас работает у нас и подрабатывает переводами. Дома ему заниматься негде — жена, маленький ребенок, вечно недовольная теща, все в одной комнате, вот он и сидит здесь допоздна и всегда составит вам компанию, если вы решите задержаться.
Сережа оказался действительно очень милым — серьезным и скромным молодым человеком. Те три недели, что я работала в Институте, мы не раз оставались с ним под вечер вдвоем и обычно последние пятнадцать минут проводили в разговорах. Его очень интересовала жизнь эмиграции, и он, постепенно расширяя круг вопросов, старался узнать от меня как можно больше, не о политических настроениях и взглядах, нет, а об отношениях людей между собой, увлечениях, возможности получать образование, о быте и, конечно, о писателях. Совсем недавно он впервые прочитал Бунина и Куприна и был ошеломлен.
— Неужели вам никогда не попадались их книги?
— Как они могли мне попасться? Сейчас и то совершенно случайно. С полгода назад приятель достал где-то «Митину любовь» и дал мне ее на одну ночь — у него мать уезжала за город с ночевкой, и его девушка обещала прийти, так что… Я сначала то в кухне, то в туалете пристраивался, а потом догадался — лампу под стол поставил, занавесил стол со всех сторон и читал чуть ли не до утра. Жена ничего, она понимает, а вот с тещей беда — до сих пор язвит, грозилась даже по комсомольской линии шаги предпринять.
— И понравилась вам «Митина любовь»?
— Не то слово. Я с тех пор еще много бунинских рассказов прочитал — дядька помог достать. А сейчас «Поединок» читаю.
— Все так же, под столом?
— Нет, теща к сестре гостить уехала, можно и так. Жена, рама хотела бы почитать, да некогда ей. И устает очень…
— И кто же вам больше нравится — Бунин или Куприн?
— Гиганты они оба — это точно. Читаешь и будто в жизни начинаешь разбираться.
— Неужели начинаете? Я вот сколько лет живу, все больше запутываюсь.
— Это вы так говорите… Вера Константиновна, а много в эмиграции было хороших писателей, которых мы не знаем?
Я рассказала ему про Алданова, Мережковского, Зайцева, Осоргина, Ходасевича, Георгия Иванова, Сирина-Набокова и других. Он слушал, грустно покачивая головой.
— Может, и прочитаю когда-нибудь.
— Конечно, прочитаете, Сережа. Почему нет? Их же книги главным образом о прошлом.
— О прошлом-то, о прошлом… Ну, вы меня извините, Вера Константиновна, оторвал я вас от дела.
— И сами оторвались.
— Я то ничего, ночью доперевожу. Выберется у вас когда минутка, может еще поговорим?
— Поговорим, Сережа.
Обязанность «девочек» насколько я понимала, заключалась во внимательном чтении иностранных технических журналов. Они определяли статьи, знакомство с которыми могло быть полезно нашей науке и отдавали их референтам или переводчикам. Со всем этим управлялись они довольно быстро, так что оставалось время посудачить о новинках моды и посплетничать о людях, находящихся в данный момент в центре внимания мировой прессы. Сейчас живейший интерес вызывали проказы принцессы Маргарет, сестры английской королевы, горячо обсуждавшиеся всей комнатой. Однако дня три спустя интерес переключился на персонаж, хорошо мне известный — на звезду экрана Юла Бринера, которого я знала еще в Харбине тринадцатилетним гимназистом и который назывался тогда просто Юлькой.
То, что мне удалось услышать из их обсуждения его биографии, показалось мне совершенной чушью, и я хотела было сказать об этом «девочкам», но туг же передумала. Зачем разрушать сказку. Пусть себе щебечут. Это лучше, чем плакать, ссориться, жаловаться друг на друга, рассказывать о домашних и служебных неурядицах.
Последние три недели я работала в институте в одиночестве. Ольга получила заказ на перевод рассказа Бориса Полевого, Марина болела гриппом. Как-то под вечер заведующая отделом попросила меня зайти в кабинет к кому-то из институтского начальства. Доктору исторических наук понадобилось перевести на английский язык и напечатать получастное-полуофициальное письмо, и ему посоветовали обратиться ко мне. Письмо было несложное. Доктор наук угощал меня чаем с печеньем, расспрашивал про Китай, о том, где работал мой муж и я сама и под конец предложил мне временную работу в канцелярии Президиума Академии наук — вести корреспонденцию на английском языке. В скором времени опять ожидается конференция. Международные связи бурно развиваются. Приходят письма из всех стран мира. Я могла бы попробовать. И они пригляделись бы к моей работе. Ему кажется, что я обязательно справлюсь. Я понимала, что это лестное предложение, что получи я это место, многие мои проблемы решились бы. Конечно, я с благодарностью согласилась, но сказать правду, мне совсем не хотелось связывать себя постоянной работой. Как бы то ни было, когда через несколько дней мне с извинениями сообщили, что «кто-то в кадрах» воспротивился, да и вопрос о штатной единице еще не окончательно решен, он только будет рассматриваться, я испытала большое облегчение.
Да, именно облегчение! Хотя все знакомые — и прежние «китайцы» и здешние «москвичи» в один голос твердили, что, не состоя в коллективе, в профсоюзе, еще в чем-то, жить в Советском Союзе нельзя, что необходимо иметь твердый заработок, место, где всегда можно получить нужную справку… Наверное, они были правы. Тем не менее, облегчение я испытывала. Подожду еще месяц — другой. Буду зарабатывать на жизнь и дальше, стуча на английской машинке, а там видно будет… Я совсем забросила детей. Какое счастье, что мама со мной, что приехали Таня с Мариной. Подожду еще месяц, а потом пойду проситься на постоянную работу. Мокрые сумерки проносились за окном электрички, мутно-желтыми пятнами проплывали огни фонарей. Но все-таки, почему мне так не хочется? Конечно, ездить в Москву изо дня в день тяжело, но ведь многие ездят, привыкну и я. Да ладно, что там хитрить. Просто мне не хочется вступать в коллектив. Я боюсь, что останусь в нем чужой, не сумею приспособиться. Вспомнить хотя бы, как все они, возвратясь с собрания, долго ссорились, напоминая друг другу кто что сказал. Глупости! Нужно будет, так приспособлюсь. Не надо больше думать об этом, скоро Лобня.
Осень принесла с собой массу проблем. Татуле нужно было где-то заниматься, и Наталия Александровна разыскала среди своих знакомых старушку — владелицу пианино, которая жила в покосившемся доме в одном из Сретенских переулков. Узнав, что Татуле, которая устроилась аккомпанировать хору в клубе какого-то завода, приходится три раза в неделю возвращаться домой в Лобню около двенадцати часов ночи, она ужаснулась и предложила снять у нее еще и пустовавшую кушетку, на что я с радостью согласилась. Рассказы Зины-почтальонши о парнишках, «шаливших» в поселке по вечерам, нагоняли ужас. Но все это требовало денег. И немалых. Наших общих — бешеных, как казалось поначалу — заработков не хватало, и вскоре нам с Мариной пришлось близко познакомиться с ломбардами. В Москве их было несколько, но мы облюбовали три — на Арбате, на Пушкинской улице и неподалеку от Бауманского метро. В залог принимали часы, золотые и серебряные вещи, меховые шубы и так называемые «узелки», в которые увязывались разные носильные вещи, скатерти, туфли. Все это под холодным взглядом оценщицы съеживалось, тускнело, теряло свою домашнюю ценность и приносило не так уж много денег. И, тем не менее, я вспоминаю ломбарды только с благодарностью — не знаю, как пережили бы мы ту нелегкую зиму без их помощи. Кто только не стаивал рядом с нами в очереди к заветному окошку — интеллигентная старушка с несколькими кофейными ложечками и потертой лисьей горжеткой, молодой человек, у которого не взяли часы довоенной работы, и он долго стоял в раздумье, нервно поводя шеей, а потом стянул с пальца золотое обручальное кольцо, пожилой добротно одетый человек, принесший дамское пальто с меховым воротником — уже подходя к оценщице он неожиданно махнул рукой, повернулся и ушел; человек в потертой военной шинели со споротыми погонами, с рассеченным подбородком, с тоскливым взглядом — он вдруг страшно и хрипло крикнул «Огонь!», грохнулся об пол и забился в припадке, смешав очередь, вызвав переполох… Разные люди, но мне всегда казалось, что что-то их объединяет, словно все они угнетены одной и той же мыслью. Непохожи на остальных были цыгане. Они являлись целой толпой — старухи, дети, молодые женщины в ярких юбках до пола, подростки, и сразу же по залу прокатывался гул недовольных голосов.