«ПРОЛЕГОМЕНЫ»
— Долой Пушкина и Белинского,
Читайте Стеггняка-Кравчинского!
Прочитали, марш вперед.
Девятьсот пятый год.
От нигилизма — ножки да рожки.
Альманахи в зеленой обложке.
Андреев басит в Куоккале,
Горький поет о соколе.
Буревестник взмывает вдаль.
Читает актер под рояль.
— Эх, грусть — тоска…
Дайте нам босяка!
Идет тип в фуражке.
Грудь. На груди подтяжки.
Расчищает путь боксом.
Говорит парадоксом.
Я это «Я», не трожь!
Молодежь в дрожь…
Дрожит, но ходит попарно.
Читает стихи Верхарна.
Плюет плевком в пространство,
Говорит, что все мещанство…
А ей навстречу Санин.
Мне, говорит, странен
Такой взгляд на вещи!
А сам глядит зловеще,
И сразу — на жен и дев.
От Ницше осатанев.
А рояль уже сам играет.
А актер на измор читает.
Начинается ловля моментов.
Приезд, гастроль декадентов.
Стенька Разин в опале.
Босяки совсем пропали.
Полная перемена вкусов.
На эстраде Валерий Брюсов.
Цевницы. Блудницы. Царицы.
Альбатросы из-за границы.
Любовь должна быть жестокой.
У девушек глаза с поволокой.
Машу зовут Марго.
А в оркестре уже — танго…
Бьют отбой символисты.
Идут толпой футуристы.
Паника. Давка. Страх.
Облако, все в штанах!
Война. Гимны. Пушки.
Полный апофеоз теплушки.
Глыба ползет, сползает.
А Ходотов все читает.
На балкон выходит Ленин.
Под балконом стоит Есенин,
Плачет слезою жалкой.
Бьет Айседору палкой.
А актер, на контракт без срока.
Читает «Двенадцать» Блока.
БЕЛОВЕЖСКАЯ ПУЩА
Эстрада затянута плюшем и золотом.
Красуется серп с историческим молотом.
Тем самым, которым, согласно теории.
Весьма колотили по русской истории.
Сидят академики с тухлой наружностью.
Ядреные бабы с немалой окружностью.
Курносые маршалы, чуть черноземные.
Степные узбеки, коричнево-темные.
Фомы и Еремы, тверские и псковские.
Столичные лодыри, явно московские,
Продольные пильщики, крепкие, брынские.
Льняные мазурики, пинские, минские.
Хохлы Николая Васильича Гоголя,
И два Кагановича, брата и щеголя…
БЕЗ ЗАГЛАВИЯ
Был ход вещей уже разгадан.
Народ молчал и предвкушал.
Великий вождь дышал на ладан.
Хотя и медленно дышал.
Но власть идей была упряма,
И понимал уже народ.
Что ладан вместо фимиама
Есть несомненно шаг вперед.
ИСКАНИЯ
Какая-то личность в простом пиджаке
Взошла на трибуну с тетрадкой в руке,
Воды из графина в стакан налила
И сразу высокую ноту взяла.
И так и поставила тему ребром:
— Куда мы идем? И зачем мы идем?
И сорок минут говорила подряд.
Что все мы идем, очевидно, назад.
Но всем было лестно, что всем по пути,
И было приятно, что если идти.
То можно идти, не снимая пальто.
Которые снять и не думал никто.
И вышли, вдыхая осеннюю слизь.
И долго прощались, пока разошлись.
И, в сердце святую лелея мечту.
Шагали и мокли на славном посту.
ИДИЛЛИЯ
Я раскладывал пасьянсы.
Ты пила вприкуску чай.
Дядя Петя пел романсы —
«Приходи и попеняй»…
Тетя Зина Жюль Ромэна
Догрызала пятый том.
Старый кот храпел блаженно
И во сне вилял хвостом.
Колька перышком царапал,
Крестословицы решал.
А над крышей дождик капал,
А в углу сверчок трещал.
И хотя порой сжималось
Где-то сердце много крат,
В общем, жизнь утрамбовалась.
Утряслась, как говорят.
Что там дальше, неизвестно…
Вероятнее всего,
Мы пасьянс закончим честно.
Неизвестно для чего.
И порой, и то с конфузом.
Вспомнив дедов и папаш.
Средним вырастет французом
Этот самый Колька наш.
ДРУГ-ЧИТАТЕЛЬ
Читатель желает — ни много ни мало
Такого призыва в манящую ширь.
Чтоб все веселило и все утешало
И мысли, и сердце, и желчный пузырь.
Допустим, какой-нибудь деятель умер.
Ну, просто, ну взял и скончался, подлец.
Ему, разумеется, что ему юмор.
Когда он покойник, когда он мертвец?
А другу-читателю хочется жизни
И веры в бодрящий, в живой идеал.
И ты в него так это юмором брызни.
Чтоб он хоронил, но чтоб он хохотал.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Жили. Были. Ели. Пили.
Воду в ступе толокли.
Вкруг да около ходили.
Мимо главного прошли.
НАТЮРМОРТ
Декабрьский воздух окна затуманил.
Камин горел.
А ты в стекло то пальцем барабанил.
То вдаль смотрел.
Потом ты стал, как маятник, болтаться.
Шагать. Ходить.
Потом ты просто начал придираться.
Чтоб желчь излить.
Ты говорил, что пропасть между нами —
Вина моя.
Ты говорил роскошными словами,
Как все мужья.
Ты вспоминал какие-то ошибки
Прошедших дней.
Ты говорил, что требуешь улыбки,
Не знаю, чьей.
Ты восклицал, куда-то напряженный Вперяя взгляд:
— Как хороши, как свежи были жены…
Лет сто назад!
Пришла зима. Ударили морозы.
И ты сказал:
«Как хороши, как свежи были розы»…
И замолчал.
Но я тебе ни слова не сказала.
Лишь, вопреки
Самой себе, молчала… и вязала
Тебе носки.
ЛИРИЧЕСКИЙ АНТРАКТ
Воскресают слова.
Точно отзвук былого.
Зеленеет трава,
Как в романе Толстого.
Раздвигается круг,
Где была безнадежность.
Появляется вдруг
Сумасшедшая нежность.
Этак взять и нажать
На педаль или клавиш.
И кого-то прижать.
Если даже раздавишь!
Что с того, что стрелой
Краткий век наш промчался…
Даже Фет пожилой.
Как мальчишка, влюблялся.
Даже Виктор Гюго,
С сединами рапсода.
Не щадил никого,
В смысле женского рода.
Этак вспомнишь и зря.
Повздыхаешь, понятно.
Вообще ж говоря.
Просто вспомнить приятно.
БИОГРАФИЯ
Жил такой, никому не известный
И ничем не прославивший век.
Но убийственно-скромный и честный
И милейшей души человек.
Веря в разум и смысл мирозданья,
Он сиял этой верой с утра
И кормился от древа познанья
Лишь одними плодами добра.
Состязаясь с змеей сладострастной.
Он, конечно, немало страдал,
Но зато, просветленный и ясный.
Все во сне херувимов видал.
Ограничив единой любовью
Неизбежные сумерки дней.
Он боролся с проклятою кровью,
С человеческой плотью своей.
И напрасно в бреду неотвязном,
В красоте естества своего.
Соблазняли великим соблазном
Многогрешные жены его.
Он устоев своих не нарушил,
Он запретных плодов не вкушал.
Все домашнее радио слушал.
Простоквашею дух оглушал.
И, когда задыхаясь от жажды
И вздохнувши испуганно вслух.
Испустил он, бедняга, однажды
Этот самый замотанный дух,
И, взбежав по надзвездным откосам,
Очутился в лазоревой мгле
И пристал к херувимам с вопросом —
Как он прожил свой век на земле?..
В небесах фимиамы и дымы
В благовонный сгустилися мрак,
И запели в ответ херувимы:
— Как дурак! Как дурак!
Как дурак!