говорила в телефон наладонный.
Что-то у неё прокручивалось,
но что-то и выкручивалось,
приближалось.
Буйкин серый кулёк всё больше
к Сашиному жался,
жалость росла, пунцовела,
превращалась в обычную, бесценную
любовь людей.
Дом их немного запылился,
замо́лился,
заплесневел по окаёмкам ванны.
Буйка не то чтобы дом разлюбила,
просто совсем породнела.
Для родных домовых жильцы
так же важны, как и стены,
а иногда сильнее.
К июлю Буйка совсем почеловечила,
ростом выросла,
в кладовке бы уже не разместилась,
мышами и воробьями не питалась,
совсем перешла на еду людей,
совсем переоделась в одежду людей,
юбку-штаны сменила на похожие алладины,
рубашку из трёх фартуков – на футболку,
тапки весенние не на тапки летние,
а на очень красные кроксы.
Когти Буйкины превратились в ногти,
пух сошёл с живота, груди и морды,
хвост пока не отвалился,
но в бытовании не участвовал,
сделался совсем украшением.
Кос на радостях получалось меньше,
Саше хватало терпения на пять, не больше.
Девятиэтажно давно пошуршивало,
постукивало, пошёптывало,
но Буйка не замечала.
Она жила человеком,
домочутьё растеряла,
заговоров не писала,
со стен уже не читала,
каркающих на лоджиях гамаюнов не слушала,
не общалась ни с кем из хозяев,
даже с Платошей.
В Москву вернулись домовые,
в том числе старшие родные в Буйкину
панельку.
Послушали стук и шуршание,
обрадовались, давно искали управу
на эту лохматую.
Явились домой к Буйке и Саше
все семь общедомовских родных и старших.
Ну что, говорят, перешагнула все известные
домовые законы?
Показала себя человеку?
Да ещё не родному, а какой-то жиличке?
Всех дедов запятнала память, зажила,
забытовала с людским народом, а не подле?
Подлая ты, домовиха, подлая —
это где такое видано-слыхано,
чтобы домовые с людьми семеялись?
Буйка стоит, дышит-дышит,
ноздрями воздух родной раздувает,
человеческим взглядом на них смотрит,
да пошли вы, им отвечает.
Саша слышит: говорит с кем-то Буйка
на кухне,
пришла из комнаты, а её нету.
Ни кос разноцветных, ни хвостика,
ни штанов-алладинов, ни футболки,
ни кроксов очень красных.
И осмотрела всюду: две комнаты,
одну кладовку,
кухню, коридор
и туалет, совмещённый с ванной,
даже подъезд.
Нету Буйки, не стало.
Забрали старшие в Пустой дом Буйку.
Так осталась квартира одна в общедоме
без любви,
так осталась Саша одна в Москве без любви,
так осталась Буйка без любви домовой,
без любви человеческой.
Уууууууууууууууууууу,
Пустой дом – бетонные стены!
Уууууууууууууууууууу,
Пустой дом – ни дверей, ни окон, ни лоджии!
Уууууууууууууууууууу,
Пустой дом – ни тряпочки, ни деревяшечки,
Ни пластмассовой штучки, ни железной!
Уууууууууууууууууууу,
Пустой дом – ни души, ни твари, ни утвари!
И никакой любви, и никакой любви!
Вернутся в Москву домовые,
родные и неродные.
После чумы город никак не изменится,
у чумы нет такого административного ресурса,
чтобы Москву унять,
Москву поменять,
вырыть метро,
перестроить улицы,
запустить новое кольцо.
Когда вы выйдете на улицы,
то даже не заметите разницы:
ну, чуть меньше ресторанов, баров, магазинов.
И множество безмасочного народа,
вольно-невольно прижимающегося друг к другу,
невольно обнимающегося на летних верандах,
в парках, метро, супермаркетах.
Людей очень много —
так много, что вы даже не заметите,
что мы даже не заметим,
что кого-то больше нет,
что у кого-то больше нет любви.
Москва без некоторых людей,
Москва без некоторой любви,
вроде бы такая же Москва.
Кому-то не-с-кем-теперь-говорить,
кому-то некого-обнимать,
кому-то не-за-кого-больше-волноваться,
не-с-кем-ругаться,
не-от-кого-ждать-денег-или-упрёков,
некого-бояться,
не-с-кем-смеяться,
не-с-кем-понимать-жизнь,
не-с-кем-хозяйствовать,
не-с-кем-бытовать,
не-с-кем-придумывать-дом,
не-с-кем-ехать-на-дачу,
не-с-кем-разгружать-тележку-на-ашановой-кассе,
не-с-кем-продолжать-любовь.
Сила мечты
Итак: она фабричной гарью
С младенческих дышала дней.
Жила в пыли, в тоске, в угаре
Среди ивановских ткачей.
Родимый город въелся в душу,
Напоминал ей о себе
Всю жизнь – припадками удушья,
Тупой покорностью судьбе.
Там с криком: «Прочь капиталистов!» —
Хлестали водку, били жён.
Потом, смирясь, в рубашке чистой
Шли к фабриканту на поклон.
Тан-тан, тан-тан, тан-тан, тан-тан, кр-кр, кр-кр, кр-кр, кр-кр, кр-кр, кр-кр, ннннээээээ, тан-тан, тан-тан, тан-тан, кр-кр, кр-кр, кр-кр, ллллээээ, тан-тан, тан-тан… Так слышали люди, оказывающиеся рядом с БИМом. Тк-тк-тк, тк-тк-тк, тк-тк-тк, тк-тк-тк, тк-тк-тк, тк-тк-тк, тк-тк-тк, тк-тк-тк, тк-тк-тк, тк-тк-тк. Так расслышивали другие. БИМ давно выцветала в центре города, гнила по перекрытиям и фасадам, теряла кирпичи и революционный цвет. Зимой крыши скалились резцами сосулек. Осенью и весной – оплакивали её прежнее время, её необходимость. Красное, вибрирующее сердце, задающее темп человеческим серым мышцам, качающим кровь. Машина управляла человеком, не наоборот. БИМ работала, ткала всю жизнь вокруг. Была всегородской матерью. Здесь бились жилки и жилы и других фабрик, но именно БИМ была прародительницей. Теперь нет. Теперь нет. До последнего ей управляла стахановка, ткачиха со стажем, героиня труда. Внешне казалось, что она управляла фабрикой, а на самом деле прислушивалась-прислушивалась к звукам бимовских станков и исполняла мануфактурную металлическую волю, ходила в тканях, рождавшихся из созданных тут машин. Потом наступил конец того света. Мануфактура ещё лет десять ткала-ткала механическую жизнь по инерции, но теряла социальный капитал. Старостильная работа не была нужна. Ткачиха вышла на пенсию. Люди принялись управлять машинами и остановили БИМ. Её внутренности развезли-распродали, она замолчала и теперь манчестерила в инстаграм-фото молодых туристов. Потрясала красотой своей заброшенности и пост-апокалиптичности, вдохновляла узкой улицей из двух высоких красных стен с навесным перешейком-переходом между ними. И молчала, оживляемая только лаем бездомных собак. По внешним её, административным фасадам открылись неясные конторы, маленькие склады, их работники приезжали-уезжали молча, звенели ключами от недорогих автомобилей и пластиковых офисных дверей, врезанных в красный кирпич. Потом, со временем добавились голоса туристов и щёлканье их фотоаппаратов.
Из БИМ не могли сделать бизнес-центр или креативный кластер, как поступали с подобными ей, бывшими городскими матерями и тётками в Манчестере. Она была слишком крупная, значимая, большая, тяжёлая, неподъёмная для бюджета своего города, и для модного пространства в нём не набралось бы столько пьющих раф-кофе правнуков рабочих и ткачих. И вот сначала мануфактуру услышала бригада туристов, удивилась, позаглядывала в её выбитые глазницы. Потом её услышали военные из примыкающей к БИМу части, прошли в ржавую нутрь её тела и не обнаружили ничего. А между тем мануфактура звучала ранними утрами и поздними вечерами ровно так, как и в самые свои плодотворные кумачовые времена. Тк-тк-тк, тк-тк-тк или тан-тан-тан, кр-кр-кр. Словно БИМ воскресла и запустила свои станки-нервы. Владельцы дорогого ресторана неподалёку не выдержали, вызвали полицию. Те проверили, исходили с собаками БИМ на предмет нелегальной фабрики, потом скрытой звуковоспроизводящей аудиоаппаратуры и не нашли ничего, кроме звонкой заброшенности. Весть о фабрике-призраке позвучала в интернете, привлекла четыре десятка туристов. Приезжала маленькая бригада звукорежиссёров и записала станки-привидения, их можно до сих пор послушать онлайн. Мир стал такой сложный, огромный, набитый странностями, что в городе и тем более за его пределами все скоро привыкли к БИМовской музыке и забыли про неё.
Даже поток туристов ослаб по сравнению с до-звучащей историей: все те, которые очень хотели поехать в город, уже побывали тут, а у новых не накопилось ещё интереса. Вот только Ольга наконец решилась сесть в часовой поезд на Курском вокзале и проехать четыре часа, предварительно сняв квартиру на airbnb. Та светлела на фотографиях студией на одиннадцатом этаже нового, прямоугольного, элитного (как было сказано в описании) дома. Ольге особенно понравился кадр кругловатого плетёного кресла-качалки, позировавшего в солнечных лучах. Они лились из окна-стены. Современная семья кухни и кровати в одном пространстве, деловитость душевой кабины, эгоизм студии. Всё бело-салатовое, без третьего лишнего цвета, мягкое-обтекающее, современное, функционально красивое. Ольга любила путешествовать, но ненавидела резкостей, сюрпризов, непредвиденностей.
И знаменитого, единственного в стране конструктивистского железнодорожного вокзала не оказалось видно на месте, потому что его спрятали в реконструкцию. На огромном баннере-занавесе были напечатаны фотографии местных церквей, а не самого вокзала. Ольге показалось это нелогичным, но она быстро решила, что памятников конструктивизма для её глаза ещё хватит. Что там Красный Манчестер – то ещё полчуда. Город представлял из себя воплощённую пролетарскую утопию, сшитую из конструктивизма разной фантазийной силы. «Почти каждое жилое/рабочее строение в центральных районах от т