Эти непонимания Лару беспокоили, но не сильно. Потому что не верил он в то, что ученик Оливареса выжил, а значит, все связанные с ним непонятки можно было забыть. Как, впрочем, не сильно верил и в то, что выжила донна Болуарте. Слухи о том, что она где-то в Мибии, скорее всего, запущены неизвестным игроком, желающим привлечь на свою сторону дона Болуарте, потому что в противном случае девушку бы уже предъявили общественности, как доказательство злокозненности гравидийских властей. Старшего Болуарте он на всякий случай взял под стражу, хотя прекрасно понимал, что отпустить придется. Или притягивать обвинения за уши, что могло не понравиться остальным аристократам. Болуарте не любили, но урон дворянской вольности не потерпели бы.
А ситуация сейчас сложилась интересная — что в Мибии, что в Гравиде, способствующая объединению стран, о чем Лара намекнул своему правителю, а тот задумался. Потому что король Мибии не сможет получить наследника после всех этих пертурбаций с собственным здоровьем, но вряд ли ему нравится мысль, что после его смерти страну поглотит Кейтар. В конце концов, когда-то Гравида и Мибия были одной страной, так почему не провести ритуал, позволяющий ее опять объединить? И тогда в истории Фернандо Пятый и Рамон Третий останутся не жалкими неудачниками, просравшими свои страны, а получат титул «Объединитель». Конечно, Охеде и Карраскилье такой расклад не понравится, потому что оставит их за бортом плывущего в светлое будущее судна, поэтому нужно все провернуть так, чтобы они даже не догадывались до того момента, как станет поздно.
В дверь постучали, прервав размышления.
— Войдите, — отрывисто бросил граф.
В кабинет торжественно вошел слуга с подносом. На подносе стояла одна-единственная тарелка, накрытая куполом серебряной крышки-клоша.
— Все как вы приказали, дон, — подобострастно кланяясь, сказал слуга. — Клубень почищен и порезан на ломтики.
Он поставил перед графом тарелку и снял с нее крышку. Ломтики, уже начавшие чернеть, выглядели неаппетитно, но Лара мужественно взял один, положил в рот и захрустел.
— Вкус неприятный, — резюмировал он, сморщившись от желания выплюнуть. — Но не отвратительный. Вовсе не отвратительный. Есть можно. Узнать бы теперь, как правильно употреблять этот клубень, чтобы получить от него максимальную пользу.
Глава 24
О нашей ненормальности Оливарес долго не думал. Чем дольше жарилась картошка, тем заинтересованней водил он своим носом в сторону сковороды и тем сильнее на его лице проступала уверенность, что с одного раза привыкания не возникнет и вообще проклятийники к наркотикам устойчивы. Только этим мог я объяснить то, что когда Серхио и Исабель придвинулись ко мне с тарелками, Оливарес небрежно бросил:
— Алехандро, положи-ка и мне на пробу.
— Дон Оливарес — ахнула Хосефа, — вы что? Не ешьте, даже самую малость не ешьте, потом не сможете отказаться. У этой дряни и запах ядовитый. Я сама с трудом удерживаюсь, чтобы не попросить и себе.
Она всхлипнула и приложила полотенце к груди, воображая себя не иначе как в наркоманском притоне с жесткими наркотиками, привыкание к которым происходит с первой дозы, а отсутствие ведет к жесткой ломке. Вон как Исабель вожделенно смотрит в мою сковородку — я бы тоже решил, что у нее зависимость.
— Так, может, и удерживаться не надо? — буркнул Оливарес.
— Надо, надо, — не согласился я. — И вы, дон Уго, десять раз подумайте, прежде чем пробовать. Вдруг тоже не сможете потом отказаться.
— Я уже стар. Мне впору жалеть не о том, что я попробовал, а о том, чего не удалось. Так что не спорь и отложи мне четвертую часть.
Слишком часто стал Оливарес диктовать, что мне делать. Того убей, этим поделись. Не учитель, а нахлебник. Живет у меня, питается за мой счет, а теперь еще и картошку собирается сожрать.
— Пятую, — вскинулся Шарик. — Опять обо мне забываете.
— Тебе полной порции слишком много.
— Я про запас.
— Остывшая жареная картошка — это извращение.
— Извращение — это лишать меня законной порции.
В результате наш спор закончился тем, что Шарик самовольно схватил передними четырьмя ламами столько, сколько смог утащить, и невзирая на то что еда была очень горячей, споро потащился с ней куда-то из кухни, опасаясь, что отнимут. Я бы на его месте тоже опасался — проводили его взглядами, далекими от приязни. Но у ками вряд ли уже можно было что-то отнять, а вот у меня… Оливарес прокашлялся, привлекая к себе внимание.
— Дон Оливарес, — всхлипнула Хосефа, — вы смотрите, что и тварь божия теперь зависима от этой дряни. Вон, удержу не имеет. Воспитание отказывает.
Оливарес ее выступление проигнорировал.
— Может, не стоит рисковать, дон Оливарес? — намекнул теперь уже я.
— Стоит.
— А если вам не понравится?
— Разделю оставшееся между вами тремя.
Он опять дернул носом, и я с полнейшей предопределенностью понял: не разделит, сожрет сам. Очень уж выразительно дергался нос у проклятийника, когда до него доносился божественный аромат жареной картошки, которую я помешивать не забывал, потому что пригоревшая картошка — издевательство над желудком.
Уговорить Оливареса не удалось. Под причитания Хосефы он проверил свою порцию чарами и возвестил, что к этому блюду зависимости не возникает. Служанку это не убедило, потому что она уже уверилась в обратном. Так и стояла все время немым укором, глотая слезы, пока проклятийник медитировал над тарелкой. Наконец он решился и положил ломтик в рот.
Хосефа этого уже не выдержала. Особенно горестно всхлипнув, она выскочила из кухни и, судя по тому, что за ней хлопнула дверь башни, побежала утешаться к лелеемому поросенку, который вырастал в тощую мосластую тварь, с которой приличных отбивных не получить. Разве что воспитывать в нем сторожевые качества? Зубам этого так называемого поросеночка позавидовала бы иная овчарка.
Оливарес же на бегство служанки внимания не обращал, старательно дегустируя картошку. Он задумчиво прожевал, проглотил, внимательно прислушался к тому, что творится в желудке, и изрек:
— Достойно. Надо Рикардо сообщить, как это растение правильно есть.
После чего взялся за необычное блюдо с усердием проголодавшегося путника, которому срочно нужно восстанавливать силы, а то упадет от изнеможения.
— Зачем? — удивился я. — Только дона Карраскильи тут не хватает. И без того картофель в дефиците. Еще немного — и на посадку ничего не останется.
— Ничего, — невнятно ответил Оливарес, наворачивая мою картошку за обе щеки, — если все сложится, тебе этот, как ты говоришь, картофель будут на золотых блюдах носить. А не сложится — тебе будет уже все равно.
— Что должно сложиться, дон Оливарес? — полюбопытствовала Исабель.
— Звезды в удачную фигуру для вас и Алехандро, донна Болуарте.
— Думаете, нас с доном Контрерасом может что-то связать, дон Оливарес? — усмехнулась она чуть высокомерно. — Кроме этого короткого эпизода проживания в одном доме.,
— Если вам очень повезет, донна Болуарте, то да, — теперь с насмешкой отвечал уже проклятийник, который и слова, и тон подобрал именно так, чтобы разозлить собеседницу посильнее.
И зачем, спрашивается? Картошку они уже уничтожили, и теперь донна только гневно фыркнет и отправится в мою спальню, которую теперь занимает. Или в целях успокоения расшатанных нервов заляжет в ванне, которая мне тоже недоступна…
— Кому повезет, дон Оливарес?
— Вам, донна Болуарте, — радостно осклабился в ответ проклятийник. — Вы же у нас дочь государственного преступника. Не нашего государства, правда, соседнего.
— Что за чушь вы несете, дон Оливарес? — высокомерно спросила Исабель.
— Мне тоже кажутся несусветной глупостью обвинения, предъявленные вашему отцу, дона Болуарте. Мол, держит он где-то в заточение наследного принца и не признается.
— Его Высочество Альфонсо скончался на моих глазах. И жаль, что не от моей руки, так что ваше заявление не имеет под собой никаких оснований.
Она встала, явно собираясь покинуть общество Оливареса, который ее раздражал с того самого момента, как потребовал выделить порцию стратегического продукта и на него. Я тоже посчитал это преступлением, поэтому с донной был солидарен.
— А это и не я заявлял, донна Болуарте.
Эффектным жестом Оливарес извлек газету и протянул Исабель, развернув как раз на нужной странице. Та недоверчиво вчиталась и побледнела. Покачнулась и села на табуретку, едва не упав. Газета спланировала на стол прямо перед донной
— Папа… Но как же?.. Этого не может быть… — залепетала она, вмиг превратившись в обычную растерянную девчонку.
— Не могло бы быть — не случилось, — наставительно поднял Оливарес палец. — Сидели бы тихо в своем герцогстве, не искали бы выхода на принцев — и вы были бы дома и ваш отец.
— Он сам на нас вышел, — убито сказала Исабель. — В смысле Его Высочество Фабиан сам пришел к моему отцу, чтобы заключить соглашение. Папа колебался, не хотел говорить ему ни да ни нет, даже письма осторожно составлял.
— Но вы все же состояли в переписке с Его Высочеством Фабианом, — уничижительно бросил Оливарес. — Даже на свидание с ним побежали, что вас и сгубило, донна Болуарте. И вас, и вашего отца.
— Я не бегала к нему на свидание, — вскинулась она возмущенно. — Мне прислали записку, в которой тот, кто выдавал себя за Его Высочество, утверждал, что у него на руках документы, порочащие моего отца, и что он их может передать только мне лично, без свидетелей. Мне для этого даже из собственного парка не надо было выходить. Всевышний, о какой ерунде я говорю, — она прижала пальчики к вискам. — Нужно срочно что-то делать. Я должна вернуться в Гравиду.
— Возвращайтесь, конечно, — ляпнул Оливарес. — В родной стране только и ждут, когда вы появитесь, чтобы довести до конца то, чего не удалось Его Высочеству Альфонсо. И себя угробите, и Алехандро, потому что из вас выбьют все, что вы знаете и о чем только догадываетесь. Одна беда, ваш отец так и не узнает о вашей героической смерти ради него. Все свершится в тайне.