Расстроился Ом, хлопнул дверью, так что она чуть с петель не слетела, и выбежал вон.
Тётушка Макошь отыскала его под лестницей. Ом забился в уголок и плакал горючими слезами. Залёгший на сердце тяжёлый камень напомнил домовёнку самый страшный день в его жизни. Вернее, ночь. Ту самую душную летнюю ночь, когда матушка Февронья и батюшка
Кузьма разбудили всех в доме, возвещая о пожаре. Ом вместе с братом и сестрицей успели спастись, а вот матушка с батюшкой из избы выскочить не успели, зато сберегли толстощёкого человеческого младенца. Он радостно улыбался на руках у заплаканной, вымазанной сажей мамки и не ведал той боли, которую пришлось разделить тогда натрое юным домовятам.
Тётушка Макошь обняла Ома и, поглаживая буйную головушку, ласково зашептала:
– Ты, Омушка, на Мухомора не серчай. Он когда-то тоже был пылким и добрым, как ты. Но тяжелёхонько ему пришлось. Седьмой десяток с неуживчивым человеком под одной крышей. Поломало его, покорёжило. У домовых ведь как? Каков человек – таков и хозяюшко. Вот и покрылся дед бородавками. В каждой – боль и обида. Жгут, раздирают душу, не дают белый свет увидеть, каким он тебе видится. Ты не кори старого, прими свою долюшку да помни: огня без дыма, а ученья без ошибок не бывает. Если с умом подойти, всё можно поправить.
– Как же поправишь, тётушка Макошь? Коли меня матушка с батюшкой по-другому учили: сердце слушать да жить по совести, слабого – защищать, замерзающего – согревать, обиженного – жалеть, на добро добром отвечать. Потому и не знаю я, как исправить то, что по сердцу и по совести сделано.
– Дак это я не про твои ошибки, глупенький. А про чужие. Раз они на твоём пути камушком лежат, а ты о них спотыкаешься, значит, есть в тебе силушка, богами данная, сдвинуть этот лежачий камень с места. Помнится мне, и дедушка Йуху учил тебя недоброе с миром отпускать?
– Учил! – всхлипнул Ом. – Да только как его отпустишь, когда этот Мухомор сам ко мне, словно клещ, прицепился?
Макошь утёрла Омушке слёзы, осенила его древним знаком – солнечным крёсом – да и поцеловала в горячий лоб:
– Не расстраивайся так, собери воедино разум, душу и волюшку. И всё у тебя получится! Коли такова твоя доля, вернёшь и дом, и свою любимую Фиру. Это я, тётушка Макошь, тебе обещаю…
Не успела она договорить, как под лестницу заглянул дедушка Тихон, подмигнул лукавым глазом:
– Гром, вот ты где! А я тебя везде ищу. Сверчок твой уж истосковался без друга верного. Приголубь-ка его, милый, а то, того и гляди, погаснет.
Ом принял потускневшего Долюшку и осторожно прижал к сердцу. Оживился, застрекотал крылатый, загорелся ярким солнечным светом. Да и сам Ом успокоился, почувствовал исходящую изнутри немалую силу, припрятал в сумку подаренные тётушкой Макошью на прощание клубочек золотых ниток и соломенную куклу. Улыбнувшись дедушке Тихону, отправился на поиски Мухомора.
Долюшка
Какая нелёгкая долюшка предстояла Ому, он понял, как только перешагнул порог одиноко стоящей на безлюдной окраине ветхой избы.
Человек был дому под стать – сухой, позеленевший от злобы старик с кривой клюкой. Он ворчал с раннего утра до поздней ночи. Чуть что – швырялся посудой и злословил. Мухомор старался не попадаться ему под руку. Прятался в запечнике, под паутиной. Съестного в доме не водилось. Старик пил сырую воду да закусывал сухими корками. А по ночам в дом наведывался заскучавший и одичавший банник. Мухомор на него внимания не обращал, потому что без просьбы человека ввязываться в разборку с банником правилами запрещалось. А старик никогда ни о чём не просил, тем более домового. Вот и потерял банник совесть, чувствовал себя в доме полноправным хозяином да измывался над озлобленным стариком. То жбан с водой на него опрокинет, то кочергу на ногу уронит.
Ом долго думал, как запрета не нарушить и банника противного из дому выжить. И придумал. Как только банник ночью в дом, Омушка – в баню. Свежих можжевеловых веничков наломает, в предбаннике разложит – сушиться. В печь-каменку дров подбросит, добавит угольков и разведёт в бане жар. Из колодца воды натаскает, закоптевшие полки отмоет, в ковше медном ключевой водицы оставит, чтобы было чем баннику с пылу с жару окатиться. Радуется банька, знай потрескивает, а банник к нетопленому дому дорожку забывает.
Как-то раз поутру и старик заметил, что над баней дымок вьётся, да и заглянул на огонёк. Ночи-то уже морозные стали, а холодной печью ноющие кости не обогреть – и потянулся старый к живительному теплу. Взял клюку, доковылял до бани, забрался на полок и знай себе покряхтывает:
– Это ж кто мои дрова зазря переводит, вот я ему! – а сам млеет от блаженства.
Банник ему шёпотом поддакивает:
– Вот бы отходить можжевеловым веничком того, кто без моего ведома в баню повадился! – А сам знай на калёные камушки водички подливает.
От таких процедур порозовели на пару старик да банник. Смотрит Ом, а сварливый старик каждое утро бросит клюку в доме, разогнёт поясницу да семенит в баньку. А банник снежком в него сыплет, подначивает.
Стал Омушка поленьев всё меньше по ночам подбрасывать. Старику с банником – мало, сами колют да в печь подкидывают. Так и привыкли. Стали днём париться, а ночью спать каждый в своей постели.
Заметил Омушка, что в доме посветлело, нечистый дух повыветрился, и принялся он порядок наводить. Смёл с печи паутину и хотел было поленьев в неё подкинуть, а Мухомор не велит: мол, надымишь только, а толку не будет – тринадцать зим уж как не греет.
Почесал Ом затылок, открыл задвижку на дымоходе, снял заслонку да и полез в печь. Добрался до трубы – а это уж и не труба вовсе, а склад. И чего там только нету! И стоп-тайный сапог, и пустое птичье гнездо, и сухие листья… Прочистил Омушка трубу, замазал трещины между кирпичиками – и засветилась, запыхтела печка, хоть сейчас пироги в неё засовывай. Только нет в доме и горстки зерна, а не то что сдобного теста с начинкою.
Тут ещё Мухомор под руку ворчит:
– Ишь чего удумал, человеческими делами заниматься! Где это видано, чтобы яйцо за курицу зёрнышки собирало? – А сам то одним боком, то другим к печи прикладывается, застарелый радикулит выводит.
– Дедушка Мухомор, разреши мне к братцу Кексику в гости сбегать. Принесу я от него целую квашню отменного теста, мы с тобой таких булок напечём! А то какой же это дом, если в нём булок ни разу не пекли?
– Ещё чего! По гостям в такую погоду шастать! – проскрипел Мухомор, а у самого живот урчит, маковых булочек выпрашивает.
– Как знаешь… – пожал плечами Омушка, вспомнив уроки дедушки Тихона – тот всегда знал толк в уговорах.
– Ладно, так уж и быть: одна нога здесь, другая тоже здесь… – прошамкал Мухомор и облизнулся. – А то уж очень есть хочется!
Сбегал домовёнок за тестом в пекарню, испёк маковых булочек, ублажил Мухомора. Смотрит, а у того бородавка на носу подсохла и отвалилась.
Так и стал Омушка к братцу за тестом три раза в неделю наведываться. А тот ему новости рассказывал. Про то, как дядюшка Род в «Ом быта» нового хозяина отправил. Да тот и трёх дней не продержался. Повздорил с мышами – они его из дому выжили. Про то, что Репейка вернулся в старый двор и, чтобы не мёрзнуть, подрабатывает ночным сторожем. Про братьев-ветров, которые забросили музыку и с тоски принялись в кости резаться. А как проиграет кто-нибудь, так и начинают перепалку, от которой свист по всему дому стоит. Про то, как скучает по нему Фира, и горшки у неё кривые выходят, и ученики из-за братьев-ветров разбежались. Только Студню всё равно – качается с утра до ночи в гамаке да толстеет. Фира его теперь кошачьим кормом кормит, чтобы не сбежал, да за ушком почёсывает.
Скучал Омушка, каждой новостью свою тоску-печаль раззадоривал. Каждое утро смотрелся в тусклое зеркальце, причёсывал седые волосы, считал, сколько веснушек сошло, а сколько осталось. Сетовал Долюшке на свою нелёгкую судьбу.
Зима с каждым днём становилась всё злее, а сварливый старик мягче, не зря его Омушка к бане приучил да банника от дома отвадил. Напарится старик, напьётся самоварного чаю с булочками – вот и лень ему сапогами бросаться да злословить. А Омушка рад стараться: то к старой балалайке струны из золотых ниточек приладит да подкинет старику, то Мухомору новые лапти из берёсты справит. Тем радость, а Омушке забота, за которой о тоске по «Ому быта» думать некогда.
И жизнь в избе пошла иная. Принялся старик по хозяйству шуршать: снег с крыльца по утрам скидывать, а после полудня дрова рубить. Только вот хворь-кручина от него никак не отставала. Как сядет солнышко, качается старик маятником и тихо подвывает от боли. Жалобно так, что у Омушки сердце на части рвётся. Да и Мухомору в такие вечера несладко, скрючивает его от этого воя в бараний рог, пот на лбу выступает, зубы стучат.
Сколько ни приставал домовёнок к Мухомору, так и не смог допытаться, что за болезнь мучает старика. Думал, думал Ом и вспомнил про свою сестрицу Стёшку, которая в доме у доктора поселилась. Как его звали, Омушка запамятовал, но точно знал, что он самый первый врач по делам душевным. С оказией передал ей через Кексика записку, а сестрица его в ответном письме научила: забраться ночью на грудь больного, свернуться калачиком и подкараулить стариковский сон. Во сне человек все свои беды домовому и раскроет.
Этот рецепт Ом и без Стёшки знал, только хорошо помнил, чему матушка учила. Сны подглядывать домовой может лишь у своего человека, у чужих людей делать это строго-настрого запрещено – натянешь на себя чужую беду, не отмоешься. Стал Мухомора расспрашивать, пробовал ли он лечить старика. А тот не сказывает, знай морщит пятнистый лоб.
Что делать? Решился Омушка. Дождался он глубокой ночи, проверил Мухомора, спит ли? Взобрался на грудь храпящего старика, свернулся клубочком и задремал…
Очутился он в той же избе, только за окнами весна, травка силу набирает. Видит: идёт по дорожке к дому девчушка пригожая. Вот уж и калитку открыла.