Крепись. Люблю. Усыновлю.
Катя! Ангел во плоти!
Бей по морде… но прости!
Вечер бывших оптимистов.
Вечеринка у баптистов.
Чашка чаю у дворян.
Чашка чаю у мещан.
Вечер в память Порт-Артура.
Вечер русского кутюра.
Вечер бывших моряков.
Вечер будущих стрелков.
Вечер прежних меценатов.
Вечер бывших адвокатов.
Вечер бывших под судом.
Вечер бьющих стенку лбом.
День Ромашки. День шофера.
Вечер жителей Аньера.
Чашка чаю у волчат.
Чашка чаю у галчат.
Съезд зародышей Кубани.
Бал друзей Нахичевани.
Бал союза мертвых душ.
Вечер жителей Тетюш.
Бридж армян и бридж евреев.
Вечер древних Птолемеев.
Вечеринка на Клиши…
— Вот, Эдип, и разреши
Не шутя и не впустую
Крестословицу такую!
То ль как с гуся нам вода?
То ль заела нас среда?
То ль иной не видя цели.
Сами мы ее заели?
То ль нам просто рок такой —
Пропадать, так с музыкой?!
Очень скромный педагог
Старого уклада
Быстро гнет в бараний рог
Вверенные чада.
Для устройства пикников
В деревенском стиле
Ищут летних дураков
При автомобиле.
Продается пистолет
Для мужчины средних лет.
Спец по теплым некрологам.
Обладаю легким слогом.
На отрогах Пиреней,
Между скал покатых,
Выбор уровня морей
Для давно женатых…
Поступлю на воспитанье.
Если будет пропитанье.
Пол мужской. Характер средний.
А в кармане франк последний.
Продаю диван без скрипа.
Две ноги Луи-Филиппа.
Третья тоже раритет.
А четвертой просто нет.
«От Севильи до Гренады» —
Смысл стихов уже не тот…
Там не то что серенады,
А совсем наоборот!
Спой под русскую гитару
Песню юности моей:
Ты не езди, Ваня, к «Яру»,
На отроги Пиреней!
От Виши до тети Оли
Крик души на все лады:
«Страшно, страшно поневоле»
От слабительной воды.
Пью. Скучаю. Загораю.
Крестословицы решаю.
Пребывая в эмиграции.
Как лечить аппендицит?!
Верх кредитной операции —
Операция в кредит.
Ищут бойкую девчонку
Иль мальчишку —
Бегать в русскую лавчонку
Брать на книжку…
Два случайных близнеца
Ищут мать или отца.
Ищу занятий на дому.
Имел имение в Крыму.
Сливка общества былого
Ищет дядю пожилого.
Знаю десять языков.
Извожу учеников.
Репетирую. Учу.
Если надо, колочу.
За любые гонорары
Составляю мемуары.
Воскрешаю, хороню.
Обеляю и черню.
ПОНЕДЕЛЬНИК
Дни становятся длиннее.
Профиль тоньше. Фас бледнее.
На душе какой-то мрак.
Детям впрыснули мышьяк…
ВТОРНИК
День Ромашки. Репки. Бабки.
Переделка зимней шляпки.
Монологи бедных жен.
Скука. Прения сторон.
СРЕДА
Панихида. Грусть. Осадок.
Очень много пересадок.
Гонка. Спешка. Трата сил.
— Далеко покойник жил!..
ЧЕТВЕРГ
Жизнь проходит, как в тумане.
Званы в гости к тете Мане.
Пили чай и ели торт.
В общем, тетя первый сорт!
ПЯТНИЦА
Афоризм Козьмы Пруткова:
Смысла жизни никакого.
День прошел. И день настал.
«Люди гибнут за металл».
СУББОТА
Вечер бывших оптимистов.
Вечер бывших шахматистов.
Вечер Пушкина с бриджем.
В общем, здорово живем!
ВОСКРЕСЕНЬЕ
Гость на завтрак. Гость на ужин.
Гостю тоже выход нужен.
Выпил. Крякнул. Весел. Сыт.
Жизнь прошла. А он сидит.
Баю-баюшки-баю,
Кризис входит в колею…
Для терпенья и труда
Ищут бонну господа.
В тихий домик, в центре дач.
Принимают старых кляч.
Госпожа большого света
Ищет ходкого брюнета.
В русский хутор, тип обители.
Приглашаются сожители.
Продаю с сердечной болью
Шубку, съеденную молью.
Очень важно для «стрелков»
Нынешней формации:
«Список круглых дураков
В русской эмиграции».
Уступлю бель-мер со скидкою.
Отвечать простой открыткою.
Нужен бойкий индивид.
Полный свежих соков.
Для устройства панихид,
Свадьб и файф-о-клоков.
Уступаю часть свипстэйка.
Там же Дора-белошвейка.
Старый русский холостяк,
(Имя его — Фотий),
Размахнувшись вступит в брак
С подходящей тетей.
Тетя есть и реагирует…
А на тетю глядя,
Это вам телеграфирует
Бывший тетин дядя!
Одиночка, тип эстонки.
Ищет место компаньонки.
Ферма «Капля молока»
(Пост-рестант. Петрову)
Срочно ищет земляка,
Чтоб доить корову.
Русский повар Мурдаков
Принимает едоков.
Редька прямо на корню.
Кроме редьки, есть меню.
Старый замок на Луаре.
Ехать, стоя в автокаре.
А потом с проводником
Полчаса идти пешком.
1
Быстро читали газету.
Чаем нутро обжигали.
Мчались по белому свету.
Рыскали. Клянчили. Лгали.
Так проходили — неделя.
Месяцы, годы… Трясина!
Вот они, пьесы Корнеля,
Вот они, драмы Расина.
2
Подражая молодежи.
Он так жадно лез из кожи,
Что доедался своего:
Лезет кожа! но… с него.
3
Что трагедии Корнеля,
Что Шекспира целый том —
Когда мы коньяк Мартеля
Нашей смене отдаем,
А взамен стакан «Виттеля»
Натощак, безумцы, пьем?!
4
Мчатся бесы, вьются бесы,
Ходят дамы средних лет…
Ходят дамы-патронессы,
Тычут розовый билет.
В кресла падают, вздыхают,
Носик в пудре, ротик ал.
Тараторят, соблазняют.
Прямо, гибнут за металл…
Томление. Разруха.
Отели. Номера.
…Прощай, моя Маруха.
Прощай, кафе Мюра!
Жизнь быстрее всякой пули:
Жили. Были. Драпанули.
С гордо поднятым забралом
Отправляемся по шпалам.
Из дешевых способов самый сокровенный:
Перочинным ножиком да надрезать вены.
Каких хотим в унылой биографии
Еще поэз.
Когда предел всемирной географии
Есть Пер-Лашез?!
Сижу у моря, жду погоды.
Пришлите денег на расходы!
В мыслях лава, в сердце кратер.
Нервы, как мочалка…
Ах, ты наша альма-матер.
Милый остров Халка!
Из выдающихся моментов
Отметим в летописи дней:
Проверку наших документов
И вид на Сену с Пиреней.
СТИХОТВОРЕНИЯ
Из сборника «Дым без Отечества»
О ПТИЦАХ
Одно в этом мире для меня несомненно.
Погубили нас — птицы.
Буревестники. Чайки. Соколы и вороны. Петухи, поющие перед зарей. Несуществующие, самым бесстыдным образом выдуманные альбатросы. Реющие, непременно реющие, кречеты. Умирающие лебеди. Злые коршуны и сизые голуби. И. наконец, раненые горные орлы: царственные, гордые и непримиримые.
Сижу за решеткой, в темнице сырой.
Вскормленный на воле орел молодой…
Что ж тут думать! Обнажили головы, тряхнули шевелюрами и потянулись к решетке: стройными колоннами, сомкнутыми рядами и всем обществом попечения о народной трезвости.
Впрочем, и время было такое, что ежели, скажем, гимназист четвертого класса от скарлатины умирал, то вся гимназия пела:
Вы жертвою пали в борьбе роковой…
Очень уж были мы чуткие, да и от орлов, как помешанные, ходили.
Обитали орлы преимущественно на скалах и промышляли тем. что позволяли себя ранить: прямо в сердце или прямо в грудь и, непременно, стрелой.
В случаях, особенно торжественных, стрелы, по требованию публики, пропитывались смертельным ядом.
Этой подлости не выдерживали и самые закоснелые сердца.
Орел взмахивал могучими крыльями, ронял кровавые рубины в зеленый дол, описывал столько кругов, сколько ему полагалось, и… падал.
Нужно ли добавлять, что падал он не просто, а как подкошенный.
История с орлами продолжалась долго, и неизвестно когда бы она кончилась, если бы не явился самый главный — с косым воротом и безумством храбрых.
Откашлялся и нижегородским баском грянул:
Над седой равниной моря…
Гордо реет буревестник.
Черной молнии подобный…
Все так и ахнули.
И, действительно, птица — первый сорт, и реет, и взмывает, и, вообще, дело делает.
Пили мы калинкинское пиво, ездили на Воробьевы горы и, косясь на добродушных малиновых городовых, сладострастным шепотом декламировали:
Им, гагарам, недоступно
Наслажденье битвой жизни…
И, рыча, добавляли:
Гром ударов их пугает…
Но случилось так. что именно гагары-то и одолели.
Тогда вместо калинкинского пива стали употреблять раствор карболовой кислоты, цианистый калий, стреляли в собственный правый висок, оставляли на четырнадцати страницах письма к друзьям и говорили: нас не понимают, Европа — Марфа.
Вот, в это-то самое время и явились:
Самый зловещий, какой только был от сотворения мира. Ворон и Белая чайка, птица упадочная, непонятная, одинокая.
Ворон каркнул: Never more![35] — и сгинул.
Персонаж он был заграничный, обидчивый и для мелодекламации не подходящий.
Зато чайка сделала совершенно головокружительную карьеру.
Девушки с надрывом и поволокой в глазах, с неразгаданной тоской, девушки с орхидеями и трагической улыбкой — хрустели пальцами, скрещивали руки на худых коленях и говорили:
— Хочется сказки… Хочется ласки… Я — чайка.
Потом взяли и выдумали, что Комиссаржевская — чайка, и Гиппиус — чайка, и чуть ли не Максим Ковалевский — тоже чайка.
Вот вспыхнуло утро. Румянятся воды.
Над озером бедная чайка летит…
А по совести сказать, так более прожорливой, ненасытной и наглой птицы, чем эта самая белая чайка, и природа еще не создавала.
Однако поди ж ты… Лет семь-восемь спасения от чаек не было.
Изредка только, вотрется какой-нибудь заштатный умирающий лебедь или Синяя птица или залетят ненароком осенние журавли — покружат, покружат и улетят восвояси.
А настоящего удовольствия от них не было.
Ах. как прошумели, промчались годы!
Как быстро промелькнули десятилетия! Какой страстной горечи исполнены покаяния. Дорогой ценой заплатили мы за диких уток, за синих птиц и за орлов, и за кречетов. и за соколов, и за воронов, и за белых чаек, а наипаче, за буревестников.
Был мужик, а мы — о грации.
Был навоз, а мы — в тимпан!
Так от мелодекламации
Погибают даже нации.
Как бурьян.
КОНСТАНТИНОПОЛЬ
Мне говорили: все промчится.
И все течет. И все вода.
Но город — сон, который снится.
Приснился миру навсегда.
Лаванда, амбра, запах пудры.
Чадра, и феска, и чалма.
Страна, где подданные мудры.
Где сводят женщины с ума.
Где от зари и до полночи
Перед душистым наргиле,
На ткань ковра уставя очи.
Сидят народы на земле
И славят мудрого Аллаха,
Иль, совершив святой намаз,
О бранной славе падишаха
Ведут медлительный рассказ.
Где любят нежно и жестоко
И непременно в нишах бань.
Пока не будет глас Пророка:
Селим, довольно. Перестань.
О, бред проезжих беллетристов.
Которым сам Токатлиан,
Хозяин баров, друг артистов.
Носил и кофий и кальян!
Он фимиам курил Фареру,
Сулил бессмертие Лоти,
И Клод Фарер, теряя меру,
Сбивал читателей с пути.
А было просто… Что окурок,
Под сточной брошенный трубой.
Едва дымился бедный турок.
Уже раздавленный судьбой.
И турка бедного призвали,
И он пред судьями предстал
И золотым пером в Версале
Взмахнул и что-то подписал.
Покончив с расой беспокойной
И заглушив гортанный гул,
Толпою жадной и нестройной
Европа ринулась в Стамбул.
Менялы, гиды, шарлатаны.
Парижских улиц мать и дочь,
Французской службы капитаны.
Британцы, мрачные, как ночь.
Кроаты в лентах, сербы в бантах.
Какой-то сир, какой-то сэр.
Поляки в адских аксельбантах
И итальянский берсальер.
Малайцы, негры и ацтеки.
Ковбой, идущий напролом.
Темно-оливковые греки.
Армяне с собственным послом!
И кучка русских с бывшим флагом
И незатейливым Освагом…
Таков был пестрый караван,
Пришедший в лоно мусульман.
В земле ворочалися предки,
А над землей был стон и звон.
И сорок две контрразведки
Венчали новый Вавилон.
Консервы, горы шоколада,
Монбланы безопасных бритв,
И крик ослов… — и вот награда
За годы сумасшедших битв!
А ночь придет, — поют девицы,
Гудит тимпан, дымит кальян.
И в километре от столицы
Хозары режут христиан.
Дрожит в воде, в воде Босфора
Резной и четкий минарет.
И муэдзин поет, что скоро
Придет, вернется Магомет.
Но, сын растерзанной России,
Не верю я, Аллах, прости.
Ни Магомету, ни Мессии,
Ни Клод Фареру, ни Лоти…
СВЕРШИТЕЛИ
Расточали каждый час.
Жили скверно и убого.
И никто, никто из нас
Никогда не верил в Бога.
Ах, как было все равно
Сердцу — в царствии потемок!
Пили красное вино
И искали Незнакомок.
Возносились в облака.
Пережевывали стили.
Да про душу мужика
Столько слов наворотили,
Что теперь еще саднит
При одном воспоминанье.
О, Россия! О, гранит,
Распылившийся в изгнанье!
Ты была и будешь вновь.
Только мы уже не будем.
Про свою к тебе любовь
Мы чужим расскажем людям.
И, прияв пожатье плеч,
Как ответ и как расплату.
При неверном блеске свеч
Отойдем к Иосафату.
И потомкам в глубь веков
Предадим свой жребий русский:
Прах ненужных дневников
И Гарнье — словарь французский.
ЧЕСТНОСТЬ С СОБОЙ
Через двести-триста лет жизнь будет невыразимо прекрасной.
Россию завоюет генерал.
Стремительный, отчаянный и строгий.
Воскреснет золотой империал.
Начнут чинить железные дороги.
На площади воздвигнут эшафот.
Чтоб мстить за многолетие позора.
Потом произойдет переворот
По поводу какого-нибудь вздора.
Потом… придет конногвардейский полк:
Чтоб окончательно Россию успокоить.
И станет население, как шелк.
Начнет пахать, ходить во храм и строить.
Набросятся на хлеб и на букварь.
Озолотят грядущее сияньем.
Какая-нибудь новая бездарь
Займется всенародным покаяньем.
Эстетов расплодится, как собак.
Все станут жаждать наслаждений жизни.
В газетах будет полный кавардак
И ежедневная похлебка об отчизне.
Ну, хорошо. Пройдут десятки лет.
И Смерть придет и тихо скажет: баста.
Но те, кого еще на свете нет,
Кто будет жить — так, лет через полтораста,
Проснутся ли в пленительном саду
Среди святых и нестерпимых светов.
Чтоб дни и ночи в сладостном бреду.
Твердить чеканные гекзаметры поэтов
И чувствовать биения сердец.
Которые не ведают печали.
И повторять: «О, брат мой. Наконец!
Недаром наши предки пострадали!»
Н-да-с. Как сказать… Я напрягаю слух.
Но этих слов в веках не различаю.
А вот что из меня начнет расти лопух:
Я — знаю.
И кто порукою, что верен идеал?
Что станет человечеству привольно?!
Где мера сущего?! — Грядите, генерал!..
На десять лет! И мне, и вам — довольно!
ПРО БЕЛОГО БЫЧКА
Мы будем каяться пятнадцать лет подряд.
С остервенением. С упорным сладострастьем.
Мы разведем такой чернильный яд
И будем льстить с таким подобострастьем
Державному Хозяину Земли,
Как говорит крылатое реченье.
Что нас самих, распластанных в пыли.
Стошнит и даже вырвет в заключенье.
Мы станем чистить, строить и тесать.
И сыпать рожь в прохладный зев амбаров.
Славянской вязью вывески писать
И вожделеть кипящих самоваров.
Мы будем ненавидеть Кременчуг
За то, что в нем не собиралось вече.
Нам станет чужд и неприятен юг
За южные неправильности речи.
Зато какой-нибудь Валдай или Торжок
Внушат немалые восторги драматургам.
И умилит нас каждый пирожок
В Клину, между Москвой и Петербургом.
Так протекут и так пройдут года:
Корявый зуб поддерживает пломба.
Наступит мир. И только иногда
Взорвется освежающая бомба.
Потом опять увязнет ноготок.
И станет скучен самовар московский.
И лихача, ватрушку и Восток
Нежданно выбранит Димитрий Мережковский.
Потом… О, Господи, Ты только вездесущ
И волен надо всем преображеньем!
Но, чую, вновь от беловежских пущ
Пойдет начало с прежним продолженьем.
И вкруг оси опишет новый круг
История, бездарная, как бублик.
И вновь на линии Вапнярка — Кременчуг
Возникнет до семнадцати республик.
И чье-то право обрести в борьбе
Конгресс Труда попробует в Одессе.
Тогда, о, Господи, возьми меня к Себе,
Чтоб мне не быть на трудовом конгрессе!
«ВОЗВРАЩАЕТСЯ ВЕТЕР…»
Ввозвращается ветер на круги своя.
Не шумят возмущенные воды.
Повторяется все, дорогая моя.
Повинуясь законам природы.
Расцветает сирень, чтоб осыпать свой цвет.
Гибнет плод, красотой отягченный.
И любимой поэт посвящает сонет,
Уже трижды другим посвященный.
Все есть отблеск и свет. Все есть отзвук и звук.
И, внимая речам якобинца,
Я предчувствую, как его собственный внук
Возжелает наследного принца.
Ибо все на земле, дорогая моя.
Происходит, как сказано в песне:
Возвращается ветер на круги своя.
Возвращается, дьявол! хоть тресни.
ВСЕ ТЕЧЕТ
Трижды прав Гераклит древнегреческий:
Все течет. Даже вздор человеческий.
Даже золото скипетров царственных.
Даже мудрость мужей государственных.
Даже желчь, что толкает повеситься —
При сиянии бледного месяца…
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Спи, мой мальчик,
спи, мой чиж.
Спи, Данилка. Спи, мой чиж.
Вот и мы с тобой в Париж,
Чтоб не думали о нас.
Прикатили в добрый час.
Тут мы можем жить и ждать,
Не бояться, не дрожать.
Здесь — и добрая Salnte Vierge,
И консьержка и консьерж,
И жандарм с большим хвостом,
И республика притом.
Это, братец, не Москва,
Где на улицах трава.
Здесь асфальт, а в нем газон,
И на все есть свой резон.
Вишь, как в самое нутро
Ловко всажено метро.
Мчится, лязгает, грызет,
И бастует — и везет.
Значит, нечего тужить.
Будем ждать и будем жить.
Только чем?! Ну что ж, мой чиж.
Ведь на то он и Париж,
Город-светоч, город-свет.
Есть тут русский комитет.
А при нем бюро труда.
Мы пойдем с тобой туда
И заявим: «Я и чиж
Переехали в Париж.
Он и я желаем есть.
Что у вас в Париже есть?!»
Ну, запишут, как и что.
Я продам свое пальто
И куплю тебе банан.
Саблю, хлыст и барабан.
День пройдет. И два. И пять.
Будем жить и будем ждать.
Будем жаловаться вслух.
Что сильнее плоть, чем дух,
Что до Бога высоко.
Что Россия далеко,
Что Данилка и что я —
Две песчинки бытия
И что скоро где-нибудь
Нас положат отдохнуть
Не на час, а навсегда,
И за счет бюро труда.
«Здесь лежат отец и чиж»,
И напишут: «Знай, Париж!
Неразлучные друзья.
Две песчинки бытия,
Две пылинки, две слезы.
Две дождинки злой грозы.
Прошумевшей над землей.
Тоже бедной, тоже злой».
ЗАСТИГНУТЫЕ НОЧЬЮ
Я поздно встал. И на дороге
Застигнут ночью Рима был.
Живем. Скрипим. И медленно седеем.
Плетемся переулками Passy.
И скоро совершенно обалдеем
От способов спасения Руси.
Вокруг шумит Париж неугомонный.
Творящий, созидающий, живой.
И с башни, кружевной и вознесенной.
Следит за умирающей Москвой.
Он вспоминает молодость шальную.
Веселую работу гильотин
И жизнь свою, не эту, а иную.
Которую прославил Ламартин.
О, зрелость достигается веками!
История есть мельница богов.
Они неторопливыми руками
Берут из драгоценных закромов.
Покорствуя величественной воле,
Раскиданные зернышки Руси,
Мы очередь получим в перемоле,
Дотоле обретался в Passy.
И некто не родившийся родится.
Серебряными шпорами звеня.
Он сядет на коня и насладится —
Покорностью народа и коня.
Проскачут адъютанты и курьеры.
И лихо заиграют трубачи.
Румяные такие кавалеры.
Веселые такие усачи.
Досадно будет сложенным в могиле,
Ах. скучно будет зернышкам Руси…
Зачем же мы на диспуты ходили
И чахли в переулочках Passy.
ПАНТЕОН
«Здесь погребен monselur Израильсон.
Он покупал по случаю брильянты
И твердо веровал, что президент Вильсон
Окажется решительней Антанты.
Но падал франк. Летела марка вниз.
Вода Виши не помогла желудку.
И умер он. умученный от виз.
Любя Россию вопреки рассудку.
Молодой человек. Из хорошей семьи.
Основатель Бюро переводов.
Умер честно. Один. Без хорошей семьи.
На глазах европейских народов.
Вся жизнь его прошла в мечтах.
Он шибко жил и умер быстро.
Покойся мирно, бедный прах
Дальневосточного министра!..
Здесь погребен веселый щелкопер.
Почти поэт, но не поэт, конечно.
Среди планет беспечный метеор.
Чей легкий свет проходит быстротечно.
Он роз и слез почти не рифмовал.
Но, со слезой вздыхая о России,
Стихию он всегда предпочитал
Соблазну полнозвучия Мессии.
Он мог бы и бессмертие стяжать.
Но на ходу напишешь разве книжку?!
А он бежал. И он устал бежать.
И добежал до кладбища вприпрыжку.
СТИХИ О БЕДНОСТИ
Не упорствуй, мой маленький друг
И не гневайся гневом султанши.
Мы с тобой не поедем на юг.
Мы не будем купаться в Ла-Манше.
Я тебя так же нежно люблю.
Все капризы готов исполнять я.
Но, увы, я тебе не куплю
Кружевного брюссельского платья.
Потому что… — богата ли мышь,
Убежавшая чудом с пожара?!
Что же ты, моя мышка, молчишь?
Или, бедный, тебе я не пара?
Не грусти. Это только — пока.
Перешей свое платье с каймою,
То, в котором, светла и легка.
По Тверской ты гуляла весною.
Заскучаешь, возьму автобус
И до самой Мадлэн прокатаю!
Я ведь твой избалованный вкус.
Слава Богу, немножечко знаю…
Разве кончена жизнь уже?
Разве наша надежда напрасна?!
Почитай господина Мюрже,
Ты увидишь, что жизнь прекрасна.
А сознанье, что в нашей судьбе
Есть какая-то мудрость страданья?!
Разве это не лестно тебе?
Разве мало такого сознанья?..
Жить, постигнув, что все — Ничего!
Видеть мир. превращенный в обломки!.
Понимаешь ли ты, до чего
Нам завидовать будут потомки?!
Не сердись же, мой маленький друг.
Не казни меня гневом султанши.
Мы с тобой не поедем на юг.
Мы не будем купаться в Ла-Манше.
РЕЗОЛЮЦИЯ
Хорошо бы в море бросить
Всех, кто что-то проповедует
Зачесать умело проседь.
Зачесать ее как следует.
Предоставить спор невежде.
Не вступая с ним в дискуссию.
И ухаживать, как прежде.
За какой-нибудь Марусею.
Не ходить встречать Мессию
И его не рекламировать.
Со слезою про Россию
Ничего не декламировать.
Не скулить о власти твердой
С жалким видом меланхолика.
Вообще, не шляться с мордой
Освежеванного кролика.
Но, избрав потверже сушу.
Все суметь, что юность ведает.
И взбодрить и плоть, и душу,
И взбодрить их так, как следует.
Предоставить спор невежде.
Не вести ни с кем дискуссию.
И… ухаживать, как прежде.
За какой-нибудь Марусею!
ЧЕРНОЗЕМНЫЕ ПОРЫВЫ
Я в мире все, покорствуя, приемлю.
Чтоб самый мир осмыслить и постичь.
Иван Ильич желает сесть на землю.
Я говорю: садись, Иван Ильич!
По всем его движениям и позам
Я понимаю, это — крик души.
Он говорит: хочу дышать навозом!
Я говорю: действительно, дыши!
Он говорит: я заведу корову.
Я говорю: конечно, заводи!
И, веря ободряющему слову.
Он чувствует стеснение в груди.
Так высказаться мученику надо.
Так нужен этот дружеский жилет.
Он говорит: представь себе! Канада!
Мохнатый плащ! Ботфорты! Пистолет!
Я жизнь дам иному поколенью.
Я населю величественный край!..
С участием к сердечному волненью
Я говорю: конечно, населяй!
А через час, беспомощней сардинки.
Которая не может ничего.
Он вновь стучит на пишущей машинке
И курит так, что страшно за него!
ТРУЖЕНИКИ МОРЯ
«Уж небо осенью дышало»,
Уже украли покрывало
С террасы казино.
И ветер, в злости беспечальной.
На крыше флаг национальный
Уже сорвал давно.
Тромбон, артист с душой и вкусом.
Бродил с большим и страшным флюсом
На правой стороне.
Уже не ждали ветра с юга
И ненавидели друг друга,
И жили в полусне.
Рыжеволосая актриса
Избила туфлею Париса,
И он ходил, как тень.
Вино, что день, то было жиже.
И все мечтали о Париже,
Когда кончался день.
Но общей связаны порукой,
Все говорили с тайной скукой.
Участвуя в игре:
Ах, все зависит от циклона.
Пройдет циклон, разгар сезона
Наступит в сентябре.
А море бешено кидалось.
Лизало берег, возвращалось.
Чтоб закипеть опять,
Купальню смыть назло французу,
И на песок швырнуть медузу
И на песке распять.
И ночью снилась небылица.
Далекий вальс и чьи-то лица,
И нежность чьих-то глаз,
И ненаписанные стансы,
И трижды взятые авансы
Под стансы и рассказ.
И море снилось, но другое.
Далекое и голубое.
И милый Коктебель.
Курьерский поезд петербургский.
Горячий борщ, конечно, в Курске,
И северная ель.
Скорей, скорей! Уж Тула — справа.
Вот старый Серпухов. Застава.
Мгновенье… и — Москва.
— Пожа-пожалте, прокатаю! —
И вдруг я смутно различаю
Не русские слова.
И, слышу, снова бьет Париса
Рыжеволосая актриса.
Должно быть, за циклон.
Который в море хороводит.
Madame! Не бейте! Все проходит,
И все пройдет. Как сон.
СЕМНАДЦАТОЕ СЕНТЯБРЯ
Правда, странно? Что за дата?
Что случилось там когда-то.
Далеко от здешних мест?
Каратыгина рожденье?
В Борках поезда крушенье?
Или просто манифест?!.
Нет, не то и не другое,
И не третье, а — иное.
Ну же! Вспомните скорей!
Неужели вы забыли?
Неужели не любили
Вы на родине своей?!
Неужели в ваших венах
Песню песней сокровенных
Никогда не пела кровь?
Неужели даже прежде
И ни к Вере, ни к Надежде
Не швырнула вас Любовь?!
Но уж к Софье?! К вашей тетке,
Чьи смешные папильотки
На чело роняли тень, —
В старый домик на Плющихе,
Где и сны, и вздохи тихи,
Вы явились в этот день?!
О, конечно, вы любили.
Вы любили, но забыли
Сочетания имен.
Запах роз, и рук, и платья.
Ибо все, и без изъятья.
Исчезает в тьме времен.
Пел рояль. Играли в фанты.
В зеркалах мелькали банты.
И цвела весна в глазах.
Но с пустыни ветер грянул.
Вешний цвет в полях увяну л,
Обратился в бедный прах.
Не бросайте ж в ночь изгнанья
Добрых дней воспоминанья.
Ибо все, что мы храним.
Только тени восхождений,
Только отблеск сновидений,
Смутный дым и легкий дым.