– Слова лгут, даже когда хотят сказать правду. Мысль изреченная есть ложь.
– Если воспринимать это высказывание буквально, будучи изреченным, оно само превращается в ложь. По той же логике, мысль неизреченная есть ложь вдвойне, потому что она и не мысль. Разве не так?
– Так. Потому языку нужно больше.
– Например?
– Волшебство. Хотя бы крупица его. Она необходима, как воздух. Язык дышит вольно, лишь когда облекает мысли в метафоры. Мечта сияет по-настоящему, только пока она в дымке. Бог остается невидим для того, чтобы не умереть.
– А что же любовь?
– Не знаю. Тут я совсем не эксперт.
– Эх ты! Я полагал, ты умнее. А ты лишь умнее меня.
– Я умнее тебя, потому что умнее того, что я знаю, на два-три “не знаю”. Кончай философствовать, это тебе не идет. Лучше слушай меня, обнимай что дают и люби что пока не отняли…
Я обнимал, любил, слушал и слушался. И сходил с ума от ее хриплого голоса. Таким голосом говорить с нами может лишь наша душа – или та, на кого мы ее обменяли. Ничего сексапильней я в жизни не слышал. От подобного тембра мужчины если не млеют, то блеют. Носительниц этого хриплого дара отличают обычно широкие ступни. Исключений почти не бывает. А если “почти” и бывает, зовут его Анна Мария де ла Пьедра аль Соль.
Ступнями в ней работали юркие карлики. Они шлепали голышом по квартире и метили пол отпечатками своего короткого выдоха. Не ступни – ребячьи ладошки. Гадать по ним я любил, как и любил наслаждаться манерой тереться спиной друг о дружку и улаживать разногласия, сплотившись на пуфе в подобии рукопожатия.
– Я умру раньше тебя, – шепнула внезапно мне Анна, как только в наш дом вошел Новый год. Мы его встречали вдвоем, шампанским и парой дюжин утробистых виноградин, которыми в спешке давились под бой курантов, чтобы не сглазить загаданные желания. Я загадал жить с Анной долго-предолго и умереть на день раньше нее. Замышленного я не озвучивал и ни о чем таком прежде не заикался, потому ее реплика ввела меня в оторопь. Анна счастливо улыбнулась и сказала, что счастлива. – Терпеть не могу хоронить.
– Не понимаю, – я передернул плечами. – С какой стати ты…
Она не позволила договорить:
– Чудеса происходят, когда к ним готов. Например, до знакомства с тобой мне не давалось заговорить толком по-русски. А теперь иной раз я даже думаю на твоем языке. Бывает, твоими же мыслями.
– Переходишь в мое измерение?
– Ну да. Измерения – двери, в которые можно и нужно стучаться. С точки зрения физиков, их сегодня тринадцать. Почему не войти в ту из них, где нас ждут?
– А вдруг мы увидим там новую дверь и поймем, что дверей еще больше – как сейчас понимаем, что их явно не три?
– Браво, Дон! Но признайся, разве мы сомневаемся, что число подвластных нам измерений зависит только от степени нашей свободы? Прогрессия поиска здесь определяется вектором бесконечности.
– У меня с тобой крыша поедет. Ты делаешь мир ужасно большим, но при этом понятным, отчего он совершенно запутывается и становится непроходим. Так нельзя.
– Почему?
– Потому что это обман.
– Любому обману довольно лишь раз не солгать, чтобы сделаться правдой.
– И ты в это веришь?
– Я верю в Иисуса.
– Я тебя умоляю! Сегодня для веры уже не сезон. Едва мы на собственной шкуре познали период полураспада ядра, как начался период полураспада Иисуса.
– А при чем здесь Христос?
– Он у вас всегда ни при чем – еще с той поры, как Его запальчивые приверженцы сожгли Александрийскую библиотеку. Вмешайся Он тогда – и, глядишь, мы б обошлись без крестовых походов и газовых камер. Чего ж уповать на Христа, когда Он у всех на глазах сожран ядерным грибом! Если что от Него и осталось, лучше держаться от этого праха подальше. Бог так ослаб и потрачен, что веру в Него смели суеверия. Отныне верят лишь в то, что видят по ящику, а по ящику видят лишь то, что желают увидеть – кумиров: актеров, спортсменов, поп-звезд. Сегодня Иисус – это Эйнштейн, мать Тереза и Элвис в едином лице, и лицо это – постер.
– Ты удивительно остроумен.
– Я самый остроумный из тех, кому за это не платят.
– И из тех, кто за это поплатится.
– Не знал, что ты религиозна.
– Просто я честнее тебя. Я не разуверилась.
– Предпочтя правде ложь?
– Вовсе нет, если помнить, что правду всегда говорит только дьявол.
– Что же делает Бог?
– Все, чтоб ее изменить.
– Оригинальный научный подход!
– Наука лишь следует за Христом. Именно Он преподал нам урок, как извлечь пользу из единства вселенной.
– Когда накормил семью хлебами и парой рыбешек пять тысяч голодных? Фантастический трюк! Жаль, секрета его не раскрыл.
– Это как посмотреть. Секрет тут не в фокусе, а в краеугольной морали: из любой малости можно добыть остальное. Все во всем – рецепт мироздания. Макрокосм заключен в микрокосме. Что это, как не намек на идею клонирования?
– Только идея ваша для избранных: не каждая клетка даст нужный приплод. Все во всем, но отнюдь не для всех.
– Клонировать сами стволовые клетки через клетки обычные – дело нескольких лет.
– Ну это вряд ли. Тут вам долго еще ковыряться в отрезанном пупе, что на практике нам, остальным, сохраняет хотя бы надежду на пристойную смерть. Так и хочется расколошматить побольше приборов в ваших лабораториях. Если геном обычной свиньи так близок к нашему, как о том пишут, соблазн извлечь вершину творения Божьего из хвостика хрюшки затмит соображения этики. А когда хомо свинтус родится, Создатель сам пустится наутек с разоренных вами небес. Его позор запечатлеют ваши дотошные телескопы, газеты наутро представят подробную траекторию Господнего низвержения, а предприимчивые коммерсанты займутся устройством экскурсий к Эпицентру Крушения Веры. Параллельно с курсом “вперед от свиньи” вы двинетесь курсом “назад к Сыну Божию”. Как бы церковь тому ни противилась, а кому-то из тысяч Иуд удастся добыть с плащаницы образцы святой крови, и тогда уж начнется такое, что кресты с храмов градом посыплются. Пробирками будут трясти до тех пор, пока Иисус не размножится в нужном количестве, чтобы лично читать свои проповеди в каждом соборе и церкви. Не за горами конкурсы “Христос такого-то года от Рождества Христова по старому стилю”, а победителям станут вручать золотой терновый венец…
– Прекрати, – рассердилась она. – Это пошло и гадко.
– Зато абсолютно бесспорно. Вот и ты затыкаешь мне рот, но не споришь.
– Спорить с тем, кто стремится лишь спорить, бессмысленно. Кровь и плоть Ииуса – еще не Иисус. Это лишь оболочка и копия. А истина – это всегда только оригинал.
– Демагогия! Жаждущий веры чрез ваши догматы погружается в бездну неверия – вот тебе истина. Не вводи меня в бешенство, дева!
– Ничто не бесит атеиста так, как его неумение верить.
– А ты научи.
– За час сделать то, что сам ты за жизнь не сподобился? Не смеши.
– А ты не сдавайся. Попробуй. Приоткрой в себя дверь. Поделись сногсшибательным фактом.
– Фактом? Пожалуйста: протяженность нервов взрослого человека составляет семьдесят пять километров. Ты умудрился издергать мне все.
Остаток дня я старался их только разглаживать. Анна дулась, но таяла. Перед тем, как лечь спать, вдруг спросила:
– Надеюсь, ты не страдаешь партенофобией?[4]
– Погоди. – Я выудил с полки словарь, прочитал толкование, вернул том на место и честно ответил: – В разумных пределах.
В ту же ночь Анна мне отдалась.
Утром я сбегал в церковь.
Днем мы занимались любовью весь день.
Вечером поняли, что это не вечер, а ночь.
На рассвете уснули, чтобы подняться уже на рассвете.
– Если так пойдет дальше, мы умрем с голоду, – улыбнулась мне Анна, когда я, чуть она распахнула глаза, поймал ее снова в объятия.
– Если так пойдет дальше, мы никогда не умрем.
– Какое сегодня число?
– Третье января.
– Три дня, как мы муж и жена. И три месяца, как ты меня любишь.
(На них ушло у меня тридцать лет подготовки.)
– Почему я тебя не ревную? – спросила она через день или два. – Тебе не обидно?
– Не очень. Ревнуют лишь то, что по праву твое, но как бы не до конца. Я – до конца. И весь навсегда в твоем сердце. Вот почему ты меня не ревнуешь. Как ревновать свое сердце к себе?
– А ты? Хоть немного ревнуешь меня?
– Я ревную тебя, потому что ты меня не ревнуешь.
– Стало быть, ревность – это когда поселился в сердце другого, чтобы другой поселил свое сердце в твоем?
– Ревность – это когда у тебя достаточно сердца, чтобы вместить туда целиком себя в чужом сердце, только чужое вселяться не очень торопится.
– Я поняла. Ревность – это любовь, которую портит жилищный вопрос. Хорошо, что я не ревную.
– Но любишь?
– Мне кажется, да.
– Кажется? Кажется, где-то видел я нож. Ты пока отдохни, а я быстренько сделаю в ванной сепукку.
– Помнишь, что говорила тебе директриса в приюте? Что ты плод любви. Ну а я продукт нелюбви. Так что будь снисходителен.
Тут нужны разъяснения. Стоит вкратце поведать историю ее полоумной семейки. Не корите за качество изложения: жизнь сплошь и рядом черпает сюжеты из похлебки грошовых романов.
Как вам такое начало? Знатный род, обедневший настолько, что потомкам его остается облизывать масло с портретов насупленных предков, решает связать себя узами брака с голодранцами громкой испанской фамилии. Отчаявшись обеспечить союз своей чести с чужими деньгами, обе чести (обделенные красотой еще больше, чем приданым или наследством, а на такую затравку деньга не клюет) принуждены обручить меж собой две гордыни.
После скромной и чопорной свадьбы родители, вытряхнув крохи монетного звона из кошельков с вензелями, отправляют своих окольцованных отпрысков в путешествие по странам Магриба. Переплыв Гибралтар на пароме, новобрачные сходят на берег с шестью чемоданами и заготовленной медью, на которую сразу же открывают охоту ватаги ухватистых боев. Север Африки на Африку мало похож, с облегчением признаются молодожены друг другу и время от времени даже держатся за руки. Они осваиваются с новой обувью, острыми блюдами и белыми балахонами, в которые облачаются молчаливые призраки, чтобы рядиться людьми в этом белом придатке песков. В гостиницах первым делом приходится проверять наличие в номере умывальника, а по ночам под морзянку клаксонов молиться на вентиляторы. Здесь, конечно, совсем не Испания, но иногда весьма мило: милые ослики прядают мило ушами. Торговцы с милой улыбкой обмишуривают туристов и мило хохочут, уличенные теми в обмане. Близорукие комнатки в дальнозорких отелях пахнут пряностями и пустыней – так же, как чай по утрам, подаваемый с кальяном и сладостями. Если не раздражаться по мелочам, тараканий шорох почти незаметен, а визгливая ругань возчиков с продавцами воды под окном отвлекает от утренней скуки. Экзотичность маршрута не гарантирует подобающего комфорта, зато с лихвой окупается дешевизной вояжа, утомиться которым новобрачные не успевают. В Танжере их застает телеграмма, оповещающая, что они сделались старше на целое поколение. Жестянка “сеата” разбилась в лепешку, врезавшись в молоковоз на обратном пути из Севильи (родового гнезда жениха) в Памплону (родовое поместье невесты), где квартет пращуров собирался отпраздновать день рождения тещи. Так, в течение одной лишь недели молодым удается жениться, лишиться невинности, зачать ребенка и осиротеть. То, другое и третье совершается ими без всякого пыла. Акт четвертый они пр