– Я голодный болван. Шашлык нам с тобой по карману?
– Нам все по карману. Нам по карману забыть о кармане. Дай-ка мне закурить.
Мы помолчали. Потом я спросил:
– Видела того парня с пляжа? Полдня разгонял с неба тучи. Ты сейчас его видела?
– Где?
– Если нет, то неважно.
– Я видела слепую. Когда я гляжу на нее, мне кажется, будто вот-вот случится беда. Глупо, правда? – Она затянулась и, выдохнув дым, негромко добавила: – Коли есть на свете судьба, у нее должны быть такие глаза.
– Смотря чья судьба. У моей глаза вот такие…
Поцеловал ее в веки. На губах остался блуждать привкус слез.
– Утром у нас самолет.
– Тебе надоело?
– Просто дурное предчувствие. Не обижайся. – Анна разгладила пальцем мой лоб и повела чертой дальше, рисуя на мне переносицу, нос, волны губ, утес подбородка, склон шеи, скатилась в ложбинку между ключиц, там потопталась, копнула и достала из ямки погасший окурок – жест колдуна, врачующего хандру. – Пошли лопать мясо.
– Детский сад, – сказал я. – Аферистка. Фигня, а не фокус.
– Фокус в том, что я тебя очень…
Где-то захлопнулось с шумом окно и зазвенели осколки. Что-то насмерть разбилось и укололо нас в сердце стеклянной иглой.
– Сквозняк, – сказал я.
Анна пробормотала:
– Только б не хуже.
А может быть, мне показалось. Может, она ничего не сказала. Может, я сам слишком громко подумал.
Потом мы пошли в ресторан. Сидели за столиком, слушали ветер, смотрели на море и говорили совсем не о том. О том мы умело молчали.
– В Созополе ты не поплавал. Мне жаль.
– Будем считать, ты наплавалась за двоих.
– Не моя вина, что до твоего приезда погода стояла прекрасная.
– Как назло, – сказал я. – Это я не про вашу погоду. Это про новые плавки.
Море бузило. Время от времени нас настигали и брызги. По бокалу ползла угрюмая капля. Поддев ее языком, я испил свое море до дна.
– Ничего особенного. Даже вино тут вкуснее, чем море.
– Не злись.
– А вино тут вкуснее столового уксуса ровно в два раза. – Я лизнул склянку – проверить. – Ну не в два. В полтора.
– Это не уксус, а масло. Уксус рядом. Не злись.
– Эй, братушка! Нам еще графинчик вина.
– Ты пьян. Съешь шашлык.
Я ткнул ногтем в меню:
– Шашлык у болгар называется “шишчета”. Это многое объясняет. Шиш порядком остыл и давно уже лыка не вяжет.
– Ты действительно пьян.
– Я не пьян. Просто топлю в вине трезвость.
– Тебя будет тошнить.
– Поштормит и отпустит.
– Если хочешь, останемся.
– Нет.
– Скажи, что ты хочешь?
– Вина. Обожаю вино вместо моря.
Она поднялась и пошла.
– Эй! – крикнул я. – Ты куда?
Догонять я не стал. А по правде – не смог. На пути в отель меня так шатало, что я едва не свалился на скалы. Качку пережидал, примостившись на ограждении, сторожившем обрыв фонарем. Как только я двинулся дальше, столкнулся нос к носу с лицом. Оно изучало меня с несвежей листовки, приколотой объявлением к дереву. Черно-белый мертвец с фотографии. Из тех, кем болгары обклеивают города. В этой стране на тебя отовсюду глазеют покойники. Привыкаешь к ним быстро – за день.
Судя по надписи на некрологе, мертвецу исполнился год. Судя по самому мертвецу, его об этом не известили: лично я за сегодня встречался с ним дважды. Ушуиста (если на снимке был он, а не тот, кто преставился вместо него год назад) звали волчьим именем Вълко. Вот те на, думал я, смерть – и та бывает подделкой.
Перед входом толпился народ и корпели на корточках два полицейских. Третий стоял в стороне и курил. Потом завел мотоцикл, что-то крикнул, они отошли и подали знак санитарам. Те подняли носилки и потащили в машину. Голову спрятали под полотенцем (я узнал на нем вензель отеля), а вот тело ничем не прикрыли. С безволосой груди ухмылялась русалка. Это был приговор.
– Прибило к сваям, – сказала Анна, когда я выполз из ванной, спустив в унитаз свои потроха. – Я его и нашла. Мне так не хотелось…
Она не договорила. Она укладывала чемодан и почти уже не дрожала. Она почти не дрожала, и было это хуже, чем полчаса назад, когда ее колотило, как в лихорадке.
– Прости, – сказал я.
– Не в том дело, – она закусила губу. Я ждал, что заплачет, но она не заплакала, невзирая на то, что я очень ждал. – Ты мне не веришь. То есть веришь, но так, будто я могу и солгать. Это плохо, Дон. Раньше так не было.
– Извини, – сказал я.
Чтобы ее не ударить, я вывесил руки в окно. Море шумело, колотило о берег вихрастой башкой и разрезалось изнанкой о сваи. Шел дождь. Почти ливень. Было темно. Только стемнело не так, как на суше. Было все темно-серо, как бывает в дневном скороспелом бреду. Я подумал: все же она нас настигла. Не небом, так штормом. Не штормом, так снимком. Не снимком, так пьяным утопленником. И чего она увязалась за нами?
Я посмотрел на жену. Анна сидела, уронив на грудь голову, скрестив ноги и обхватив застывшими пальцами талию. Не поза – замок. В этот миг я почти ее не любил. Она меня, думаю, тоже. Чтобы прогнать этот миг, я попытался найти к замку ключ.
– Стечение обстоятельств. Лучше бы съел тот шашлык и мы задержались. Элементарно не повезло, – сказал я и добавил: – Слепая случайность.
– Слепая? – переспросила она, и я сразу припомнил качели. Анна всплеснула руками и засмеялась. Я ее так не любил, что не знал, как я это переживу.
Наконец Анна заплакала.
– Я ж говорила – судьба!
Мы вышли, обнявшись, под дождь и долго смотрели на море. Я дал ей монетку.
– Неужели ты хочешь вернуться?
– Да, – сказал я. – Мы его укротим. Исплаваем вдоль-поперек.
– Будь по-твоему.
Она зашвырнула с размаху пятак – второй за день. Еще на лету светляка поглотила пучина.
Анна отправилась спать, а я выронил мелочь на землю и вместо обещанной платы сделал кое-что лучше. Я плюнул поганому морю в лицо.
Наутро мы улетели в Севилью. Там было все хорошо».
– Но хорошо уже не было, – говорю ему я. – Это ты, братец, приврал.
Дон пропускает слова мои мимо ушей:
– Загадочная история, не правда ли? Которая, впрочем, кое-что объясняет. Я бы сказал, в наши дни лишь загадочные истории еще могут что-то нам объяснять.
– И что объясняет твоя?
– Нельзя быть счастливым и не дразнить своим счастьем беду. Смерть решила, нужен за нами теперь глаз да глаз. Мы же, словно в отместку, болтали все чаще как раз о бессмертии. Наряду с десятками вариантов его возможной невыносимости был один выносимый, но невозможный – когда сам человек превращается в Бога. Мы превращались в Него, занимаясь любовью.
– Тут вы мало чем отличались от миллионов других.
– Бог не в отличии, а в сходстве.
– Тогда в чем же отличие, есть Он или опять Его нет? Брось схоластику, переходи к эмпиризму. Что твоя Анна забыла в Марокко?
– Должна была сделать доклад. Симпозиум по несказанному. Насколько я помню, говорить она собиралась об ограниченности психоанализа и о его чрезмерном доверии к слову.
– И далось же ей слово! Она о чем-нибудь, кроме этого, думала? И чем думала, если не словом?
– Словом она фехтовала. А размышляла сомнением – о языке. Кстати, тебе б не мешало объявить на него охоту и расставить по тексту флажки. Ну знаешь, как там у вас с говорящей деталью – язычки замка, колокольчика, пламени, Арчи, ботинка… Ибо он-то и есть твой преступник.
– Язык?
– Напиши вместо Анны ее детектив. Язык – твой двойник. Чтобы быть наконец-то собою, убей своего двойника.
– Как и ты?
– Как и я.
– Но язык – это я!
– Ты другое. Ты – почти уже я. А язык – это враг мой Альфонсо.
В дверь стучат. Я опять закрываю глаза.
На пороге Альфонсо. В руках у него пистолет. Дон пожимает плечами. Под прицелом у дула он возвращается в дом. Двойнику тот знаком.
– Не хватает портретов, – говорит хмуро он. – Не хватало меня, а теперь не хватает ее и портретов.
– Сколько лет здесь тебя не хватало?
– С десяток.
Дон считает в уме. Как будто бы сходится.
– Ты и есть приемный сынок Каталины?
Альфонсо смеется:
– Вот уж точно не я. Я сын ничейный – ублюдок. Такой же, как ты, разве что поживучей тебя.
Дуло смотрит Дону в лицо. Он с усилием давит зевок.
– Что еще она обо мне наврала?
– Что ты утонул. Иначе б тебя пристрелили.
– Меня пристрелили в Париже. Но, как ты убедился, не до конца.
Дуэль двойников, из которых один был в Париже поддельный, думает Дон, а вслух произносит:
– Уничтожить тебя могу только я. За этим-то ты и пришел.
– Я пришел наказать тебя правдой. А если она не прикончит тебя, помогу тебе пулей, чтоб ты меньше мучился…
Затемнение. Шаги. Осторожный, на цыпочках, вздох.
Шуршание лап по паркету.
Шаги уходящие. Время. Пространство. Севилья. Ничто.
– Черт возьми. Куда ты пропал?
Он молчит. А когда он молчит, говорю всегда я.
Говорить, как читать, мне удобней вслепую.
Я говорю:
– Фамилия его – де ла Пьедра, но уже без аль Соль.
В ней должен присутствовать камень: как)никак, а к тебе заявился твой Каменный гость. Полагаю, он отставник (персональный поклон Командору). Убивать для него – ремесло. Отсюда и пушка. Только едва ли Альфонсо пус) кал ее в дело. Военной профессией он обзавелся, по сути, лишь для вот этого случая. У него чешутся руки нажать на курок, но просто тебя пристрелить ему мало: он хочет тебя растоптать. Это твой антипод. Анти-Дон, у которого не было женщин, кроме той, что была твоей женщиной-навсегда. Но и ее у него тоже не было, потому что он выбрал ее своей женщиной-навсегда раньше, чем она стала женщиной. «Ей было всего лишь двенадцать, а мне двадцать два, – объясняет Альфонсо, гладя по шерсти собаку. (Распластавшись в ногах его, Арчи довольно урчит и виляет обрубком хвоста. Игрушка – не пес. Так он вел себя только с Анной. С тобой – никогда.) – Совсем еще кроха, на днях потерявшая мать. Хотела отдаться, но я не позволил. Она напустилась с ножом, а когда убедилась, что со мной ей не сладить, попыталась вскрыть вены…