ГОРОДА И ГОДЫ
Старый Лондон пахнет ромом.
Жестью, дымом и туманом.
Но и этот запах может
Стать единственно желанным.
Ослепительный Неаполь,
Весь пронизанный закатом.
Пахнет мулями и слизью.
Тухлой рыбой и канатом.
Город Гамбург пахнет снедью.
Лесом, бочками и жиром.
И гнетущим, вездесущим.
Знаменитым добрым сыром.
А Севилья пахнет кожей.
Кипарисом и вербеной,
И прекрасной чайной розой,
Несравнимой, несравненной.
Вечных запахов Парижа
Только два. Они все те же:
Запах жареных каштанов
И фиалок запах свежий.
Есть чем вспомнить в поздний вечер.
Когда мало жить осталось.
То, чем в жизни этой бренной
Сердце жадно надышалось!..
Но один есть в мире запах
И одна есть в мире нега:
Это русский зимний полдень.
Это русский запах снега.
Лишь его не может вспомнить
Сердце, помнящее много.
И уже толпятся тени
У последнего порога.
ЖИЛИ-БЫЛИ
Если б вдруг назад отбросить
Этих лет смятенный ряд,
Зачесать умело проседь.
Оживить унылый взгляд.
Горе — горечь, горечь — бремя.
Все — веревочкой завить.
Если б можно было время
На скаку остановить,
Чтоб до боли закусило
Злое время удила.
Чтоб воскликнуть с прежней силой —
Эх была, да не была!
Да раскрыть поутру ставни,
Да увидеть под окном
То, что стало стародавней
Былью, сказочкою, сном…
Этот снег, что так синеет.
Как нигде и никогда.
От которого пьянеет
Сердце раз и навсегда.
Синий снег, который режет,
Колет, жжет и холодит.
Этот снег, который нежит,
Нежит, душу молодит.
Эту легкость, эту тонкость,
Несказанность этих нег.
Хрупкость эту, эту звонкость.
Эту ломкость, этот снег!
Если б нам, да в переулки.
В переулки, в тупички.
Где когда-то жили-были.
Жили-были дурачки,
Только жили, только были,
Что хотели, не смогли.
Говорили, что любили,
А сберечь, не сберегли…
ТАТЬЯНИН ДЕНЬ
Ты помнишь снег, и запах снежный,
И блеск, и отблеск снеговой,
И стон, и крик, и скок мятежный
Над безмятежною Москвой,
И неба синие шинели,
И звезды пуговиц на них,
И как пленительно звенели
Разливы песен молодых,
И ночью тихой, ночью сонной
То смех, то шепот заглушенный,
И снег, о! снег на Малой Бронной,
На перекрестке двух Козих?!.
В кругу содвинутых бутылок
Наш глупый спор, российский спор.
Его поток и милый вздор.
Фуражки, сбитой на затылок.
Академический задор,
И тостов грозные раскаты,
И клятвы мщенья за грехи,
И все латинские цитаты.
И сумасшедшие стихи!
Потом приказ — будите спящих!
Зажечь костры!.. И, меж костров.
Ты помнишь старых, настоящих.
Твоих седых профессоров.
Которых слушали вначале.
Ты помнишь, как мы их качали.
Как ватный вырвали рукав
Из шубы доктора всех прав!..
Как хохотал старик Ключевский.
Как влез на конный монумент
Максим Максимыч Ковалевский,
Уже толстяк, еще доцент…
Потом, ты помнишь, кони-птицы
Летят в Ходынские поля.
Танцуют небо и земля,
И чьи-то длинные ресницы.
Моей касался щеки.
Дрожат, воздушны и легки.
Снежинки тают, мчатся, вьются.
Снежинок много, ты одна,
А песни плачут и смеются,
А песни льются, льются, льются,
И с неба, кажется, сорвутся
Сейчас и звезды, и луна!..
…Промчалось все. А парк Петровский
Сегодня тот же, что вчера.
Хрустит, как прежде, снег московский
У Патриаршего пруда.
И только старость из тумана
За нами крадется, как тать.
Ну, ничего, моя Татьяна… —
Коли не жить, так вспоминать.
ПРИЗНАНИЕ
На минувшее взираю
Я почти с благоговеньем.
Я завидую невольно
Предыдущим поколеньям.
Было все когда-то легче.
Было все когда-то проще.
Три кита на свете были:
Русь, исправники и тещи.
У купца, у Пастухова,
Что у Каменного моста.
Все, что в мире совершалось.
Объяснялось очень просто.
Шею шарфом обмотавши.
Алкоголик и безбожник,
В наводивших страх галошах
Приходил к нему художник,
И за три рубля в неделю,
С возмущеньем непритворным.
Всю уездную управу
Пригвождал к столбам позорным.
«О, доколе, Каталина…» —
Восклицал он без варьяций,
Осуждая непорядки
Городских ассенизаций.
А потом, надев намордник.
Тещу, женщину сырую.
Рисовал в ужасном виде.
Вообще, как таковую.
Ах, я знаю, все проходит.
Все есть тлен и быстротечность.
Отошла и наша теща
В пожирающую Вечность.
Но когда я меж консьержек
Заблудившись безнадежно.
Вспоминаю то, что было
И что стало невозможно,
У меня вот к этой теще.
К сатирическому устью.
Прямо, знаете ли, нежность,
Перемешанная с грустью!..
ПРИЗЫВ К БОДРОСТИ
Человек, не вешай нос
Ни на квинту, ни иначе.
Не склоняй ни роз, ни слез,
А уж грез и наипаче.
В плащ не кутайся, зловещ:
И прохладно, и не модно,
Только бодрость — это вещь.
Все другое производно.
И не так уж тесен мир,
Чтобы в нем не поместиться.
А затем… ведь ты ж не сыр.
Чтоб слезой своей гордиться.
Сколько тягостных колец
Вкруг затягивалось уже.
Так уж худо, что конец!
А глядишь назавтра… хуже.
Это значит, что вчера
За сугроб ты принял кочки.
Это значит, что игра
Не дошла еще до точки.
Если ж так, то выше нос.
«Еще Польска не сгинела».
Жил да был такой Панглосс,
Понимавший это дело.
И когда его Вольтер
Посадил однажды на кол,
Он. классический пример.
Сел и даже не заплакал.
И подействовала так
Эта твердость на Вольтера,
Что сказал он: «Слезь, дурак.
Ты не годен для примера!..»
ЭЛЕГИЯ
Помнишь ты или не помнишь
Этот день и этот час,
Как сиял нам луч заката,
Как он медлил и погас?
Ничего не предвещало,
Что готовится гроза.
Я подсчитывал расходы,
Ты же — красила глаза.
А потом ты говорила.
Милым голосом звеня,
Что напрасно нету дяди
У тебя иль у меня.
Если б дядя этот самый
Жил в Америке, то он
Уж давно бы там скончался
И оставил миллион…
Я не стал с тобою спорить
И доказывать опять.
Что могла бы быть и тетя,
Тысяч так на двадцать пять.
Я ведь знаю, ты сказала б.
Что, когда живешь в мечтах.
То бессмысленно, конечно.
Говорить о мелочах.
БАБЬЕ ЛЕТО
Нет даже слова такого
В толстых чужих словарях.
Август. Ущерб. Увяданье.
Милый, единственный прах.
Русское лето в России.
Запахи пыльной травы.
Небо какой-то старинной.
Темной, густой синевы.
Утро. Пастушья жалейка.
Поздний и горький волчец.
Эх, если б узкоколейка
Шла из Парижа в Елец…
ТОСТ
Одного Нового года нам мало.
Эх, где наша не пропадала,
Один раз вплавь, другой раз вброд.
Встретим еще один Новый год.
Пей, как говорится,
Мелкая земская единица.
Сивка и Россинант,
Рядовой эмигрант!
Пей за мировую бесконечность,
За мгновение, и за Вечность,
За красоту, и за момент,
И за третий элемент.
Пей за свободу слова,
За народ, давший Толстого,
За чувство мировой тоски
И за эти самые огоньки.
Пей за нашу профессуру,
За приват и за доцентуру,
Пей за адвокатуру.
Пей за литературу.
Даже за температуру.
Но, главное ж, пей…
Пей за все яркое, за все огневое.
За искусство как таковое.
За выси гор и за ширь долин.
За Мечникова лактобациллин.
Пей за друга читателя.
Пей за друга издателя,
Пей за друга писателя,
И даже за переписателя.
Но, главное, пей…
Пей за нашу альма-матер.
За вулкан и за кратер.
За подробность, за суть,
За исторический путь,
За луч света в царстве мрака.
За излечение рака.
За молнию и грозу,
За Сидора и за козу,
За творчество и за муки,
И за мучеников науки,
За исстрадавшиеся низы,
И за Сидора без козы,
И за прекрасную Францию,
Последнюю нашу станцию,
Где по два раза в год
Встречаем мы Новый год.
Но твердо и неуклонно.
На Онуфрия и на Антона,
С танцами до утра.
Пока придет пора,
А не придет, так приснится.
Пей, мелкая единица,
Ура!
ТЯГА НА ЗЕМЛЮ
Городскому человеку
Страстно хочется на волю.
У него тоска по небу.
Колосящемуся полю.
По похожим на барашков
Облакам и легким тучкам
И еще по всяким разным
В книжках вычитанным штучкам.
Городскому человеку,
Даже очень пожилому,
Страшно хочется зарыться
Прямо в сено иль в солому
И вдыхать сосновый запах.
От соломы, но сосновый!!!
И глядеть, как в час вечерний
Возвращаются коровы…
Городскому человеку
Так и кажется, что вымя
Сразу вздуто простоквашей
И продуктами другими,
И что надо только слиться
С лоном матери-природы.
Чтобы выровнять мгновенно
Все — и душу, и расходы.
Городскому человеку,
Утомленному столицей.
Снится домик очень белый
С очень красной черепицей.
В этом домике счастливом
На окне цветут герани,
А живут там полной жизнью
Краснощекие пейзане.
Городские ощущенья
Одинаковы и стерты…
Вот и тянет человека
На натюры да на морты.
И мечтает он однажды
Убежать от шума света
И купить клочок землицы,
Где, неведомо… Но где-то!
Развести цыплят, коровок.
Жить легко и без печали,
Получая ежегодно
Три серебряных медали:
За цыплят и за коровок,
И за то, что образцово
Деревенское хозяйство
Человека городского.
Но пока о куроводстве,
Улыбаясь, он мечтает,
Грузовик его бездушный
Пополам переезжает.
Потому что не цыплята
По навозной бродят жиже.
Не цыплята, и не бродят,
И не в жиже, а в Париже!.
И теперь на Пер-Лашезе
Он лежит, дитя столицы.
Городскому человеку
Много надо ли землицы?!
МАРТ МЕСЯЦ
Оттепель. Дымка. Такси вздорожали.
Нежность какая-то. Грусть.
Двух радикалов куда-то избрали.
Поезд ограбили. Пусть.
Ноет шарманка. Рапсодия Листа.
Серб. Обезьянка в пальто.
Я вспоминаю Оливера Твиста,
Диккенса, мало ли что…
Все-таки лучшее время природы —
Это весна, господа!
Все сочиняют поэмы и оды.
Даже извозчики. Да.
Что-то весеннее грезится миру.
Бог его ведает, что.
Ах, если б мне итальянскую лиру…
Даже не лиру, а сто!
ГОЛУБЫЕ ПОЕЗДА
Каждый день уходит к морю
Голубой курьерский поезд.
Зябко кутаются в соболь
Благороднейшие леди.
Пахнет кожей несессеров,
И сигарой, и духами,
И еще щемящим чем-то,
Что не выразить стихами…
Если вы не лорд английский.
Не посол Венесуэлы,
Не владелец медных копей
В юго-западном Техасе,
Если герцогов Бульонских
Вы не косвенный потомок.
Не глава свиного треста.
Не плантатор из Таити,
Если вы не задушили
Тетку, Пиковую даму.
То чего же вы стоите
И куда же вы суетесь?!
Ах, шестое это чувство.
Чувство рельс, колес, пространства.
То, что принято у русских
Называть манящей далью…
Замирающее чувство.
Словно вы на полустанке.
Вот придет швейцар огромный —
Страшный бас и густ, и внятен:
— Пер-рвый… Поезд… на четвертом.
Фастов… Знаменка… Казатин…
ВАРИАНТ
Вянет лист. Проходит лето.
Солнце светит скупо.
Так как нету пистолета,
То стреляться глупо.
И к чему былого века
Пошлые замашки.
Когда есть у человека
Честные подтяжки!
Мы не узкие педанты,
Нам и сосны в пору…
Вот и будут эмигранты —
С сосенки, да с бору!
ДНЕВНИК НЕВРАСТЕНИКА
Честь имею доложить.
Что ужасно трудно жить,
Прямо, искренне сознаться,
Невозможно заниматься!..
В гневе мрачный небосвод
Разверзается библейском,
И потоки многих вод
Мчатся в страхе иудейском.
Человеки и стада
Мокнут купно и отменно.
Вот уж именно когда
Всем им море по колено.
Это значит, что опять
Ной в порядке диктатуры
Станет тварей отбирать
Для грядущей авантюры.
…Этак мыслью воспаришь —
И еще противней станет.
Над тобой по скатам крыш
Дождь немолчно барабанит.
Куришь. Киснешь. Морщишь лоб.
Невозможно заниматься.
Эх, мамаша! Хорошо б
Чистым спиртом нализаться,
Наложиться, словно зверь,
И мурлыкать откровенно:
Вот уж именно теперь
Мне и море по колено!..
ЮБИЛЕЙ
Топали. Шарили. Рылись. Хватали.
Ставили к стенке. Водили. Пытали.
Словом, английским сказать языком:
Дом моя крепость, и… крепость мой дом.
Площадь очистили. Цоколь. Ступеньки.
Памятник общий Емельке и Стеньке.
Именно в память того, что ко дну
Стенька персидскую сплавил княжну.
Осень проходит. Одна. И другая.
Третья… Шестая… Седьмая… Восьмая…
Вот и десятая глазом видна!
«Грустную думу наводит она».
Песня ль доносится… Жалоба ль, вздох ли.
Лес обнажился… Грачи передохли…
Ветер гуляет в просторах полей…
В общем, приятная вещь юбилей.
ЛЮБОВЬ ОТ СОХИ
«Зацветают весенние грядки.
Воробей от безумья охрип.
Я люблю вас в ударном порядке.
Потому что вы девушка-тип!
Ах, в душе моей целая смута,
И восторг, и угар, и тоска.
Приходите, товарищ Анюта,
Будем вместе читать Пильняка.
Набухают весенние почки.
С точки зрения смычки простой,
Я дошел, извиняюсь, до точки!
Ибо я индивид холостой.
Прекратите ж сердечную муку.
Укротите сердечную боль.
Предлагаю вам сердце и руку
И крестьянского типа мозоль.
«ХОД КОНЯ»
В Москве состоялся розыгрыш дерби для крестьянских рысаков.
Я чувствую невольное волненье.
Которое не выразишь пером.
Прошли года. Сменилось поколенье.
Все тот же он, московский ипподром.
Исчезли старые и милые названья.
Но по весне, когда цветет земля.
Легки и дымны дней благоуханья
И зелены Ходынские поля.
Иные краски созданы для взора.
Иной игрой взволнована душа, —
Не голубою кровью Галтимора
И не дворянской спесью Крепыша.
Из бедности, из гибели, из мрака,
Для счастья возродяся наконец,
Лети, скачи, крестьянская коняка,
В советских яблоках советский жеребец!
Ты перенес жестокие мученья
И за чужие отвечал грехи.
Но ты есть конь иного назначенья.
Ты, скажем прямо, лошадь от сохи.
Пусть ноги не арабские, не тонки,
И задняя с передней не в ладу.
Есть классовое что-то в селезенке.
Когда она играет на ходу.
Прислушиваясь к собственным синкопам
И не страшась, что вознесется бич.
Ты мчишься этим бешеным галопом.
Который завещал тебе Ильич.
И, к милому прошедшему ревнуя.
Я думаю над пушкинским стихом:
Вот именно, крестьянин, торжествуя,
Играет в ординаре и двойном.