Домовая любовь
Вернутся ли в Москву домовые?
В оставленных ими квартирах
поверхности мебели,
стены в комнатах
слишком быстро
покрываются пылью;
раковина, ванна,
шторка розовятся плесенью;
углы обвязываются паутиной,
цветы желтеют,
хлеб быстро черствеет,
молоко сразу киснет,
воздух так тяжелеет,
что весы показывают
на 117 грамм больше.
Многие хозяева-домовые сбежали
от постоянных людей
в своих квартирах,
от усиленного хозяйствования
в своих хозяйствах,
от семейственной возни и криков
в своих комнатах,
от въедливого человеческо-
московского запаха
ускоренного беспокойства.
Даже сиднем дома
те волнуются —
пропустить,
не успеть,
замешкаться.
Часто боятся такого
даже чумы сильнее.
На этом карантине
домовые впервые
увидели слишком много
от людей человеческого,
слишком сильного человеческого:
теряющими себя,
семью,
дом,
деньги,
бизнес,
работу.
Узнающими себя,
семью,
дом,
деньги,
бизнес,
работу,
бывало, болезнь
или утрату.
Концентрат человеческой драмы,
рассчитанный лет на двадцать,
растворился в трёх месяцах
в трёх-четырёх десятках квадратных метров
и погнал дедов из Москвы.
Прежде хозяева видели людей редко:
по ночам только,
на выходных только.
Те поспят, пожуют что-то,
с детьми уроки покалякают,
телевизор посмотрят,
компьютер пожмякуют,
снова спать и снова на работу.
А тут дома-дома-дома безвылазно,
не поделать дедам по хозяйству,
не побытовать,
не отдохнуть по-домовому.
Хозяйничают в наших хозяйствах —
видеть и нюхать их нету сил,
даже если свои же потомки.
На этом карантине
люди будто стали
хозяевами хозяйских квартир.
Даже съёмные люди.
Вернутся ли в Москву домовые:
родные хозяева,
неродные?
Родные – из квартир жильцов-владельцев,
знают этих людей с детства,
видели, как росли их родители
или даже бабушки.
Родные хозяева – часто родня,
ставшие домовыми предки.
Хозяева сбежали в Домодедово или Дедовск,
в Подмосковье люди тоже посиживали
по домам,
но не таким сиднем.
В этих двух городах
московским домовым можно
селиться в свободные дачи или новостройки.
А особенно уважаемым родным хозяевам
можно уплотнять местных хозяев,
заступить в управление их налаженным
хозяйством.
Местные выдавленные хозяева жмутся
по углам, вентиляциям, подъездам
как неродные.
Молятся и думают:
вернутся ли в Москву домовые?
Неродные хозяева – хозяева второго сорта,
из квартир со съёмными жильцами.
У домовых считается, что такие не привязаны
к часто сменяющимся людям,
и что не любят жильё правильно,
и не бытуют тщательно.
Стены, мебель, книги, технику, утварь
жалеют слабее, чем принято.
Даже если неродные были раньше родные
и помнят не обжитые обоями стены,
видели жильцов младенцами или подростками,
наблюдали, как те выросли, состарились,
а может, умерли – неважно —
квартиры поарендовели,
сдались ищущим в Москве Москвы приезжим.
И даже когда в городе таких домовых
сделалась половина,
всё равно их голоса весят половину
родных голосов на дедовских собраниях.
Всё равно им достаются лишь остатки кулебяки
на дедовских праздниках.
Решением старших родных хозяев
их могут поменять квартирами, уплотнить,
просто выселить или отправить в Пустой дом.
Некоторые из хозяев поехали
из Москвы от горя,
потеряв в чуме
своих людей,
родных или
съёмных.
Винят себя,
живут где придётся:
в подъездах,
межквартирных тамбурах.
Рядом с выселенными местными хозяевами
или даже на улице.
Воют, что не уберегли
или грешным делом заразили.
Хоть сами сиднем на карантине.
Домовые на самоизоляции всю свою вечность.
Домовые – бывшие люди,
болеют всем человеческим,
только легче и мягче.
Иначе как они протянут
несколько сотен лет.
Воют, не хозяйствуют,
не бытуют,
сами просятся в Пустой дом.
Буйка – хозяйка второго сорта в квадрате,
Она домовиха съёмной квартиры,
И она домовиХА —
ХА-ХА —
на весь район одиночная.
К ней ходили семидежды сильно свататься
разные домовые:
из её девятиэтажки,
из соседних хрущёвок
и даже двое из сталинки.
Чаще хозяева неродные,
но бывали и родные.
Чаще из-за 38 квадратных метров,
но бывало и по страсти.
Буйка красивая: крупная и лохматая.
Она отказывает, не хочет замуж,
любит хозяйствовать одна-сама,
любит одна-сама бытовать,
любит одна-сама домолюбить.
Старшие деды, как нравы оскалились,
давно на неё заточились,
думают выдать насильно,
уплотнить или выселить.
А может, и найти, к чему придраться,
и отправить Буйку в Пустой дом.
Но всё не доходят лапы
да больно хлопотно:
Буйка – вредная, здоровая, громкая,
хозяйство её бедное,
но хозяйничает тщательно.
Бытует сердцем,
хоть и неродная.
А теперь и вовсе карантин,
и многие старшие родные,
и нестаршие,
и неродные
устали от людей.
И уехали из Москвы.
А Буйка осталась.
Если бы мой дом помещался в лапы, то я бы затискала его до полужизни. Мой дом большой, в нём – целых 38 квадратных метров: две комнаты, кухня, ванная, туалет, лоджия и хорошенькая кладовка. Семь раз в день я прохожусь по нему дозором, оглядываю и обнюхиваю каждый угол. Мышей съедаю, пауков сгоняю, пыль хвостом вытираю (но только там, куда нипочём не долезть хозяйке). Обнимаю стулья и табуретки, целую стены, двери и дверцы, иногда отдельные вещи.
Тштштштштшттштшт – это закипает электрический чайник. Ещё я слушаю – постукивание по клавиатуре, пиканье сообщений, жужжание электрической кофемолки, заокные крики и машинные рыки, журчание унитаза, бормотание застенного радио, подвывание и постукивание стиральной машины и, конечно, жиличкины движения. Если застыть на месте и дышать потише, то можно услышать этот звук домашней тишины, собранный из текущего в проводах электричества и общего гула всех людей на свете.
Хвост, чтобы не мешался, ношу в кармане шушуна. Достаю, чтобы смахнуть пыль с книжных страниц, снять паутину с углов или погнать паука. Чтобы не споткнуться в длинной юбке, когда надо лазить, затыкаю её в борты сапожных тапок. Получаются широкие штаны. Волосы собираю в косы, иногда в три, иногда в пять, иногда в десять. Количество кос зависит от грусти. Чем мне грустнее – тем больше кос. Волосы достают мне до конца спины и состоят из толпы разноцветных прядей: рыжих, седых, чёрных, пепельных, соломенных и коричневатых. Иногда проступают красные, зелёные и синие. На всём моём теле шерсть пепельного цвета. На морде серый пух. Волосы расчёсываю раз в четыре дня, шерсть на теле – всегда после помывки, то есть еженедельно. Чистотень – моя обязательность. Другие моются раз в полгода. Это не годится. В доме начинает пахнуть – это безобразно. Жильцы принимаются поднимать полы, выбрасывать нужные вещи, лить одеколон по углам, ещё они бродят, двигают носами и думают о переезде. А всё потому, что кто-то давно не мылся и воняет, почти как проклятый кот. Я пахну, по-чти как помытый человек, потому что одалживаю у жилички шампунь и гель для душа с экстрактом пиона или ванили. У меня кривоватые нижние лапы, и я немного переваливаюсь при ходьбе, но это ничего, зато я красиво танцую.
Я Буйка великолепная!
Разноцветная,
сильная и ловкая,
ушастая и хвостатая,
буйная и храбрая,
красивая и вообще.
Дом со мной
как за крепостной стеной.
Мои крепкие когти
никогда не выпустят
обязанностей и долга.
Домовою,
домомою,
домопою,
домохраню,
домолюблю!
Я и её видеть не видывала,
слыхом не слыхивала,
нюхом не нюхала,
не знала, не жалела.
Она уходила в девять,
приходила в девять,
иногда позже.
Тушила овощи или бескостную курицу,
разваривала рис или гречку
или недоваривала макароны.
Жевала их сыроватые с сыром,
запивала винной кислятиной.
Заливала чай пакетный, травяной или чабречный,
жевала с ним с-семечками-печенье или бээ-горький шоколад
(я привыкала долго к её так-себе-еде),
потом смотрела в компьютер или телефон
наладонный.
Засыпала, во сне посапывала,
сны видела – не особо сказки.
По выходным читала, смотрела компьютер
или телефон наладонный.
Не водила никого – это славно,
а то я б засы́пала гостевые глаза пылью.
А чего её жалеть?
Она мне чужая жиличка,
живёт, и живёт, и живёт
в моём доме.
Заплетена уже двенадцатая коса!
Ревность моя поначалу
скалилась.
Я грустно выла:
мой возлююююбленный дом,
жили мы вдвоееееееём
(это для песни,
а по правде – до девицы жила
с двумя детьми семья,
до этого – два вахтовых,
прежде ещё – женщина и ребёнок,
до неё – учебный парень.
Всех теперь я упомню,
но сильно лениво перечислять.
Как перед последней съехала семья
целый месяц
квартира была моя).
А вот теперь я раздуваю ноздри,
а вот теперь рычу я,
а вот теперь новая жилиииииичка,
пробралась, как в дерево личиииинка,
с человеческим лииииииичиком,