НАША МАЛЕНЬКАЯ ЖИЗНЬ
Точка. Станция. Шлагбаум.
Треплет ветер на ходу
Три романа Викки-Баум,
Позабытые в саду.
Круг замкнулся. Сократился.
Ни концов и ни начал.
Доктор Шмелькин возвратился.
Дождь в окошко застучал…
Из разверзнутого лона
Целый хлынул водоем.
Кто-то ищет компаньона
В одиночестве своем.
Кто-то громко объявляет
В напряженной тишине.
Что паркеты натирает
По неслыханной цене.
А другой, в какой-то злобе
Сообщая адрес свой.
Ищет фюрера к особе.
Очевидно, пожилой.
Капли падают все чаще.
Тяжелее бабьих слез.
Кто-то голосом дрожащим
Предлагает пылесос.
И опять кончиной света
Угрожает неба высь.
И опять мечта поэта
Пишет Бобику: вернись!
ТРУДЫ И ДНИ
Доклад: «Любовь и веронал».
Билеты — франк, у входа в зал.
Вышли в свет воспоминанья:
«Четверть века прозябанья».
Нужен смокинг или фрак
Для вступающего в брак.
Там же ищут для венца
Посаженого отца.
Ищут вежливых старушек
Для различных побегушек.
Отдается домик с садом,
С крематориумом рядом.
Ищут крепкую эстонку
К годовалому ребенку.
Диспут в клубе на Клиши
О бессмертии души.
Там же прения сторон.
Русский чай и граммофон.
Ищут скромную персону
Средних лет —
Отвечать по телефону:
Дома нет.
Срочно нужен на Европу
Представитель по укропу.
Имею восемь паспортов.
На все готов.
Скромный русский инвалид
Ищет поручений
По устройству панихид
Или развлечений.
Отдается дом с гаражем,
С правом пользования пляжем.
Непосредственно из спальни
Вид на женские купальни.
Ищут тихого злодея.
Есть старушка. Есть идея.
Сохранившийся мужик.
Бывший крымский проводник,
Сокращает скуку дней
На отрогах Пиреней.
Ищу мансарду для прислуги.
Чтоб проводить свои досуги.
Комната с диваном
За урок с болваном.
Холостяк былой закваски
Жаждет ласки…
«Вырыта заступом яма глубокая»…
Адрес для писем: Алжир. Одинокая.
«Жорж, прощай. Ушла к Володе!..
Ключ и паспорт на комоде».
Пришли. Ушли. Похоронили.
«Среди присутствующих были…»
ПОДРАЖАНИЕ ИГОРЮ СЕВЕРЯНИНУ
Не старайся постигнуть. Не отгадывай мысли.
Мысль витает в пространствах, но не может осесть.
Ананасы в шампанском окончательно скисли.
А в таком состоянии их немыслимо есть.
Надо взять и откинуть, и отбросить желанья.
И понять неизбежность и событий, и лет,
Ибо именно горьки ананасы изгнанья.
Когда есть ананасы, а шампанского нет.
Что ж из этой поэзы, господа, вытекает?
Ананас уже выжат, а идея проста:
Из шампанского в лужу — это в жизни бывает,
А из лужи обратно — парадокс и мечта!..
ТВОРИМАЯ ЛЕГЕНДА
Все было русское… И «Бедность не порок»
И драматург по имени Островский.
И русская игра, и русский говорок,
И режиссер, хоть пражский, но московский.
Все было русское. И песня, и трепак,
И гиканье, и посвист молодецкий.
И пленный русский князь, и даже хан Кончак.
Хоть был он хан, и даже половецкий.
Все было русское… Блистательный балет,
И добрые волшебники, и феи.
И грёза-девочка четырнадцати лет
В божественном неведенье Психеи.
Все было русское… И русские лубки,
И пляски баб, и поле, и ракита,
И лад, и строй гитар, исполненный тоски,
И человек по имени Никита.
Все было русское… И клюква, и укроп,
И русский квас, изюминой обильный.
И даже было так. что даже Мисс Europe
Звалась Татьяной и была из Вильны.
Все было русское… И дни, и вечера,
И диспут со скандалом неизбежным.
И столь классическое слово — Opera,
И то оно казалось зарубежным.
Все было русское… От шахмат и до Муз,
От лирики до водки и закуски.
И только huissier, который был француз.
Всегда писал и думал по-французски…
ВЕРШКИ И КОРЕШКИ
Начинается веселая пора…
Обнаглела, повзрослела детвора.
Что ни девочка, то целый бакалавр.
Что ни мальчик, то не мальчик, а кентавр.
Не успели даже дух перевести.
Даже сделать остановку на пути,
Разобраться в этом космосе самом,
А тебя уже на свалку да на слом.
Вы, папаша, не читали Мериме,
Вы, мамаша, прозябали в Чухломе,
Вы, мол, молодость ухлопали на ять,
Вам Расина да Корнеля не понять.
И пошли, залопотали, ну! да ну!
Как сороки-белобоки на тыну.
Так Бальзаком, Мориаком и костят,
Про Лажечникова слышать не хотят…
И плывет уже вечерняя заря,
А в траве уже от блеска фонаря
Умирают, угасают светлячки…
И выходит, что папаши дурачки,
И что все есть только пепел и зола.
И что молодость действительно прошла.
АСИ — МУСИ
Под Парижем, на даче, под грушами,
Вызывая в родителях дрожь.
На траве откровенными тушами
Разлеглась и лежит молодежь.
И хотя молодежь эта женская
И еще не свершила свое.
Но какая-то скука вселенская
Придавила и давит ее.
И лежит она теле, босоногая,
Напевая унылый фокстрот
И слегка карандашиком трогая
Свой давно нарисованный рот.
Засмеется — и тоже невесело,
Превращая контральто в басы.
И глядишь, и сейчас же повесила
На обратную квинту носы.
А потом задымит папиросками
Из предлинных своих мундштуков.
Только вьется дымок над прическами.
Над капризной волной завитков.
И гляжу на нее я, и думаю:
Много есть достижений вокруг.
Не исчислишь их общею суммою.
Не расскажешь их сразу и вдруг.
Много темного есть в эмиграции,
Много темного есть и грехов.
Одного только нет в эмиграции…
В эмиграции нет женихов.
ПОСЛЕДНИЕ РИМЛЯНЕ
И был Октябрь. Звонили телефоны.
Имел хожденье русский пневматик.
И был билет. И ставка на мильоны.
И жизнь была. И рюмка. И шашлык.
И, несмотря на массу осложнений.
На полный мрак, на кризис мировой.
Какое-то беспутство или гений
Спасали нас от бездны роковой.
А между тем под сланцами, под мглистым
Покровом глыб, безумьем обуян.
Уже дышал дыханием нечистым.
Уже пылал и пенился вулкан.
И желт был дым в фарватерах,
в воронках…
И, помолясь безжалостным богам.
Вставал монгол и шел на плоскодонках
От устьев рек к безвестным берегам.
Из тундр пешком спешили алеуты,
И пел шаман в убийственной тоске.
И вел киргиз худой и необутый.
Киргизский вождь в коровьем башлыке.
И шум стоял во всем Авиахиме,
И горизонт был сумрачен и хмур,
И говорил словами, и плохими.
Какой-то тип, оратор и манчжур.
События шли стремительно и быстро.
Гремела сталь, и цокал пулемет.
Во всей Европе не было министра.
Который спал бы ночи напролет…
А мы, глупцы, переводили стрелку.
Платили тэрм, писали пневматик
И покупали кошку или белку, —
Для жен. Для шуб. На женский воротник…
ВЕЧЕРИНКА
Артистка читала отрывок из Блока
И левою грудью дышала уныло.
В глазах у артистки была поволока,
И платье на ней прошлогоднее было.
Потом выступал балалаечник Костя
В роскошных штанинах из черного плиса
И адски разделал «Индийского гостя»,
А «Вниз да по речке» исполнил для биса.
Потом появились бояре в кафтанах,
И хор их про Стеньку пропел и утешил,
И это звучало тем более странно.
Что именно Стенька бояр-то и вешал.
Затем были танцы с холодным буфетом.
И вальс в облаках голубого батиста.
И женщина-бас перед самым рассветом
Рыдала в жилет исполнителя Листа.
И что-то в тумане дрожало, рябило,
И хором бояре гудели на сцене…
И было приятно, что все это было
Не где-то в Торжке, а в Париже, на Сене.
КРИК ДУШИ
Солнце всходит и заходит.
Пробивается трава.
Все упорно происходит
По законам естества.
Отчего ж у юмористов
На лице такая грусть?
Почему судебный пристав
Знает все и наизусть?
Отчего на белом свете
Семь считается чудес?
Отчего в любой газете
Только сорок поэтесс?
Отчего краснеет густо
Только вываренный рак?
Отчего писать под Пруста
Каждый силится дурак?
Отчего так жизнь угрюма,
И с душой не ладит ум?
И зачем Леона Блюма
Родила мамаша Блюм?
ПАНОПТИКУМ
Темные горы сосисок.
Страшные горы капуст.
Звуки военного марша.
Медленный челюсти хруст
Ярко палящее солнце.
Бой нюренбергских часов.
Ромбы немецких затылков.
Циркуль немецких усов.
Роты. Полки. Батальоны.
Ружья. Лопаты. Кресты.
Шаг, сотрясающий недра.
Рвущий земные пласты.
Ярмарка. Бред Каллигари.
Старый, готический сон.
Запахи крови и гари.
Золото черных знамен.
Рвет и безумствует ветер.
С Фаустом Геббельс идет.
В бархатном, черном берете
Вагнер им знак подает.
Грянули бешеным хором
Многих наук доктора.
Немки с невидящим взором
Падали с криком «ура!».
…Кукла из желтого воска,
С крепом на верхней губе.
Шла и вела их навстречу
Страшной и странной судьбе.
СТОЯНКА ЧЕЛОВЕКА
Скажи мне, каменный обломок
Неолитических эпох!
Какие тьмы каких потемок
Хранят твой след, таят твой вздох?
О чем ты выл в безмолвье ночи
В небытие и в пустоту?
В какой простор вперяя очи.
Ты слез изведал теплоту?
Каких ты дядей ел на тризне
И сколько тетей свежевал?
И вообще, какой был в жизни
Твой настоящий идеал?
Когда от грустной обезьяны
Ты, так сказать, произошел. —
Куда, зачем, в какие страны
Ты дальше дерзостно пошел?!
В кого, вступая в перебранку,
Вонзал ты вилку или нож?
И почему свою стоянку
Расположил на речке Сож?
И почему стоял при этом?
И на глазах торчал бельмом?
И как стоял? Анахоретом?
Один стоял? Или вдвоем?
И вообще, куда ты скрылся?
Пропал без вести? Был в бегах?
И как ты снова появился,
И вновь на тех же берегах?
…И вот звено все той же цепи.
Неодолимое звено.
Молчит земля. Безмолвны степи,
И в мире страшно и темно.
И от порогов Приднепровья
И до Поволжья, в тьме ночной.
Все тот же глаз, налитый кровью,
И вопль глухой и вековой.
РОДНАЯ СТОРОНА
В советской кухне примусы.
Вот именно, горят.
Что видели, что слышали,
О том не говорят.
…В углу профессор учится,
В другой сапожник влез.
А в третьем гордость нации,
Матрос-головорез.
В четвертом старушенция
Нашла себе приют.
А жить, конечно, хочется.
Вот люди и живут.
С утра, как эти самые.
Как примусы коптят.
Зато в советском подданстве
И крепко состоят.
А примус вещь известная.
Горит себе огнем,
А кухня коллективная
И вечером и днем.
Хозяек клокотание.
Кипение горшков,
И все на расстоянии
Вот именно вершков.
Как схватятся соседушки.
Как вцепятся в упор!
А в воздухе, вот именно.
Хоть вешайте топор.
Четвертая, гражданская.
Сапожника жена
Заехала профессорше
Бутылкой от вина.
Бутылка, значит, в целости,
Профессорша — навряд.
А примусы упорствуют,
А примусы горят.
ПОЭТ
Вся жизнь моя была победой света
Над тьмою тем.
Я был рожден по воле комитета.
Не знаю кем.
Но понял я, что был не самостийным
Мой первый час.
А отвечал желаниям партийным
Вождей и масс.
И мне сказал неведомый родитель:
Смотри, подлец!
Уже стяжал покойный наш учитель
Себе венец…
Его пример, средь прочих наипаче,
В душе храни,
И не зевай, и в случае удачи
И сам стяни.
И я пришел в рабочие артели.
Как некий бард.
И песнь моя не жаворонков трели,
А взрыв петард!
И каждый звук, и мысль моя, и слово,
И крик души,
Как погреба пожар порохового
В ночной тиши.
Я не ищу в поэзии разгадку
Тайн бытия.
Мне все равно, что сапогами всмятку
Торгую я.
Я свой огонь кузнечными мехами
Раздул, и вот
Я как вулкан, который вдруг стихами
Сейчас прорвет.
И хлынет вниз из горла, из воронки.
Сорвав затор.
Мой молодой, мой бешеный, мой звонкий
Мой адский вздор,
И озарит пылающим поленом
Грядущий век!..
И скажет мне вся партия, весь пленум:
— Се, человек.
ПОЗНАЙ СЕБЯБасня
Однажды Сидоров, известный неврастеник.
С самим собой сидел наедине.
Рассматривал обои на стене,
И табаком, напоминавшим веник.
Прокуривал свой тощий организм
И все искал то мысль, то афоризм.
Чтоб оправдать, как некую стихию.
Свою тоску, свою неврастению,
И жизнь свою, и лень, и эгоизм.
Но мысли были нищи, как заплаты,
И в голову, как дерзкие враги,
Не афоризмы лезли, не цитаты,
А лишь долги.
Когда ж ему невыносимо стало
Курить и мыслить, нервы теребя.
Он вспомнил вдруг Сократово начало:
Познай себя!
И подскочил, как будто в нем прорвались
Плотины, шлюзы, рухнувшие вниз.
И он в такой вошел самоанализ,
В такой невероятный самогрыз,
В такой азарт и раж самопознанья,
В такое постижение нутра.
Что в половине пятого утра.
На потолок взглянув без содроганья.
Измерил взглядом крюк на потолке,
А ровно в пять висел уж на крюке.
Сей басни смысл огромен по значенью:
Самопознание приводит к отвращенью.
ПРИЗНАНИЯ
Мы были молоды. И жадны. И в гордыне
Нам тесен был и мир, и тротуар.
Мы шли по улице, по самой середине,
Испытывая радость и угар —
От звуков музыки, от солнца, от сиянья.
От жаворонков, певших в облаках,
От пьяной нежности, от сладкого сознанья.
Что нам дано бессмертие в веках…
Мы были молоды. Мы пели. Мы орали.
И в некий миг, в блаженном забытьи,
В беднягу пристава то ландыши швыряли.
То синие околыши свои.
Звенела музыка, дрожала мостовая…
Пылал закат. Изнемогавший день
Склонялся к западу, со страстию вдыхая
Прохладную лиловую сирень.
Мы были смелыми. Решительными были.
На приступ шли и брали города.
Мы были молоды. И девушек любили.
И девушки нам верили тогда…
Клубились сумерки над черною рекою.
Захлопывалось темное окно.
А мы все гладили прилежною рукою
Заветное родимое пятно.
Мы поздно поняли, пропевши от усердья
Все множество всех песен боевых,
Что нет ни пристава, ни счастья,
ни бессмертья…
Лишь ландыши, и то уж для других.
НОЧНОЙ ЛИВЕНЬ
Напои меня малиной.
Крепким ромом, цветом липы.
И пускай в трубе каминной
Раздаются вопли, всхлипы…
Пусть скрипят и гнутся сосны,
Вязы, тополи иль буки.
И пускай из клавикордов
Чьи-то медленные руки
Извлекают старых вальсов
Мелодические вздохи.
Обреченные забвенью,
Несозвучные эпохе.
Напои меня кипучей
Лавой пунша или грога
И достань, откуда хочешь.
Поразительного дога.
Да чтоб он сверкал глазами.
Точно парой аметистов,
И чтоб он сопел, мерзавец.
Как у лучших беллетристов.
А сама, в старинной шали
С бахромою и с кистями.
Перелистывая книгу
С пожелтевшими листами.
Выбирай мне из «Айвенго»
Только лучшие страницы
И читай их очень тихо.
Опустивши вниз ресницы.
Потому что человеку
Надо в сущности ведь мало…
Чтоб у ног его собака
Выразительно дремала.
Чтоб его поили грогом
До семнадцатого пота.
И играли на роялях,
И читали Вальтер Скотта,
И под шум ночного ливня
Чтоб ему приснилось снова
Из какой-то прежней жизни
Хоть одно живое слово!
КАК РАССКАЗАТЬ…
Как рассказать им чувство это.
Как объяснить в простых словах
Тревогу зимнего рассвета
На петербургских островах.
Когда, замучившись, несется
Шальная тройка поутру,
Когда, отстегнутая, бьется
Медвежья полость на ветру,
И пахнет влагой, хвоей, зверем.
И за верстой верста бежит.
А мы, глупцы, орем и верим.
Что мир лишь нам принадлежит