— Сеньор, печали созданы не для животных, а для людей, но если люди чрезмерно им предаются, они превращаются в животных. Возьмите себя в руки, ваша милость, опомнитесь, оживитесь, проснитесь и проявите бодрость, как это полагается странствующему рыцарю. Что за черт! К чему такое уныние? Пускай сатана унесет всех Дульсиней на свете; здоровье странствующего рыцаря дороже, чем все волшебства и превращения в мире.
— Замолчи, Санчо, — грозно перебил его Дон Кихот, — говорю тебе, замолчи, не смей так говорить о нашей очаровательной сеньоре: я один виноват в ее злоключениях. Ее несчастье произошло оттого, что я своими подвигами возбудил зависть в душе могучего волшебника, моего врага.
— Да и я то же говорю, — ответил Санчо, — у всякого, кто знает, кем она была и кем стала, просто сердце переворачивается.
— Тебе-то еще ничего, Санчо. Ты ведь видел ее во всем блеске красоты, злые чары тебя не коснулись, твои глаза не были затуманены, и ее прелесть не укрылась от тебя. Вся сила колдовства была направлена только против меня. Но вот что, Санчо. Помнится, ты сказал, что глаза у нее словно жемчуг. Такие глаза бывают у рыб, а не у женщин. Мне кажется, что глаза Дульсинеи должны походить на два зеленых изумруда, осененных двумя арками — ее бровями. А жемчуг — это, конечно, зубы. Да, Санчо. Ты, наверное, ошибся и принял ее глаза за зубы.
— И то возможно, — ответил Санчо. — Ведь ее красота поразила меня так же сильно, как вас ее безобразие. Но оставим это. Знаете ли, ваша милость, что беспокоит меня больше всего? Положим, что вы победите какого-нибудь великана или рыцаря и велите ему явиться к сеньоре Дульсинее. Каким же образом этот бедный великан или несчастный побежденный рыцарь ее отыщет? Я словно вижу его: слоняется он дурак дураком по Тобосо и ищет сеньору Дульсинею. Ведь повстречайся он с нею лицом к лицу посреди улицы — все равно не узнает ее.
— Возможно, Санчо, — ответил Дон Кихот, — что волшебство это не простирается на побеждаемых мною великанов и рыцарей. Ведь ты же не подвластен ему и мог созерцать сеньору Дульсинею во всем блеске ее красоты. Проверить это будет не очень трудно: первых же побежденных рыцарей я пошлю в Тобосо и прикажу им вернуться и сообщить, что они видели. Тогда мы будем знать всю правду.
— Вы хорошо придумали, сеньор, — ответил Санчо. — С помощью этой хитрости мы выясним все, что нам нужно. И если окажется, что сеньора Дульсинея скрыта только от глаз вашей милости, — ну, тогда беда будет не столько ее, сколько ваша. Лишь бы она была здорова и благополучна, а сами мы как-нибудь обойдемся, занявшись поисками приключений. Все остальное мы предоставим времени: оно — лучший врач, излечивающий болезни и похуже нашей.
Беседуя таким образом, рыцарь и оруженосец продолжали свой путь. Было далеко за полночь, когда Санчо, наконец, заявил, что он желает закрыть ставни своих глаз. Путники спешились, и Санчо, расседлав серого, пустил его свободно пастись по сочной траве. С Росинанта же седла он не снял. Дон Кихот раз навсегда запретил ему расседлывать Росинанта, пока они находятся в походе и спят под открытым небом. Всем известно, что у странствующих рыцарей был обычай снимать с коня уздечку и привязывать ее к луке седла, но никогда не трогать седла, — храни бог! Санчо так и поступил и позволил Росинанту пастись вместе с осликом. Между этими животными была тесная и единственная в своем роде дружба. Как только коню и ослику удавалось сойтись вместе, они начинали друг друга почесывать, а потом усталый и довольный Росинант клал свою голову на шею серого, и в этой позе, задумчиво смотря на землю, простаивали они целые часы, пока голод не заставлял их снова приняться за траву. Это были настоящие друзья, такие, какие редко встречаются между людьми. Пусть читатель не обижается на то, что автор сравнивает животных с людьми, в этом нет ничего обидного. Люди получили от животных много полезных уроков: так, например, собаки научили людей благодарности, муравьи — предусмотрительности, слоны — благопристойности, лошади — верности и т. д.
Но вернемся к нашим героям. Поужинав, Санчо растянулся у подножия пробкового дерева и сразу же захрапел, а Дон Кихот прилег под могучим дубом, но не успел задремать, как услышал за своей спиной какой-то шум. Он вскочил на ноги и принялся всматриваться и вслушиваться, желая понять, откуда доносится шум. Тут увидел он двух всадников. Один из них соскочил с седла и сказал другому:
— Сойди с коня, друг мой, и разнуздай лошадей; мне кажется, что в этом месте для них найдется сочная трава, а для моих любовных размышлений то, что им больше всего нужно, — тишина и уединение.
Промолвив это, неизвестный так порывисто бросился на траву, что надетые на нем доспехи загремели. Дон Кихот сразу же заключил, что незнакомец — странствующий рыцарь. Подойдя к спящему Санчо, он потянул его за руку, с большим трудом растолкал его, а затем шепотом сказал:
— Братец Санчо, вот и приключение!
— Дай-то бог, чтоб хорошее! — ответил Санчо. — А где же оно, это приключение?
— Поверни-ка голову и посмотри, — сказал Дон Кихот, — вон там на траве лежит странствующий рыцарь. Насколько я могу понять, он не слишком весел. Я видел, как он соскочил с лошади и бросился на землю, по-видимому, чем-то очень расстроенный.
— Но почему же вашей милости кажется, — спросил Санчо, — что это — приключение?
— Я не хочу сказать, — ответил Дон Кихот, — что это уже и есть само приключение. Нет, это только его начало, ибо все приключения так и начинаются. Но слушай, он, кажется, настраивает лютню или виолу, сплевывает и прочищает горло, словно собирается петь.
— Честное слово, вы правы, — ответил Санчо, — это не иначе, как влюбленный рыцарь.
— Странствующий рыцарь не может не быть влюбленным, — заявил Дон Кихот. — Послушаем, по его песне мы узнаем, что у него на душе.
Не успел Санчо ответить своему господину, как незнакомец затянул песню. Пел он не то чтобы плохо, но и не очень хорошо. Тем не менее друзья со вниманием слушали его.
Сеньора, дайте мне для исполненья
Наказ, согласный вашей точной воле, —
В таком почете будет он и холе,
Что ни на шаг не встретит отклоненья.
Угодно ль вам, чтоб, скрыв свои мученья,
Я умер, — нет меня на свете боле!
Хотите ль вновь о злополучной доле
Слыхать? — Амур исполнит порученье.
Я мягкий воск в душе соединяю
С алмазом крепким, — и готовы оба
Любви высокой слушать приказанья.
Вот — воск иль камень, — вам предоставляю:
На сердце вырежьте свое желанье, —
И сохранять его клянусь до гроба.
Кончив свою песню, неизвестный рыцарь воскликнул: «Ах!» Казалось, что стон вырвался из самой глубины его сердца. Вскоре затем он заговорил жалобным и скорбным голосом:
— О прекраснейшая и бесчувственнейшая из всех женщин на свете! Неужели, светлейшая Касильдея Вандальская, ты позволишь плененному тобой рыцарю погибнуть в вечных странствиях и в тяжелых и суровых трудах? Разве тебе не довольно, что по моему приказу все рыцари Наварры, Леона, Тартесии, Кастилии и, наконец, Ламанчи признали тебя прекраснейшей дамой во всем мире?
— Это неправда! — вскричал Дон Кихот. — Я рыцарь из Ламанчи, и я никогда этого не признавал, да и не мог и не должен был признавать, ибо это наносит ущерб славе моей дамы. Теперь ты видишь, Санчо, что этот рыцарь бредит. Впрочем, послушаем дальше; быть может, он выскажется еще яснее.
— Конечно, выскажется, — ответил Санчо, — по всему видно, что он готов голосить хоть целый месяц подряд.
Однако произошло иначе, чем думал Санчо. Неизвестный рыцарь, услышав, что кто-то неподалеку разговаривает, прекратил свои жалобы, поднялся на ноги и сказал приветливым голосом:
— Кто там? Что вы за люди? Принадлежите ли вы к числу радующихся или скорбящих?
— Скорбящих, — ответил Дон Кихот.
— Тогда подойдите ко мне, — сказал неизвестный рыцарь, — и знайте, что вы подходите к воплощению печали и скорби.
Услышав такой дружелюбный и учтивый ответ, Дон Кихот подошел поближе, и Санчо последовал за ним. Возносивший жалобы рыцарь схватил Дон Кихота за руку и сказал:
— Присядьте сюда, сеньор рыцарь, ибо я догадываюсь, что вы принадлежите к ордену странствующих рыцарей. Это ясно из того, что я встречаю вас здесь, где вам сопутствует уединение да ясное небо. Только странствующий рыцарь может избрать своим ночным приютом это пустынное место.
На это Дон Кихот ответил:
— Вы правы, я действительно рыцарь этого ордена; в душе моей, как в собственном жилище, давно уже поселились печаль, тоска и скорбь, но, несмотря на это, в сердце моем не угасло сострадание к чужому горю. Из песни, которую вы недавно пели, я заключил, что ваши страдания порождены любовью к той жестокой красавице, к которой вы обращали ваши жалобные мольбы.
Беседуя таким образом, они мирно сидели рядом на земле, не подозревая о том, что на рассвете они примутся тузить друг друга.
— Теперь поведайте мне, сеньор рыцарь, — сказал неизвестный рыцарь Дон Кихоту, — не влюблены ли вы?
— О, да! Влюблен — себе на горе, — ответил Дон Кихот. — Впрочем, любя достойную даму, мы должны почитать наши любовные страдания благом, а не бедствием.
— Вы были бы вполне правы, — заявил неизвестный рыцарь, — если бы чрезмерное презрение наших дам не помрачало нашего рассудка и мыслей.
— Моя дама никогда меня не презирала, — возразил Дон Кихот.
— Конечно, не презирала, — подтвердил стоявший поблизости Санчо, — ибо моя госпожа кротка, как овечка, и мягка, как масло.
— Это — ваш оруженосец? — спросил неизвестный рыцарь.
— Да, — отвечал Дон Кихот.
— Я никогда еще не видел, — сказал неизвестный рыцарь, — чтобы оруженосец осмеливался говорить в то время, как говорит его господин. Вот стоит мой оруженосец: ростом он не ниже своего собственного отца, но я смело утверждаю, что он никогда в жизни не вмешивался при мне в беседу.