Николай ГнедичДон-Коррадо де Геррера
Н.И. Гнедич
1784-1833
ДОН-КОРРАДО ДЕ ГЕРРЕРА,илиДУХ МЩЕНИЯ И ВАРВАРСТВА ГИШПАНЦЕВ
И кто не знает гишпанцев — образцов суеверия и бешенства? Гишпанцев — где не только чернь, ослепленная ложными истинами, блуждается во мраке суеверия, неистовствует и искажает Бога; но самые вельможи, самые государи показывают нам примеры, из которых лучшим может быть государь Филипп II, коего вся жизнь есть великая цепь злодейств. Бог, попустивший ему царствовать 42 года, конечно, хотел показать Свое долготерпение. 50 000 невинных сделались жертвами суеверия и ярости Филипповой; 8000 пали от руки его любимца — вельможи Альбы;[5] и кто после этого усумнится о делах де Герреры? Приступя к сочинению сей повести, я более всего старался выставить страшную картину страшных дел Коррада, окончивши которую, я сам трепетал в душе моей. Также я почел нужным описать жизнь героя со всеми ее подробностями, которые нужны для того, чтобы удовлетворить всему любопытству читателя.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 1
Последний луч заходящего солнца освещал бедные хижины мирных жителей; он уже угас — всё было тихо и спокойно. Наконец луна проглянула, из-за облаков, но, увидя страшную картину, побледнела и скрылась во мраке. Представьте глубокую, пространную долину, и она вся покрыта пеплом и грудами мертвых тел, и река, ее орошающая, смешалась с кровию и остановилась в течении своем, спершись от трупов; вопли и стенания потрясают воздух: там — пронзенный мечом и заваленный трупами, имея еще в груди искру жизни, просит умертвить его; там — с растерзанным телом, ломая руки, просит прекратить мучительную жизнь его; там — супруга, плавая в крови своей, влачится к трупу супруга и мертвеющие уста свои прижимает к посинелым губам его; сын, приклоняясь к зияющей ране отца, испускает дух; дочь, лобызая растерзанную грудь матери, умирает. Там — меж трупов влачится женщина: изорванное, обрызганное собственною ее кровию платье, растрепанные ее волосы, посинелая и изорванная грудь, помертвелые, но дикие взгляды, страшное, глубокое молчание показывают мать, лишившуюся всех радостей света и гнетомую отчаянием. Она влачится, находит драгоценный труп, прижимает его к груди, и душа ее излетает. Там... Но отвратим взор от страшной, болезненной картины.
Как? неужели это дела человеков? Нет — человек дикий, человек, взросший между тиграми и пожирающий себе подобных, этот человек, увидя такие дела, содрогнется и отступит! Но какой же изверг, терзая чрево матери, носящее залог любви, убивая дряхлых старцев, раздирая надвое младенцев, какой изверг может эти дела поставлять игрою, может любоваться ими? Кто, кто это, обрызганный кровию и покрытый пылью, лежит на холме и с хладнокровием слушает стоны умирающих, с улыбкою радости, со взором удовольствия смотрит на разграбленные и на сожженные находящиеся вдали хижины? Кто это смотрит на черный дым, взвивающийся из-под тлеющих развалин, смотрит на голодных вранов, с хриплым криком опускающихся на растерзанные трупы, смотрит — и любуется? Это тот, кого послало правительство для усмирения возмутившихся жителей и для восстановления покоя; это чудовище, произведенное, может быть, заблуждающеюся природою, это ужас естества, это Дон-Коррадо де Геррера, любующийся делом рук своих!
Тигр, насытившийся кровию, тигр неголодный не терзает встретившейся ему добычи. Но что же причиною зверства Дон-Коррада, зверства, от которого содрогнется человечество? Неужели сердце его мертво для голоса природы? Нет! Адское суеверие, искажающее Божество, представляющее его разгневанным и мнящее кровию умилостивить его.
Так, Дон-Коррадо считал себя ангелом правосудия Божия и терзал, умерщвлял невинность. Дон-Коррадо, имея зверское сердце, Ричард, алкая злата, придавали смерти тысячу страшных видов изобретательного ада, таких видов, в которые смерть, вышедши из чрева греха, никогда еще не облекалась.
Дон-Коррадо лежал на холме, и болезненный вопль, раздающийся по полю, исполнял радостию сердце его; стон борющихся со смертию увеселял слух его; он, смотря на трупы, смотря на кровь, думал угодить инквизиции и вместе раздраженному Божеству, по мнению гишпанцев. Насвистывая песню, приходит Ричард и поздравляет Дон-Коррада с победою.
Кажется, я сделал всё по своей должности.
Конечно, но...
Что?
Дон-Коррадо де Геррера, я ваш друг, итак, позвольте мне говорить так, как другу: вы посланы правительством для усмирения бунтовщиков, не так ли?
Посмотри на это поле, покрытое бунтовщиками, и оно скажет тебе: так; но далее.
Вникните в вашу должность, и она скажет вам, что вы не всё сделали.
Не всё? Разве ты не видишь, как наказана непокорность, разве ты не видишь этих дымящихся развалин, этих громад тел? Не только инквизиция, но и разгневанное, страшное Божество осклабится, увидя струящуюся кровь беззаконных. Правда, некоторые убежали, но они не укроются — мы скоро их сыщем.
Де Геррера! всё правда, инквизиция будет довольна, Божество возрадуется о наказании беззаконных. Но когда хочешь истребить ядовитое растение, то этого мало, чтобы отрубить одни ветви, надобно исторгнуть его с корнем. Вы истребили одни ветви, а этот корень, этот гордый их начальник остался жив и завтра же соберет шайку вольнодумцев, и дух заговора, дух бунта возгорится так сильно, что будет стоить великого труда утушить его.
Разве ты не слышал, как он клялся в невинности? И, как мне кажется, он совсем не причастен к бунтовщикам.
И вы были так легковерны, что посмотрели на обезьянскую его рожу! Он готов двадцать раз пред престолом Божиим присягнуть в своей невинности, и для чего ж это, думаете?
Для чего?
Чтобы не разграбили его золота.
Золота?
Неужели вы не видели, как я, зашедши в темную комнату, приказал солдатам разбивать сундуки? Жена и сын бросились на колени, начали кричать; но я скоро заставил их молчать — солдаты умертвили их. Отворивши сундук, увидел я в нем одно золото. На этот раз дьявол усилил бунтующихся; человек пятьдесят ворвались в комнаты и, защищая невинного, по их словам, господина, с остервенением бросились на нас; солдат было только восемь человек, и мы принуждены были бежать от них.
Вели дать знак к готовности, или нет, собери пятьдесят человек солдат. Золото будет наше.
— Только не верьте словам старика, — сказал Ричард и побежал поспешно.
— Добыча, славная добыча! — говорил Дон-Коррадо, оставшись один. — Как обрадуется жена моя, когда я приду к ней с полными карманами золота. Она обманулась в своих предчувствиях; она плакала, она боялась, чтобы я не был убит; но она теперь обрадуется. А Вооз! Вооз! Остается еще усмирить одну деревню бунтующихся; там, верно, есть начальник, верно, есть золото; завтра не буду я так мягкосерд, как нынче; я, в самом деле, чуть было не сжалился над стариком; благодарю Ричарда, что он не допустил меня нарушить моей должности. Господин деревни жив; искра бунта еще тлеет, от искры может произойти пламя; ее непременно должно утушить: простить старика было б равно, что гладить зияющего тигра;[8] он плачет, и если воину смотреть на слезы, если мне смотреть на умильные его просьбы, так всё равно, что должность свою, что закон, меня обязывающий, попрать ногами. Он должен умереть.
По окончании сего он пошел, чтобы произвесть в действо злодейское свое намерение.
Глава 2
Среди глубокой тишины ночи, среди приятного покоя всего дышащего завывала одна ночная птица; и в доме Педра, в доме доброго отца раздавались одни стоны: там — старые служители, собирая разбросанные пожитки, проливали горькие слезы о участи доброго своего господина; там — с отчаянием бегала дочь, и ночное эхо повторяло ее вопли, происходящие о потере своей матери; там — верная супруга, узрев окровавленный труп и узнав своего супруга, бросается на него с трепетом. Это дело рук кровожаждущего Дон-Коррада и сребролюбивого Ричарда.
Педро, стоя перед трупами жены и сына и прижимая к груди своей любезную Леонору, обливался горькими слезами, однако благодарил Бога, оставившего ему одно утешение — одну дочь. Вдруг видит он молодого офицера, к нему подходящего. Леонора при виде его потупляет в землю глаза, омоченные слезами.
— Ты, верно, пришел исполнить меру своей жестокости, — говорит ему Педро, — ты, верно, пришел похитить у меня последнее сокровище и оставить меня живого?
Офицер подходит к нему ближе и смотрит на него с сожалением.
— К чему это сожаление, — говорит Педро, — оно совсем не нужно, оно несносно для меня!
Старик, коего седины внушают в меня почтение, знаешь ли ты меня?
Видишь ли это?
Вижу, вижу, несчастный старец!
И ты спрашиваешь, знаю ли я тебя? Видишь ли ты эти зияющие раны, видишь ли ты эти посинелые губы, слышишь ли ты, как они произносят твое имя? И ты спрашиваешь, знаю ли я тебя? Или ты так закоренел в злодеяниях, в убийствах, что не слышишь сего? Так я повторю тебе: ты варвар, убийца, убийца невинных жен и младенцев! Но что я говорю! Не слушай меня, не слушай, молодой львенок; я жалостлив: нет такого слова, которым бы можно было наименовать тебя.
Успокойся, почтенный старик!
Успокоиться мне? Боже мой! Боже мой! Успокоиться? Скажи еще, безумец, скажи еще: успокойся, и пронзи меня! Человек ли ты? Есть ли у тебя сердце?
Старик, старик! О! у меня есть сердце; я совсем не для того пришел, чтобы это слушать; я пришел утешить тебя.
Утешить меня! Жена моя убита, сын мой убит, дом мой разорен — за что? Виновен ли я в том, виновны ли они в том, что чернь, отягченная податьми, угнетенная насилиями, взбунтовалась, и меня почли соумышленником? Да накажет меня Бог, если я думал когда об этом! Я совершенно невинен, и за то убили жену, сына. Утешить меня? Моя горесть неутешима; но благодарю Бога, что Он оставил мне одну Леонору, одно утешение и подпору моей старости.
Ах! для чего я не могу возвратить тебе твоей жены и твоего сына! На этот раз, если я не могу быть богом, по крайней мере, я желал бы быть богатым, чтобы возвратить тебе всё потерянное.
Молодой человек, молодой человек! Прости мне мое заблуждение; я почитал тебя злодеем, но ошибся; ты имеешь сердце — и какое сердце; если б ваш начальник, если бы де Геррера имел подобное твоему сердце. О! он был бы счастливый человек: проклятия несчастных не сопровождали бы его. Так, проклятия отцов, лишенных жен и детей, проклятия детей, лишившихся родителей, проклятия поруганной невинности, ужасные проклятия будут преследовать его до дверей гроба! И горе, горе ему в день Страшного Суда! Зубы его воскрежещет в аду[9].
Боже мой! До сего часа был я слеп; одно суеверие, одна буйная страсть молодости владели мною; теперь луч небесный озарил меня, и с сей минуты клянусь не обнажать меча, разве потребует того отечество или собственная моя честь! Я добровольно пошел за Коррадом, имея в виду гнусное намерение — обогатиться неправедным образом. Боже! прости мое заблуждение, и если я еще обнажу меч для корысти, если поражу хотя одну невинную жертву, то в ту ж минуту да поразит меня гром небесный.
Старик, почтенный старик! можешь ли ты быть моим другом, отцом, ангелом?
Я тебя не понимаю.
Разве тебе не говорят глаза мои, разве не говорит мое сердце?
По окончании сего он бросает нежный взор на Леонору, которая в продолжение разговора, несмотря на свою печаль, часто и пристально смотрела на молодого прекрасного человека. Педро понял его, Педро посмотрел на небо, посмотрел на Леонору, взял ее за руку, и слеза печали, смешанная с слезою радости, остановилась на щеке ее. Педро, распростерши руки, вскричал:
— Сюда, сюда, дети мои! К моему сердцу. Тень Эльвиры, — так звали жену его, — посмотри сюда — на эту радость, ниспосланную Всевышним; посмотри, как награждается в этом мире незаслуженное несчастие; посмотри на эту чету — и улыбнись!
Молодой человек прижимал к груди свою любовницу и в безмолвии нощи клялся любить ее вечно. Улыбка Педра плавала в слезах; восклицания его мешались со вздохами.
Глава 3
Молодой офицер днем еще увидел прекрасную Леонору, и ее слезы, ее слова пронзили его сердце; он увидел ее — и полюбил; еще днем он посмотрел на нее с унылою томностию, Леонора отвечала ему таким же взглядом; еще днем сердце Леоноры обнаружилось, и они поняли друг друга. С намерением получить ее приходил офицер; намерение его сбылось, и радость его была совершенная. Никакой злой дух не захотел бы оскорбить любезную чету, не захотел разрушить их блаженства. Но изверг — Дон-Коррадо!
Среди своих объятий, среди восхищений слышат они шум; он умножается; несколько человек солдат врываются с обнаженными шпагами.
— Чего вам надобно? — говорит офицер, и они останавливаются; всё их бешенство исчезает при виде доброго их офицера.
— Здесь сам Дон-Коррадо, — сказал один из солдат.
— Где он? — вскричала Леонора, трепеща от страха.
— Не бойтесь ничего, — говорит офицер. Приказывает запереть двери и защищать их[10]. Солдаты, давно ненавидевшие Коррада, повинуются офицеру и обещаются исполнить его приказание. Шум более и более увеличивается; Педро повергается пред образом, Леонора также, и вместе воссылают молитвы о своем спасении. Офицер обнажает свою шпагу и клянется до последней капли крови защищать их; тщетны усилия солдат, тщетна храбрость офицера! Двери разломаны; разъяренные солдаты ворвались и, увидя тут своего офицера, сделались кроткими агнцами: такое действие имеет добрая душа на сердца людей самых свирепейших! Более пятидесяти человек на стороне офицера; но как ни старались защищать вход, как ни старались, чтоб не пустить неистового Коррада — тщетно! Солдаты были побиты, и Коррадо, с пышущим от ярости ртом, бросается на Педра, лежащего без чувств; офицер останавливает его; Ричард обезоруживает офицера и отдает его в руки солдат.
— Это тот невинный! — вскричал Коррадо, ударяя палкою бесчувственного Педра; по окончании его слов Леонора, оживленная героизмом любви и вышедши из себя, бросается на Коррада.
— Удержись, варвар! — вскричала она. — Что сделал тебе этот старец, что сделал тебе офицер, защищающий невинность?
Дон-Коррадо с изумлением смотрит на Леонору, и в сем ужасном положении глаза его пылают преступным огнем.
— Чего ты от меня требуешь, жестокий человек? — сказал Педро, пришедши в себя. — Зачем ты нападаешь на меня, за что ты разоряешь мирное мое жилище? Разве не довольно жертв кровожаждущему твоему сердцу, разве мало ты сожег домов, разве мало ты пролил крови? И неужели дымящиеся развалины, стоны убитых не трогают тебя? Посмотри: вот моя жена, вот сын мой! Они убиты тобою, за что же? Скажи мне, за что? Скажи мне, чего ты от меня хочешь?
Отдай всё твое богатство; оно приобретено тобою неправедно, почему и не принадлежит тебе.
Возьмите, возьмите всё; только оставьте меня в покое!
А если ты опять сделаешь бунт?
Клянусь, моя душа никогда не доходила и не дойдет до такого подлого намерения!
Хорошо! В залог верности отдай ты мне дочь свою.
А, Боже мой! они хотят отнять у меня последнее утешение. Так ли воины исполняют долг свой? Вместо того чтобы принесть в страну нашу мир и спокойствие, вы ночью нападаете на жилища людей, силою власти отнимаете детей и разрываете союзы. Это ли дела ангелов мщения? Нет! вы не умилостивляете, но раздражаете Божество; вы разбойники, убийцы, святотатцы!
Так — вы разбойники! убийцы! Но ни силою разбойничества, ни убийством, никакою властию не можете отторгнуть его (указывая на офицера) от моего сердца!
Старик! если тебе дорого счастие и спокойствие, то пожертвуй для него дочерью — чрез это ты будешь безопасен и спокоен.
Я буду спокоен? Слабая нога моя стоит уже у дверей гроба, а вы хотите отнять у меня дочь! Кто же закроет глаза мои? Спокоен? Я соединил ее с этим молодым человеком, я благословил их и почитал себя счастливым, а вы хотите разрушить это счастие? Спокоен? Ни один дьявол, живущий в аду тысяча лет, не захочет, я думаю, разрушить счастия этой невинной четы! А вы? Неужели сердца ваши сотворены из кремня[11], неужели тигр питал вас? Троньтесь, жестокие! Возьмите всё, сожгите дом мой, только не отнимайте у меня дочери, не отнимайте у него супруги!
Офицер вырывается из рук солдат и вместе с Леонорою бросается пред Дон-Коррадом.
— Молчите! ни слова больше, — вскричал Дон-Коррадо. — Старик! — продолжал он. — Уважая твою старость, я прощаю тебе дерзость твою; но не слушай твоей неопытной дочери, не смотри на ее упрямство; она так глупа, что сама отвергает свое счастие. Слышите, сударыня? Дон-Коррадо, имея над вами полную власть, этот Коррадо столько благороден, что девице низкого состояния предлагает свою руку.
Пусть же знает этот Коррадо, что Леонора имеет право над своим сердцем, имеет право располагать своею рукою!
Представьте! при всей своей низкости, при всей своей глупости, она так еще горда. Так знай, сударыня, что Дон-Коррадо не умеет изъясняться на коленях, не умеет воздыхать, знай, что Коррадо сначала просит!
А если... если эта Леонора, в самом деле, так горда, что не слушает просьб его?
Так Коррадо повелевает, понимаешь ли? Повелевает, говорю. (К солдатам.) Возьмите ее и отведите в мой лагерь!
— Нет! она моя! — вскричал офицер, прижавши к груди своей Леонору. — Осмельтесь!
Дон-Коррадо приказывает взять. — Солдаты, любящие офицера и тронутые сожалением, стоят неподвижно.
— Кто, кто осмелится? — говорит офицер к солдатам. — Приступите, чего вы боитесь? Вы думаете, я буду защищаться? Нет! Вот моя шпага, возьмите ее, возьмите меня, кто осмелится! Не ты ли, товарищ моего младенчества, не ты ли, коего я выучил управлять оружием? Не ты ли, над которым зиял зев смерти, но я сжал его, противу которого был занесен штык, но я отвел удар и получил эту рану? Вот она, смотри! А! может быть, ты, которого по приказанию бил я палками? Говорите! Не вы ли возьмете меня? Подойди кто из вас, и я отдамся тому в руки!
— Возьмите их! — вскричали вдруг Дон-Коррадо и Ричард.
— Они невинны! Они невинны! — закричали все солдаты.
— Стыдись, Коррадо! Стыдись, Ричард! — говорит Педро. — Так ли поступают начальники, так ли они соблюдают права войны, которые человек свирепейший, человек самый жестокий сохраняет? А ты, что ты делаешь? Стыдись, Коррадо, перед своими солдатами! Но если ты бесстыден — побойся Бога!
Коррадо, задыхаясь от ярости, не мог произнести ни одного слова.
— Прочь отсюда! — закричал он солдатам. Они не слушают.
— Понимаю, — говорит офицер, — понимаю злодейское твое намерение! Ты хочешь принести жертву своему бешенству — вот она, рази! Ты боишься солдат? Уйдите, друзья мои!
— Нет! мы тебя не оставим! — закричали солдаты. Дон-Коррадо в молчании скрежетал от ярости зубами.
— Добро, добро, друзья мои! — наконец вскричал он с бешенством. — Узнаете меня, когда, терзая изменников, терзая вас на части, буду плавать в крови вашей; когда, для продолжения вашей муки, для сладости моего мщения, буду по капле испускать кровь предателей. О! вы увидите разгневанного Коррада — увидите, изменники, и вострепещете! Вон отсюда! — Солдаты его не слушают. — Знаете ли, кто я?
— Тиран в бессилии, — сказал один из солдат.
— Нет! я силен, — заревел Коррадо и пронзил шпагою офицера. Солдаты содрогнулись от ужаса. Изверг Ричард бросается на Педра — и повергает его мертвым. С трепетом падает несчастная Леонора на труп супруга — и после страшных судорожных потрясений душа ее вылетает.
Всемогущий! Это дела тех, которые почитают себя Твоими мстителями и, блуждаясь в страшном суеверии, с бешенством поражают невинных; и когда раны их точат кровь, когда стоны их поражают воздух, то суеверие думает, что это благоугодная Тебе жертва!
Глава 4
Человечество содрогнется, узнавши, что сделал варвар, что сделал Коррадо с солдатами, защищавшими невинных.
Сделавши ужасное кровопролитие и забравши всё, что ни было в доме Педра, велел он зажечь его; и когда он был весь в огне, варвар велел бросить туда трупы Педра, Леоноры и офицера. Солдаты с слезами на глазах бросили их в пламя. Коррадо с удовлетворительною улыбкою мщения смотрел, как пламя пожирало тела. Но зверская душа его не была этим довольна. Принесши в лагерь кровавую добычу, он призвал невинных солдат и объявил им прощение. О, злодейское прощение! Долго занималися они с Ричардом, как бы наказать, по их мнению, изменников, добрых изменников, державших сторону невинных. Ричард предлагал наказать их палками, предлагал морить их голодом; но тигр не довольствовался.
— В слове умертвить, — говорил Коррадо, — я нахожу несказанное удовольствие; но морить голодом, бить палками?
— Или отравить их ядом.
— Отравить ядом? Ричард, неужели смерть сделалась бедна мучениями? Как? Умертвить, отравить ядом, морить голодом — всё изобретение змеи[12]. Умертвить! Так, прекрасно, прекрасно! Коррады любят силу льва, а не хитрость змея[13].
Он предложил свое мнение Ричарду, который одобрил его. Тотчас призывают они других солдат, не бывших на грабеже, раздают им великую сумму денег и склоняют их на свою сторону. На другой день, приготовляясь к походу, вывел он всё войско на ровное место под видом делать маневры; пятидесяти человекам, кои защищали офицера и коих он простил, отобравши у них оружие, велел отделиться особливо. Вдруг триста вооруженных человек их окружают.
— Знаете ли теперь, кто я? — сказал окруженным Коррадо. Изумленные солдаты молчали.
— Злодей! — вскричал один из солдат.
— Злодей! — повторил другой.
— Понимаем, умрем, друзья! Бог правосуден.
— Так наказывается измена! — кричит Коррадо и с стремлением бросается на первого человека и пронзает его своею шпагою. Кровь брызнула и обагрила Коррада. Он хотел еще продолжать убийство, он сам хотел пролить их кровь, но Ричард, боясь, чтобы его не убили, отвел его в сторону, и по мановению его триста вооруженных солдат бросаются на обезоруженных, и — о, злодейство! — кровь невинных обагряет землю.
Пришедши в лагерь, Коррадо велит Ричарду оставить его одного; он делается задумчивым; беспокойство изображается на челе его. Так — глас совести гремел, но он затыкал уши, он не слушал его. Суеверие его укрепляло, и он сам себя обманывал. Наконец, после долгих размышлений, после многих беспокойных движений, он упал на кровать и хотел сном возвратить спокойствие своим чувствам; но сон его не был сон спокойного человека; на лице его был изображен страх и мучение совести; после многих непонятных слов, произнесенных с ужасом, он вскочил — и хотел бежать. Ричард его останавливает. Коррадо пристально смотрит на него; тяжелое дыхание подымает грудь его; он садится в креслы, молчит.
— Ричард! я опасаюсь, — наконец говорит он.
Не меня ли?
Шутишь некстати, слышишь ли? Я боюсь, и страх мой покажется тебе справедливым, если выслушаешь сон мой. Сон! Мне снилось, будто бы я делил свою добычу. Отец Паоло, ты знаешь его, нищенски выпросил у меня несколько — для церкви. Я хотел сам положить в сборный ящик. Иду, вдруг на дороге схватывают меня и представляют — кому ты думаешь?
Праведному Богу, желающему наградить вас за доброе дело.
Дурак! Меня приводят в залу инквизиции, и что я там увидел? (Со страхом.) Трупы всех убитых солдат[14].
Только?
Далее.
Понял ли ты меня?
Очень! Ясно! Страх ваш совершенно пустой — мы рапортуем правительству, что по превосходству бунтовщиков лишились многих солдат.
Конечно, это всё возможно; но я в жару своем поступил неблагоразумно; правда, я наказал гнусную измену, но что из этого выйдет?
Выйдет то, что всякий солдат, видевший этот пример, не осмелится более вам противиться, не осмелится изменять вам; и если в числе их есть еще изменник, то, вспомня страшное наказание, не захочет своей погибели.
А ежели этот, не хотящий быть изменником, захочет сделаться предателем; ежели наш поступок представит он правительству?
Да, с этой стороны страх ваш справедлив. Но...
Коррадо! понимаете ли меня, понимаете ли, что могут сделать деньги? Стоит только дать солдатам по нескольку пезодотов[15].
А мое спокойствие? О! я бы не пожалел тысячи пистолей[16], если бы кто заглушил этот проклятый гром, если бы вырвал из головы моей этот сон — сон, главную причину моего беспокойства!
— Человек такой просвещенный, как вы, — говорит Ричард, — и этот человек имеет предрассудки? Сон, ничего не значащий, происшедший, может быть, от желудка или от разгоряченного воображения[17], и этот сон вскружил ему голову? Послушайте, Коррадо, вы прежде, нежели легли спать, думали о прошедшем; во время сна душа наша бодрствует и представляет в несвязных картинах прошедшие сцены. Вы видели во сне прошедшее, увеличенное разгоряченным воображением, и это так на вас подействовало.
— Хорошо! Хорошо, друг мой, если б это была правда; я буду спокоен — только не говори мне больше о сне. Теперь поди, раздай солдатам по нескольку пезо-дотов и уговори их. Понимаешь? Еще. Немедля надобно рапортовать правительству о потере солдат и требовать нового войска; надобно сыскать расторопного человека, которого бы послать с рапортом; надобно дать побольше ему денег и наистрожайше приказать, чтобы он не проговорился, чтобы не подал мины. Разумеешь меня, Ричард?
— Положитесь в этом на меня, — сказал Ричард и вышел.
— Положиться на него! — сказал с угрюмым, задумчивым видом Дон-Коррадо. — Ах! если б он избавил меня от этого угрызающего мучения, от этих беспокойств, которые гнетут меня! О! я бы дорого ему заплатил!
Так гром совести поражал злодея; он чувствовал его и трепетал. Великий страх и подозрение родились в душе его; он боялся, чтобы кто не обнаружил его дел; даже боялся самого Ричарда.
Глава 5
Среди своего страха, среди своих подозрений Коррадо получает письмо от Вооза, своего управителя, при коем было письмо от Олимпии, его супруги. Дрожащими руками распечатал он письмо, и его подозрение увеличилось. Вооз писал к нему о каком-то неизвестном молодом человеке, принятом в дом их, — Олимпия ни слова о нем не упоминала, боясь возродить в сердце его подозрение, но, невинная, воспламенила оное. Управитель напоминал ему о подземелье и писал, что птичка, содержащаяся в оном, еще жива; писал, что как ни старается о сокрытии его тайны, но боится, чтобы она не обнаружилась: ибо некоторые поговаривают о подземелье.
Странник, сыскавший от непогоды убежище под густыми ветвями дерева, не так трепещет, видя, как оно раздробляется громом. Этот странник не так трепещет, как затрепетал Коррадо. В сильном страхе застал его Ричард.
— Посмотри — прочти это письмо, — сказал Коррадо, — и посоветуй, помоги мне! — Ричард читает письмо и старается скрыть сильное волнение крови и против воли обнаруживающийся страх. — Ты дрожишь, Ричард, — сказал Дон-Коррадо, — ты бледнеешь; говори!
Не я ли говорил вам, что если вы хотите спокойствия, то чтоб подземельная птичка была выпущена — либо...
Была выпущена? И чтобы летала по свету и разглашала дела мои? Была выпущена?
Теперь нет другого средства, как только в скором времени возвратиться вам в замок, и — Коррадо, скорее, скорее к походу — усмиря бунтовщиков!
Я сейчас еду в замок. Поди, Ричард! вели солдатам быть готовым; между тем прикажи прийти сюда двум барабанщикам.
Надобно дождаться нового войска.
Хорошо, хорошо! Пришли мне барабанщиков.
Дон-Коррадо долго стоит на одном месте в мрачном безмолвии.
«Что, — думает он, — если земля разверзнется и выпустит пленника?
Тогда... Тогда... Но нет! Замки крепки, проходы все завалены камнями — нет! скорее дьявол отворит врата рая».
Три барабанщика приходят и по приказанию его бьют тревогу.
— Что вы делаете? — вдруг закричал Коррадо.
— Вы приказывали.
— Лжешь! Играй тихий марш. — Барабанщики начали играть. — Нет! Подите прочь! — Барабанщики ушли, и он бросился в постелю[18]. — Нет! — говорит Коррадо, — никак не могу рассеять этих мрачных мыслей; какая-то гора гнетет меня — какие-то мечты тревожат мое спокойствие! Никогда я не чувствовал, чтобы так трепетало мое сердце[19], чтобы кровь моя так сильно волновалась, чтобы внутренность моя так горела! О, если б это было от желудка! Ричард! если б это было от воображения! Постой, не обманываюсь ли я? (Прикладывает руку к сердцу) Ах! как оно бьется, какое содрогание в жилах моих! О, если б это было от воображения! Эй! кто там?
Подойди ближе — приложи сюда руку. Что ты чувствуешь?
Ах, сударь! сердце ваше очень бьется.
Точно ли?
Неужели вы не чувствуете? Вы, верно, нездоровы?
— Нет, ничего! Поди. Не говори этого никому, слышишь ли, никому? Так, поеду в замок к жене моей; может быть, в ее объятиях освобожусь от этих ужасов. Потом — нет! — потом велю обрушить всё подземелье и избавлюсь совершенно от того, что меня беспокоит. Да! молодой какой-то еще человек... Олимпия молода, добросердечна, проста — волку не трудно поймать невинную овечку. Сейчас, сейчас в замок! Позовите Ричарда.
Вдруг прибегает Ричард.
— Коррадо, — говорит он, — к новым подвигам, к новой славе! Сейчас пришло новое войско. Во всяком солдате виден дух бодрости и мужества; так — прекрасный путь к новым подвигам, к новой славе.
Гнаться за славою, за водяным пузырем, а оставить дела гораздо важнейшие, дела, призывающие меня в замок? Нет! Ричард, оставляю тебя на этот путь, пользуйся им; а я сейчас еду в замок!
Как? Вы хотите... Вы хотите препоручить мне предводительство? Что может тело без души, что может Ричард без Коррадо? Дон-Коррадо, неужели меч твой притупился? Неужели ты лишился благородного рвения к благородным подвигам? Тот, который родился с мужеством, который с малых лет привык управлять оружием и который делал толикие подвиги, принес отечеству такую пользу, — тот, который отсек ветви ядовитого дерева, и этот человек не хочет исторгнуть его с корнем, не хочет истребить гнусных бунтовщиков? Ввечеру они будут погружены во сне. Шагнуть — и они истреблены — и ваши подвиги окончены со славою!
Много лести.
Лести? Да окаменеет язык мой, если я льщу! Сказать истину — ревную и завидую вашим делам, вашей славе — славе, попирающей ногами землю и досязающей главою до облаков, славе, имеющей великие крыла, усеянные множеством ушей и глаз[20], никогда не закрывающихся, уст и языков, никогда не успокоивающихся, славе, которая будет летать от одного до другого конца вселенной — и разглашать ваши деяния.
Ричард! много лести.
Дон-Коррадо! вы меня обижаете. Я вам доброжелательствую, я вам открываю глаза, я вам говорю истину, а вы меня обижаете! Что скажет народ, что скажет король, когда оставшаяся искра воспламенится, сделает пламень бунта, сделает заговор противу самого короля? Коррадо, что скажет тогда король, что скажет тогда народ?
Разве я мало сделал?
Больше, нежели остается! Лавр уже зеленеет. Доверши, Дон-Коррадо, и ты пожнешь его!
Этот лавр я оставляю тебе.
Ты ли это, Коррадо? Ты ли, тот, который, будучи юношею, жадными глазами смотрел на блеск славы, который не мог видеть открытой груди, а теперь вырос и едет истаивать на груди слезливой чувствительности, едет вздыхать и утопать в слезах нежности? Не сам ли ты говорил, что орел не может жить между хищными коршунами, что орел не может воздыхать подобно голубю? И ты, будучи юношею, был мощным орлом — теперь возмужал и хочешь сделаться нежным голубем. Стыдись, ребенок, стыдись, Коррадо! Дела твои будут посрамлены; все твои жертвы отрынет Божество.
Довольно! Вели дать знак к походу.
К новым подвигам! Так, благородный Коррадо, истреби гнусных изменников и возвратись в замок; тогда исполнишь ты долг свой.
Скорее, скорее к походу!
Но послушайте: не лучше ли завтра? Пускай отдохнут пришедшие солдаты; завтра, Коррадо, когда они уснут, мы нападем на них. Там, я слышал, есть богатый старик — следовательно, и скупой; золото его, верно, заплесневело; притом же он зачинщик бунта — более всего надобно постараться схватить его.
Хорошо, друг мой, хорошо!
— И слава ваша возрастет до небес! — сказал Ричард и ушел. Пришедши к солдатам, велел он им быть готовыми; утомленные солдаты возроптали, но грозный вид его заставил их молчать. Всяк начал вострить штыки свои и тесаки — иной из них хвалился, что умеет с одного разу вонзить штык так, что конец его выйдет в хребет; иной — что может с одного разу перерубить пополам человека; иной — что он имеет такую руку, которая может отделить голову от туловища. Так они хвалились, но не знали, что, наказывая виновных, должны проливать кровь невинных. Между офицерами, пришедшими с новыми солдатами, был один человек с чувствительным сердцем, с доброю душою; имя его Риберо. Дон-Риберо имел меч для врага, сердце — для друга. Он был низкого происхождения, но имел великую, благородную душу; он был беден, но имел неоцененное богатство — имел спокойную совесть. Одного недоставало к его благополучию — он чувствовал пустоту в сердце и не имел друга, кто бы мог занять ее; он не имел друга, ибо был беден. При ясном свете луны, когда всё покоилось в объятиях Морфея[21] и когда он с своих крыл на злых рассыпал ужасы, на добрых приятные мечты, Риберо лежал на пригорке и наслаждался приятным воздухом, обращался мыслями к прошедшему и думал о будущем. «Мы, — думал он, — идем поражать своих собратий, своих соотечественников; за что? — не знаю. Люди, люди, как вы заблуждаетесь! Бедный народ, гнетомый игом рабства, отягченный ужасными налогами, сделавшийся игрушкою инквизиции, лишился куска хлеба, лишился средств обработывать поля, и они сделались пусты, как степи ливийские. Неужели народу смотреть на ужасную нищету, обитавшую в их хижинах? Неужели им смотреть на сребролюбие, похищающее у них последнюю овцу, их питавшую, похищающее за то, что они не в состоянии заплатить великих податей? Нет! Чувство негодования родилось в сердцах их; они ожесточились и захотели уменьшить тяжесть ига общими силами; все приступили к правительству; это назвали бунтом и велели усмирять их не правосудием, не крепкими законами — но мечом. Голодному тигру, терзающему всё, что ни попадется, брось кусок мяса — и он успокоится. Хорошо, если угнетаемая чернь преклонится пред знаменем; но если они так ожесточены, что начнут противиться, что дело дойдет до сражения, и между ими будут совершенно невинные; неужели моя рука должна будет поражать невинных?»
— Нет! — вскричал Риберо. — Нет! Если я поражу невинного, если я пролью кровь его, то да превратится она в пламень и пожигает мою душу! Но — великий Боже! — виновен ли я, когда, истребляя крапиву, подкошу прекрасный цветок? Виновен ли я буду, когда, поражая бунтовщиков, поражу невинного? Так, если по неведению занесу меч на поражение невинного, то в ту ж минуту да окаменеет рука моя, или — Всесильный! — да остановит невидимая сила поднятую руку мою! Нет, Всевидящий! укажи мне невинного, и грудь моя будет щитом его; я буду отражать мечи и штыки, на него занесенные; укажи мне его — я буду кричать, что он невинен, и если злодей, на него устремившийся, не послушает моего голоса, если не удержит руки, то клянусь, что рука моя пронзит его сердце!
Окончавши добродетельный свой обет, благородный Риберо возвратился в палатку и с спокойным духом, с изнуренными от походу силами повергся в объятия Морфея.
Глава 6
Уже скрылись черные тени ночи; уже заря начинала заниматься; соловей в громких песнях возвещал пришествие солнца; уже настало то время, в которое трудолюбивые поселяне выходили на поле; в которое пастухи, наигрывая веселые песенки, выгоняли стада свои на зеленую траву. Но — на прекрасной равнине, орошаемой чистою рекою, не видно ни одного поселянина, ни одной овцы, не видно ни одной нивы; везде земля заросла полынью, везде царствовало какое-то опустение, везде были полуразвалившиеся хижины без кровли, без окон. Неужели здесь нет жителей? Неужели война, язва или голод опустошили эту деревню? Ах! нет; ни война, ни язва не опустошали ее; здесь есть и жители, но бедные жители, лишенные пропитания; это те жители, которые взбунтовались противу правительства или, лучше сказать, возроптали за ужасное иго. Правда, были некоторые из них, простершие дерзость свою до того, что убили старшину деревни, собиравшего налоги; но большая часть из них роптали только на правительство, без пощады их разоряющее.
Взошло солнце, и из развалившихся хижин, или, лучше сказать, клевов[22], народ, покрытый рубищем, бежал к одному каменному дому. Оттуда возвращался он с хлебом в руках и с благодарностию в сердце. Но какой это друг человечества? Жители селения, кроме его имени и его доброй души, ничего о нем больше не знают. Он приехал к ним, поселился и живет единственно для их счастия: каждое утро ходили жители к Бертраму — так назывался старик, живущий в каменном доме. Каждое утро беседовал он с ними, учил их мудрости и миру. Бедный и больной отходили от него удовольствованы. Словом, он был глава великого семейства; с тех пор как правительство отягчило народ налогами и как они лишились средств обработывать землю, лишились пропитания, с тех пор он велел приходить всем жителям и помогал им, чем только мог.
Бертрам, не имея на кого излить отеческой нежности, воспитывал девицу одного крестьянина и любил ее, как дочь свою; ей было одиннадцать лет, и она имела все прелести цветущей молодости. Добродетель и невинность сияли в глазах ее. Часто невинным лепетанием разгоняла она мрачную задумчивость Бертрама; часто младенческая ее рука играла седыми волосами дряхлого старца.
Прошел день, настала ночь, взошла луна — и осветила бедные хижины и мирный дом Бертрама. Взошло солнце и осветило картину разрушения — дело руки Дон-Коррадовой. Полуразвалившиеся хижины были до основания разрушены и представляли храм смерти и ужаса; запустелая земля напиталась кровию своих жителей; везде кучами лежали мертвые тела, плавая в своей крови. Природа вздрогнула от ужаса; солнце скрылось за черные тучи, вихри, вырвавшись из пещер своих[23], ударили в лес — и он завыл; облака разверзлись, излетела молния, и заревел страшный гром; дождь лился ручьями и, смешавшись с кровию, тек багровою рекою. Гроза утихла — и солдаты бросились обдирать с мертвых платья; кровожаждущий Дон-Коррадо ходил по грудам тел и топтал их с адскою улыбкою; сребролюбивый Ричард приказывал не оставлять даже рубашки.
— Полно, — сказал наконец Коррадо солдатам, — отнесите добычу в лагерь!
Не успел он окончить слов, как является старик: лицо его бледно, взоры его мертвы, седые волосы в беспорядке покрывали лицо его, в одной руке у него окровавленный труп, в другой меч с запекшеюся кровию. Это Бертрам с своею воспитанницею. Все солдаты окружают его.
— Не троньте, — сказал Коррадо, бледнея от какого-то предчувствия. Старик приближается; губы его дрожат.
— Правосудия! — закричал он дрожащим голосом и залившись слезами. — Правосудия! — хотел он повторить, взглянув на Коррада, — и труп выпал из рук его; он кричит — хочет бежать, но ноги его подгибаются, и он с дрожащим телом падает на землю. Дон-Коррадо смотрит на него быстро и с ужасом отступает от него.
— Как? — вскрикивает он и в величайшем беспамятстве падает на землю; Ричард его поддерживает; Риберо старается привести в чувство Бертрама.
— Не сон ли это? — сказал Коррадо, вышедши из бесчувствия. Он блуждающими шагами подходит к лежащему Бертраму — смотрит на него дико и бледнеет, как мертвец. — Какое изображение! — вскрикивает Коррадо. Но закоренелость в злодеянии победила рождающиеся в нем чувства сожаления. — Нет, нет! — кричит он. — Смотрите, смотрите на этого старика, смотрите, как терзает его совесть, как он мучится; он преступник; скуйте его цепями!
Бертрам, пришедши в себя и увидя на руках цепи, изумляется; но, как человек, имеющий спокойную совесть, хладнокровно взвешивает тяжесть оков.
— Это-то называется у вас правосудием? — говорит он.
— Ни слова больше! — вскрикивает Коррадо. — Отведите его под караул! — Сказавши сие, он уходит.
— Это-то правосудие? — говорит Бертрам Ричарду. — Скажи хотя малейший повод, подавший причину обременить меня цепями? Не то ли, что я пришел просить правосудия за убитую дочь мою, — сказал Бертрам, залившись слезами. — Посмотрите, варвары! посмотрите на жертву вашу; посмотрите на это невинное творение, на мою единственную дочь — и мне, отцу, не просить правосудия?
Ты преступник!
Какое мое преступление?
Разве ты не слышал, что сказал Коррадо?
Коррадо! Знаете ли, кто этот Коррадо?
Он наш начальник.
Нет, он разбойник, убийца! гнусный убийца! Нет, этого мало; отведите меня к нему — я скажу ему слово, от которого зазвенит в ушах его! Отведите!
Перестань лгать, старый черт! Его дела известны государю.
О! его дела очень славны! Вот они. (указывая на трупы) Не кровию ли младенцев, не слезами ли невинных он заслужил славу, трофеи? Нет, он разбойник, нападающий среди ночи, он убийца — робкий убийца, не имеющий столько бодрости, чтобы сражаться по праву войны, но нападающий на спящих — на обезоруженных! Его дела есть разбойнические; но всё еще это мало, отведи меня к нему. Я хочу говорить с ним. Непременно хочу говорить с ним!
— Отведите его под стражу, — сказал Ричард и ушел.
— Ступайте, братцы, — сказал Дон-Риберо солдатам, — вы не нужны здесь; я сам могу с ним управиться.
Солдаты ушли. Риберо велит старику следовать за ним.
— Куда? — говорит Бертрам. — Куда ведешь меня? Не в мой ли разграбленный дом, чтобы там умертвить меня? Нет! Я не пойду от праха моей дочери, здесь, подле нее, я хочу умереть; здесь умертви меня!
Добрый Риберо берет тело дочери и просит, умоляет старика идти с ним. Бертрам соглашается. Приходят в дом, Риберо снимает с него оковы.
— Старец, — говорит он Бертраму, — сердце мое говорит мне, что ты невинен; ты свободен!
Если ты говоришь правду, я прощаю; а если ругаешься мною — горе тебе!
Клянусь, ты свободен!
Бертрам бросился и прижал к груди своей Рибера.
— Благодарю тебя — благодарю от всего сердца, но за что, ты думаешь? Не за свободу, тобою мне дарованную, нет! но за то, что ты возвратил мне прах дочери моей. За то, что я еще раз могу прижать ее к своему сердцу! Смотри, — говорит он в исступлении, — смотри на уста ее, на ее улыбку; она благодарит тебя! Но извини, молодой человек, если эта благодарность для тебя мала!
Ах! она слишком велика; я ее чувствую, чувствую твою горячую слезу, капнувшую на щеку мою; но я еще прошу тебя о невеликой благодарности: изъясни мне загадку, заключающую в себе что-то важное, — изъясни мне сцену, недавно происходившую!
— О! эта благодарность слишком для меня велика! — сказал горестно Бертрам. — Но выслушай мои несчастия и благоговей пред ними.
Глава 7
— С тобою говорит не Бертрам, здешний житель, но Дон-Жуан, капитан разбойнического судна. Я, торгуя невольниками, накопил знатную сумму денег. Я имел жену, жену добрую; но не по любви, но по обыкновению разделял с нею ложе. Я имел двух сыновей, но неодинаких: младший был добр, и я презирал его; старший был подобен мне, был варвар, и я его любил. Смотрите же, чем он заплатил мне за любовь мою! В то время, когда я разъезжал с ним около Гибралтара[24], чтобы нападать и разбивать купеческие суда[25], вдруг поднялась буря; я вышел на палубу, чтобы отдать некоторые приказания, и он столкнул меня в море; я был выброшен на берег и, к великому моему удивлению, увидел возле себя два ящика, наполненные золотом, по чему узнал, что корабль мой был разбит, узнал — и жалел о моем сыне, ибо считал его погибшим. Имея деньги, мне нетрудно было сыскать пристанище; а спокойствия — спокойствия я не мог сыскать ни за какие деньги! Чрез несколько времени я выстроил себе дом и, не хотя более заниматься прежним промыслом, думал жить спокойно, но я ошибся; душа моя не могла быть спокойна; я думал о прошедшем и содрогался; думал о бедной жене моей, о моем Алонзе — и мучился. В одну ночь нападают на меня разбойники; предводитель их был Коррадо; завязав мне глаза, уводят, и я увидел себя в темнице. Ах! верно, Бог наказывал меня за мои злодеяния. Там был я питаем скудною пищею, отчаялся и, ожидая смерти, просил милосердого Бога об отпущении моих злодеяний. О! так, я был великий злодей. Но Бог послал мне своего ангела, меня питавшего. В одну ночь слышу я стук — трепещу о жизни моей, но вижу человека, бросающего ко мне в окно веревку; он велит мне крепко за нее держаться; я хватаюсь, и меня вытаскивают; люди, которых узнаю я, это были мой слуга и вран, меня питавший;[26] я хочу поблагодарить его как избавителя; но Боже! он вскочил в погреб и не хотел оттуда выйти, как он говорил, для того, чтобы за мною не сделали погони. Удивляясь его добродетелям и благоговея пред Провидением, я прихожу к коляске, вдали стоявшей, я сажусь; едем, и чрез несколько времени мы прибыли к этому селению. Слуга вводит меня в этот дом и говорит, что он принадлежит мне; показывает мне маленький сундучок, наполненный золотом, «и это, — говорит он, — принадлежит вам, потому что оно было ваше, а я только спас его от рук разбойников». Я изумился и благоговел пред Провидением, которое спасло меня таким странным случаем. Я хотел благодарить доброго слугу моего, хотел дать ему денег, но он не принял их; однако ж я уговорил — он взял. На другой день я выхожу на двор; вижу несколько прекрасных овец; спрашиваю моего слугу, чьи они. «Они ваши», — говорил он. — «Как? Я их не покупал». — «Вы мне дали денег, на которые я их купил; деньги ваши, следовательно, и они ваши». Я его обнял и не мог удержаться, чтобы не заплакать. Так проходило время, и я жил благополучно, но всё еще совесть моя не умолкала[27]. И теперь, и теперь, вспомня о моих делах, о моей жене, о моем сыне, чувствую я волнение в душе моей! Желая наградить потерю детей моих, я воспитал одну крестьянскую девицу и не жалел, что воспитал ее: она была добра, чувствительна и невинна, как ангел. Поселяне меня любили как отца, и я любил их как детей. Это одно составляло мое счастие; эти дела успокоили мою душу, и я, хотя не совсем, но был спокоен как душою, так и телом; более всего веселила меня моя воспитанница, моя дочь. Ропот народа на правительство, их угнетавшее, несколько меня обеспокоил; я их увещевал, однако не мог унять; они убили начальника деревни, сбирающего пошлины; убийцы были схвачены и наказаны за их злодейство. Бедные жители, давая великую подать, лишились пропитания; я, сколько мог, помогал им. В прошлую ночь я услышал страшный вой и крик; выхожу на двор и вижу пламя, пожирающее хижины, вижу мечи, поражающие жителей. Вдруг врываются на мой двор солдаты; слуга мой хотел их остановить, но его убили; разъяренная толпа, предводительствуемая Коррадом и Ричардом, вбегает в комнаты. Коррадо весь был в крови и имел такое зверское лицо, что я не мог узнать его. Они вбегают и, как дикие вепри, всё рвут, всё мечут. Этого мало. Я бегу к моей дочери, но... — Слезы прервали слова его. — Но тут, — вскричал Бертрам, — при глазах моих, при глазах отца, Коррадо вонзает в нее острый меч, убивает мою дочь и лишает меня всех радостей жизни. И этот Коррадо, этот убийца — сын мой! — сказал Бертрам и в беспамятстве упал на землю.
Дон-Риберо оцепенел от ужаса. Вдруг прибегают несколько солдат.
— Здесь он! — говорят они; на их голос прибегает Ричард. Бертрам лежал еще в беспамятстве.
— Ага! — говорит Ричард. — Верно, молится о грехах своих или о возвращении заплесневевшего в сундуках золота! Ты что делаешь? — спросил он Рибера.
— Я берегу старика.
— Возьмите его! Солдаты подняли Бертрама.
Куда? куда вы меня ведете? Я здесь хочу умереть!
Поживи, голубчик, поживи; ты еще можешь убить кого-нибудь.
Да окаменеет язык твой, гнусный клеветник! Ты, ты — убийца!
Перестань лаять, старая собака! Везите его, куда велено.
— Мщение Божие да постигнет тебя — тебя, кровопийца, за такое поругание! О! ты его не избегнешь, не избегнет его и Коррадо — нигде, нигде не избегнете; никуда не укроетесь от Небесного Мстителя! — сказал Бертрам и ушел. Окованного цепями сажают его в коляску и отвозят — куда, откроется после. С чувством жалости и с омоченными глазами Риберо возвратился в лагерь.
Коррадо велел готовить коляску и, ожидая ее, скорыми шагами ходил по палатке. Иногда вдруг останавливался — иногда бросался на постелю: страх, мучение и мрачные заботы попеременно изображались на лице его.
— Не сон ли это, посланный дьяволами для прогнания моей задумчивости? — говорил Коррадо. — Могу ли я верить тому, что видел, что слышал и чего — о! лучше бы рев грома оглушил меня, лучше бы мрак покрыл очи мои — чего никогда не желал бы видеть? Неужели это он? Так — сходство лиц, если я не обманываюсь; но нет! О, пагубное сходство! Это он, это он. Вооз, неужели измена? Неужели предательство? А кто причиною этому? Я сам. О, безумный, безумный! основать благополучие свое на безмозглой голове, совершенно положиться на жида, на сребролюбца — это всё равно, что лазить по сгнившей лестнице или, желая сберечь кошелек золота, положить его на большую дорогу. Какая глупость! Так что ж? Неужели этот старик будет всегда камнем, о который претыкается корабль мой? А может быть, он захочет, чтобы и разбить его; тогда — тогда он будет смеяться, когда станут меня мучить, будет шутить, когда станут колесовать меня, и с презрением, с адскою улыбкою будет переворочивать палкою куски тела, отлетевшие от колесования.
Тут пришел Ричард.
— Что? — спрашивает Дон-Коррадо.
— Отправил! — отвечает Ричард.
И я сейчас еду; ты ступай с войском, сдай его с рук и как можно скорее приезжай в замок.
Как?
Как видишь.
Вот бумага к правительству; я пишу, что я исполнил свою должность, что бунтовщики усмирены и что за болезнию не могу я лично явиться для сдачи войска. Возьми ее, но не забудь о солдатах, понимаешь? Не проговорись. Употребляй хитрость змеи, извивайся.
Приготовивши совершенно Ричарда к его роли, Дон-Коррадо уезжает. Между тем как он едет и занимается мыслями, приличными его положению, я намерен удовлетворить любопытству читателя — намерен сказать, кто таков Дон-Коррадо.
Глава 8
Там, где религия страдала от страшного суеверия, где совесть считалась мечтою, где дружество было пустым звуком, где союз крови не уважался, где обитал собор ужасных злодейств — злодейств, от которых содрогнется человечество, где собственная воля считалась законом. В земле, которая была скопищем варваров, обменивающих людей на металл; в Алжире, где жили разбойники, имеющие корабли, на которых плавая, грабили и убивали, не уважая ни полу, ни состояния[28]. В этой земле родился Дон-Коррадо от корабельного начальника, называемого Дон-Жуаном де Геррера, и, будучи еще ребенком, питался воздухом, которым дышали злодеи. Дон-Жуан имел еще и другого сына, называемого Алонзом, но сына совсем несходного с Коррадом. С самого младенчества Коррадо был злой и хитрый, и отец его любил; с самого младенчества Алонзо был добрый и чувствительный, и отец не любил его. Одна мать — бедная Клара[29], бедная, потому что была женою варвара, который на все ее нежные ласки отвечал хладнокровием и презрением, одна мать любила только Алонза.
Дон-Жуан был из первых разбойников, из первых варваров, торгующих бедными невольниками. Везде, где он ни плавал, везде сопутствовал ему Коррадо и смотрел на всякие варварства. С малых лет он привык смотреть с хладнокровием на бедное, страждущее человечество, окованное цепями железными и валяющееся на дне корабельном.
Но удивительно ли? Он родился от злодея; он рос и воспитывался между варварами, не знавшими даже слова сожаление. И Алонзо, скажут, родился от одного отца; но куст с острыми, колючими шипами производит прекрасный цветок — розу.
Коррадо был еще в возрасте отрока, и Жуан приучал его ко всяким злодействам; он учил его, чтобы всякий цвет раздавливать ногою, чтобы всякой птичке, всякому животному отрывать голову, он учил — и Коррадо оказывал успехи. Жуан наставлял его, чтобы он не давал ни малейшей поблажки бедным невольникам; он говорил ему, что если обходиться с ними ласково, если дать им волю, то они сделают заговор и убьют нас; он говорил, что невольники сотворены невольниками, сотворены единственно для промысла людей, для их счастия. Коррадо слушал и показывал успехи; когда он раздавал невольникам пищу и когда мать, показывая ему грудного младенца с засохшим от голоду ртом, просила, чтобы он прибавил ей пищи для умножения молока в засохшей ее груди, то Коррадо, помня правила отца своего и по своему милосердию, бил палкой по протянутой руке ее. Коррадо минуло шестнадцать лет, и он превзошел отца; не удивительно — он родился с мужественным характером, он родился для великих дел. Так, он был бы великий человек. В молодых еще летах он не любил пресмыкаться; в молодых летах душа его возвышалась при предметах страшных: когда небо было ясное, когда светило солнце, тогда Коррадо был невесел, тогда никакие забавы, никакие игры товарищей не могли развеселить его; когда же вихри вздымали столбом пыль, когда буря гнала черные облака, когда блеск молнии ослеплял глаза, когда треск грома оглушал людей; тогда — о! тогда-то был он весел, тогда-то сердце его билось сильнее и он, поднявши вверх голову, с веселым духом бегал по комнатам и вызывал оробевших товарищей играть с ним.
Порок и добродетель рождаются в каждой стороне, и человек, составленный из смеси оных, бывает злым и добрым, научась из примеров, ему представляющихся. Так, душа Дон-Коррадо, смотря на примеры, сделалась душою разбойника, но вместе могла бы быть и душою героя; видя добрые примеры, могла бы быть для пользы полвселенной.
Корраду минуло семнадцать лет, и он ничем не занимался, как правилами отца, ничем не занимался, как постыдным ремеслом своим; ничто его так не прельщало, как слава; он смотрел на нее алчными глазами. Чтение «Дорогих вечеров» еще более разгорячало его воображение, и он захотел быть великим человеком[30]. Не так радуется путешественник, проходящий в жаркие летние дни жгущие ливийские пески, когда находит прохладный ручеек, как радовался Коррадо, когда видел приближающийся корабль. Голодный тигр не с такою алчностию бросается на свою добычу, с какою алчностию нападал Коррадо на встретившийся корабль; таким образом, каждая победа возбуждала горячий пламень. Он хотел приобресть себе славу, и, нападая на невинных, разграбляя и убивая их, думал он, что пожинает лавры. Наконец его благородная храбрость и мужество преобразились в варварство и зверство; и ежели он нападал на корабли, ежели убивал людей, то не для славы, но для пролития крови. Так, его зверская душа жаждала уже крови. С такою зверскою страстию, с таким ужасным впечатлением сердце его было способно к любви, но к какой любви? Не к тому нежному чувству, которое находится в душах добрых, но к зверскому побуждению. Прекрасная грузинка, одна из невольниц, пленила его, или лучше сказать, возбудила в нем огнь сладострастия. Отвечая на его ласки, она воспламенила его так, что он, будучи еще семнадцати лет, намеревался на ней жениться и предложил об этом отцу, который отвечал ему, что он лучше желает его видеть на виселице. Своевольному Корраду это показалось неприятно. Он, по научению любезной невольницы, хотел бежать; но с чем? Добычу, которую он получал при грабеже кораблей, отец всегда отбирал у него, говоря, что молодые люди не умеют обращаться с деньгами; сильная его страсть к женитьбе, а еще больше, чтобы иметь в своих руках деньги, вдохнула в него мысль, достойную изверга, и он искал только, чтобы произвести ее в действо.
Глава 9
В один день, когда Дон-Жуан де Геррера разъезжал близ Гибралтара и скрежетал зубами, что не встречаются корабли, громовая туча собралась над его главою, буря взволновала море, высокие пенящиеся валы, воздымаясь до облаков, низвергались и разделяли воду до самого дна. В это время сердце человеческое является без всякого покрова и обнаруживает чувства свои: любовник устремляется к предмету своей страсти; чувствительное, исполненное религии сердце повергается в ее недра и ожидает лекарства для застывающей крови от смертного хлада; скупой с трепетанием сердца и с сокрушением души озирает глазами сундуки свои. В это время Жуан перебегал из одного места в другое и не сводил глаз с сундуков своих. Треск, происшедший от сломившейся мачты, принудил его выбежать на палубу. В это время Коррадо, видя счастие, благоприятствующее его предприятию, ибо ветер начинал утихать, вздумал произвесгь его в действо. Жуан был на палубе и давал матросам некоторые приказания; Коррадо берет длинный шест и — о, злодейство! — сталкивает его в море. Природа содрогнулась от ужаса, небеса разверзлись, молния рассекла воздух, ударил страшный гром, и раздробленный корабль был поглощен волнами. Но небо, верно, для показания людям чудовища, сохранило жизнь Дон-Коррада. Он, ухватившись за бревно, плавал долгое время; наконец силы его истощились, он начал глотать воду, но волна выбросила его на берег. Лежавши долгое время без чувств и опамятовавшись, он увидел себя в руках дворовых людей, которые были из свиты одного аглинского милорда, неизвестно по какому делу жившего в Кадиксе[31]. Они представляют его своему господину. Милорд хочет знать, кто он, и Коррадо говорит ему, что будто он сын бедного гишпанского купца, жившего несколько лет в Италии, который, заплативши несколько пиастров[32], ехал в свое отечество, но буря разбила их корабль, и что в глазах его отец был поглощен волнами, и что он много старался помочь утопающему отцу, но тщетно.
— Волны, — говорил он, — в глазах моих его поглотили, а я был выброшен на берег Кадикса.
Сердце чувствительного милорда чрезвычайно было тронуто описываемым положением Коррада, и милорд, лишившийся любезной супруги, милорд, не имевший по сю пору сладостного удовольствия быть отцом, не имевший удовольствия изливать отеческой нежности, оказал оную недостойному Корраду. Возвратившись в Англию, он воспитывал Коррада как своего сына и сам старался образовать грубое его сердце, его разум, помраченный невежеством; он старался и не жалел ничего, чтобы образовать и просветить его. Но можно ли тигра превратить в агнца? Можно ли было Коррада, с молоком всасывавшего злобу и ненависть, Коррада, взросшего между злодеями, можно ли было сделать его добрым, чувствительным? Правда, его разум был образован, за что он был обязан милорду, но в сердце его осталась прежняя жестокость, остались злодейские склонности. Коррадо был в тех летах, в которые обнаруживаются страсти: ему исполнилось девятнадцать лет, и он чрезмерно распутствовал. С этою страстию родилась в нем ревность и подозрение. Не один раз он бывал на поединках, и по большой части победа оставалась на его стороне. Он полюбил одного человека двумя годами его старее, и как подобный ищет подобного, то и друг его, или носивший имя друга, был человек одинаких мнений, одинакого сердца, только превосходил Коррада в сребролюбии и, способствуя ему во всех его распутствах, набивал себе карманы. Страсть, его волновавшая, страсть, которой он жертвовал всем бытием своим, была жадность к богатству; она, подобно великому камню, подавляющему траву, подавила в нем семена чувствительности и возродила скупость и бесчеловечие. Милорд, будучи не из последних фамилий в Англии, доставил Корраду чин капитана и по просьбе его доставил чин порутчика[33] другу его, называемому Ричардом. Дон-Коррадо приближился к полдню жизни — все порочные страсти в нем возобладали, и он совершенно преклонил выю под железную ногу порока. Уже слава его не занимала; он смотрел на нее обыкновенными глазами и говорил, что она подобна водяному пузырю. Он сделался так суров, так мрачен и нечувствителен, что никогда улыбка радости не изображалась на устах его; видя бедного, он пожимал только плечами; слезы жалости никогда не показывались на глазах его, а ежели необходимость заставляла плакать, то он выжимал их и его плач был плач крокодила, его смех был смех сирены[34]. Милорд делал уже тысячу нежных планов для благополучия Дон-Коррада. Чтоб не пресеклась его фамилия, он избрал ему невесту из знатной аглинской фамилии, но Дон-Коррадо за его нежность доставил ему горесть.
Одна из тех дам, которые артиллериею вздохов атакуют мужчин и которые говорят глазами, так умела обворожить Дон-Коррада, что он совершенно сделался ее пленником. А она если и казалась соответствующею, то единственно для карманов Дон-Коррадовых. Карточная игра сделалась первым и приятным препровождением его времени, и он мало-помалу совершенно проигрался; вексель был дан на пять тысяч фунтов стерлингов; возвратившись домой и не находя средства достать оные, он пришел в отчаяние. Ричард, видя его в таком положении, но не могши или не хотевши помочь ему, искренно советовал попросить у отца, а если не даст, так и самому взять. Дон-Корраду нетрудно было на это согласиться; он обокрал отца и, увидя в своих руках более пятнадцати тысяч фунтов стерлингов, захотел сделаться самовластным господином. Ввечеру, севши с Ричардом на корабль, отправились в Германию. Вот чем заплатил Дон-Коррадо милорду за его отеческие благодеяния.
Глава 10
Побег Коррада приписывали любви и обвиняли несчастного милорда. Есть многие, которые винят любовь в том, что должны бы приписать единственно ветрености, своевольству или глупости. Дон-Коррадо, приехавши в Германию, купил небольшое поместье возле Лимбурга[35]. Намерение жениться заставило его купить хороший экипаж. Он посещал собрания, и между дамами, более всех ему понравившимися, была Шарлотта, дочь Августа Фон-Райдрифа, недоверчивого, честолюбивого и жестокого отца; при всём этом она наслаждалась некоторою вольностию в обществе других. Шарлотта была цветок своего пола, но между многими ее обожателями никто, по мнению отца, не был ее достоин, потому что Шарлотта была из лучших партий в городе. Дон-Коррадо увидел ее — и пламень возгорелся;[36] скоро Шарлотта приметила Дон-Коррада, и ей казалось, что он любезнее всех ее обожателей. Дон-Коррадо танцовал в собрании с Шарлоттою; тут-то они поняли друг друга, но Дон-Коррадо увидел великие препятствия своей любви; он знал Райдрифа, знал, что он не согласится выдать за него Шарлотты, следовательно, и не очень об этом заботился, а хотел только сделать удовлетворение подлой своей страсти. Он сыскал время поговорить с Шарлоттою наедине и нежными, соблазнительными ласкательствами влил яд страсти в нежную душу Шарлотты. Он прижал ее к груди своей. Шарлотта возвратила ему все ласки с невинностию ангела. Бедная Шарлотта — какой хищный зверь вкрался в твое сердце! Наконец страсть придала смелость Дон-Корраду; он не думал уже о Райдрифе и написал к Шарлотте, чтобы ему позволено было говорить с нею в кабинете. Она не решалась; но как отец ее в это время был прикован к постели болезнию, то ей и нетрудно было согласиться. Дон-Коррадо переехал жить в Лимбург и подкупил дворовых людей Фон-Райдрифа. В одну ночь приехал он в дом его; такое посещение изумляет Шарлотту, но она скоро была из оного выведена поцелуями Дон-Коррада. Взаимные ее поцелуи были для Коррада то же самое, что соленый напиток для жаждущего; они воспламенили его; и как любовь его не была любовь нежная, но та, которая горит в тигре, то Коррадо делается смелым; Шарлотта робеет, варвар этим пользуется — и преступление совершено. Несчастная Шарлотта, пришедши в себя, удивляется, сама не знает, что с нею делается, слезы лились из глаз ее; вдруг слышит она шум, он увеличивается, отворяются двери — это Фон-Райдриф. Шарлотта при виде отца лишается чувств. Дон-Коррадо, никогда не ощущавший страха, почувствовал, что сердце его трепетало, побледнел и, опустив глаза в землю, стоял неподвижно.
— Так! — говорит Райдриф. — Преступление совершено — оно невозвратно. Прощение, прощение, любезные дети!
Шарлотта, как бы пробужденная голосом отца, встает.
— Батюшка! — говорит она томным голосом.
— Прощение, дочь моя! обними меня!
Несчастная бросается на шею отца, но его рука пронзает ее грудь.
— Что ты сделал? — закричал Дон-Коррадо.
— Я исполнил долг свой, гнусный соблазнитель! Я наказал преступницу.
— А я накажу преступника! — кричит Дон-Коррадо и бросается с шпагою на Райдрифа; с первого разу он дает ему глубокую рану, но люди схватывают его. Он многих ранит и, вырвавшись, убегает. Люди выносят полумертвого Фон-Райдрифа, перевязывают его рану и кладут в постелю. Запыхавшись, прибежал Дон-Коррадо в дом, где он жил. Ричард удивляется.
— Едем, едем, друг мой! — говорит Дон-Коррадо и велит запрягать коляску.
— Что это значит? — спрашивает Ричард.
С торопливостию рассказал ему Дон-Коррадо бывшее происшествие. Подали коляску. Дон-Коррадо и Ричард скачут во весь опор и на рассвете приезжают в свое поместье.
Поутру это приключение сделалось известно почти всему городу: иные изумлялися, иные говорили, что Райдриф поступил так, как оскорбленный и раздраженный отец; другие осуждали его и называли варваром, говорили, что невинная Шарлотта была обманута и она довольно бы была наказываема и собственным своим раскаянием. Рана его не так была опасна, и он скоро встал с постели — но дочь его была уже во гробе, была засыпана землею. Оскорбленная честь его пробудилась, и мщение воспылало в груди его. Он ищет Дон-Коррада; приезжает в его владение, в его дом, но поздно. Злодей, опасаясь худых следствий, на другой же день продал свое поместье и выехал из Германии. Август Фон-Райдриф, мучимый злобою, возвращается назад, горесть овладела им; он кается, сожалеет о Шарлотте, но поздно.
Дон-Коррадо и Ричард, утомленные пятидневною дорогою, с намерением отдохнуть, остановились на постоялом дворе, находящемся недалеко от Бригге[37]. И тут Дон-Коррадо, будучи в таких обстоятельствах, убегай от своих злодейств, и тут сделал злодейство. В доме, где они остановились, была невинность — девушка семнадцати лет, находившаяся в услугах. Дон-Коррадо увидел ее, и белое с нежным румянцем ее лицо, русые кудри, голубые глаза воспламенили его. Ричард сунул ей в руку несколько гульденов[38] и сказал ей, что Дон-Коррадо смертельно в нее влюблен, что хочет ее увезть и на ней жениться и что если она согласна, то в два часа ночи пришла бы к ним в комнату. Добросердечная девушка соглашается и приходит в комнату. Подобно воспаленному тигру бросается на нее Дон-Коррадо; она кричит; Ричард приставляет к груди ее шпагу — и тихий, томный крик возвещает победу изверга. Несчастная залилась слезами; ее утешают; Дон-Коррадо уверяет ее в своей любви; клянется, что он ее не покинет. Коляска была уже готова; они берут с собою несчастную девушку, отъезжают на полверсты от постоялого двора. И Дон-Коррадо, давший клятву не оставлять ее, Дон-Коррадо толкает Ричарда; он понимает — и обольщенная девушка стремглав летит из повозки; она вскрикнула, посмотрела, но коляска скрылась из глаз ее. Проклиная обольстителя, она возвратилась домой и, залившись слезами, призналась в своем преступлении. Добрые хозяева ее простили.
Дон-Коррадо приезжает в Бриггу; на заставе спрашивают у него бумаг. Дон-Коррадо говорит, что они потеряны; хочет объясниться на словах; ему не верят; выводят его из коляски; однако, к счастию, он уверил, что Ричард едет только с ним из Ганга[39], чтобы увидеться здесь с родными; Ричарда отпускают, а Дон-Коррада отводят в темницу. Он твердо полагался на своего друга и не страшился. Так, он отгадал. Поутру выводят его из тюрьмы, и незнакомый человек, приведенный Ричардом, хочет броситься к нему на шею, трясется и падает на землю.
— Боже мой! Боже мой! — кричит Ричард. — Спирту, спирту! Или воды, скорее, скорее!
Поблизости не случилось ни того, ни другого, да для его и не нужно было. Неизвестный сам приходит в чувства, которых он и не лишался.
— Любезный племянник! — говорит он. — В каком ты состоянии — ты в темнице?
Дон-Коррадо, всё понявший, говорит:
— Ах, дядюшка! я... я потерял свои бумаги; словам моим не верили, и я в темнице.
— Теперь вы свободны, — сказал ему караульный офицер. Дон-Коррадо уходит, и чрез несколько часов любезный дядюшка, взявши несколько денег, приносит ему пашпорт и получает награждение за искусно сыгранную им ролю. Не медля ни минуты, выезжают они из Бригги. Чрез два дни приезжают в приморский город Остенде[40] и останавливаются на квартире у одного старинной службы порутчика. Добрый старик, лишившися давно жены и детей, но имея небольшой достаток, воспитывал одну девушку с тем, чтобы по смерти она приняла его фамилию и пользовалась бы всем его имением. Эта девушка называлась Олимпиею. Грубая кисть моя не может изобразить красоты ее; скажу только, что она была одна из трех граций[41], и ей одной должно было не воспламенить, но пленить, пронзить каменное сердце Дон-Коррада. Он полюбил ее страстно. Он даже выбранил Ричарда за то, что сей советовал ему увезть ее.
— Первая минута, — говорил он, — когда я увидел ее, эта минута сделалась началом моей любви, а с последнею моей жизни она окончится.
Сколько ни старался он поговорить с Олимпиею, но Максимилиан — так назывался старый офицер — не спущал ее с глаз своих. Он был дома — и Олимпия, сидя возле него, шила в пяльцах; он был в церкве, и Олимпия с ним; он был в маленьком саду, и Олимпия там же; но не подумайте, что с принуждением, нет, она его любила как отца. За столом Дон-Коррадо так засматривался на Олимпию, что забывал о пище. Ричард часто толкал его, и он выходил из заблуждения, он вспоминал, что забывается. Невинная Олимпия смотрела на Дон-Коррада, и когда их взоры встречались, она опускала глаза в землю и живой румянец покрывал щеки ее; так, и ее сердце не было спокойно. Наконец она поняла пламенные взгляды Дон-Коррада. Старый Максимилиан также приметил беспокойство Олимпии. В один день, идучи к обедне, он велел ей остаться дома; Дон-Коррадо почел это за благоприятный случай и в первый раз в жизни преклонил колена пред Олимпиею.
— Олимпия! — воскликнул он.
Олимпия изумилась, хотела бежать; но в какое она пришла изумление, когда увидела Максимилиана, с грозным видом к ним идущего, который под видом обедни остался, чтобы подсмотреть за ними.
— Дерзкие! — сказал он важным голосом. Дон-Коррадо бросился к ногам его.
— Старик! — говорил он. — Если моя любовь есть преступление, наказывай меня!
— Твоя любовь, — сказал Максимилиан, — к кому?
Дон-Коррадо взглянул на Олимпию, вздохнул и замолчал. И у Олимпии, стоящей с потупленным взором, с пламенными щеками, и у Олимпии невольный вздох вылетел из груди.
— Встань, молодой человек. — Дон-Коррадо встал. — Чего ты хочешь? — Дон-Коррадо вздохнул. — Говори, чего ты хочешь?
— Сердца Олимпии! Для моего, ее и вашего счастия.
— Чем ты думаешь его составить?
— Любовию и этим, — сказал Дон-Коррадо, вынув кошелек, набитый золотом.
— Сколько в нем? — спросил Максимилиан.
— Десять тысяч.
— О! дешево ж думаешь ты купить счастие. Знай, молодой человек, что, если б я захотел деньгами составить счастие Олимпии, так я сыскал бы двадцать тысяч!
— Скажите, что нужно для ее счастия?
— Сердце, — сказал Максимилиан.
— Вот, вот сердце! — воскликнул Дон-Коррадо. — Вот сердце, навеки посвященное Олимпии!
— Правда ли это?
— Клянусь, ею одною буду дышать, ею одною буду чувствовать!
— Хорошо, но это дело требует размышления, завтра я скажу решительно.
С каким нетерпением ожидал Дон-Коррадо завтра! В полночь встал еще он и считал каждый час, каждую минуту. Как они казались медленны! Пробило шесть часов — он хотел идти к Максимилиану, но на пороге с ним столкнулся, схватил его руку и поцеловал.
— Батюшка! — сказал Дон-Коррадо. — А я хотел было идти к вам.
— Постой, де Геррера, — прервал Максимилиан, — сначала я хочу знать, имеешь ли ты право называть меня отцом. Скажи мне, кто ты таков?
Приготовившийся Дон-Коррадо говорил, что он и Ричард лишились родителей и что путешествуют единственно для просвещения. Он рассказал свои несчастия так живо, так трогательно, что чувствительный Максимилиан не мог удержаться от слез.
— Дон-Коррадо, — сказал наконец Максимилиан, — если ты любишь Олимпию, так принеси жертву.
— Какую? Скажите скорее!
— Оставь всё путешествие, живи в моем доме и закрой мне глаза.
— Скажите: бросься в огонь, в воду — и я всё сделаю!
— Олимпия! — сказал Максимилиан — и Олимпия была уже у ног его. — Сюда, дети! к сердцу моему! Бог да благословит вас. — С слезою радости поцеловал Максимилиан Дон-Коррада и Олимпию. — Почтите поцелуй сей родительским, — примолвил он.
Рука священника соединила на другой день Дон-Коррада с Олимпиею; старый Максимилиан в день свадьбы был весел, как младенец. Прошло несколько времени — и куда девалась клятва Коррада в вечной любви к Олимпии! Ах! она уже ослабевает, да и при самом начале она была один только энтузиазм; уже он делается равнодушен ко всем ласкам Олимпии, нежной Олимпии, заставляющей любить себя насильно; и если что повергало его в ее объятия, то не любовь супружеская, но одно сладострастие. Наконец, где сыновние его обязанности, где его обещание закрыть глаза старому Максимилиану? Смотрите, смотрите, чем заплатил ему варвар; смотрите, что сделал Дон-Коррадо за отеческие благодеяния Максимилиана! Взявши все его деньги, взявши бедную Олимпию, уехал на корабле, отъезжающем в Гишпанию.
Глава 11
Бедная Олимпия почувствовала свое несчастие, бедная Олимпия увидела бездну, изрытую Коррадом, увидела — и содрогалась о будущности. Дон-Коррадо, вместо того чтобы сказать одно ласковое слово — излить бальзам утешения в душу Олимпии, — Дон-Коррадо смеялся над ее слезами, укорял ее и называл плаксивою чувствительностию. Но Олимпия любила его. Чрез несколько времени они остановились в Сан-Себастиане[42]. Тут Дон-Коррадо делал тысячу планов для своей жизни; наконец на одном остановился: он вознамерился купить поместье и жить в оном — но, заглянувши в кошелек, увидел рождающуюся в нем чахотку. Ричард советовал ему немедленно достать лекарства, чтобы не запустил болезни; но Дон-Коррадо не мог найти аптеки, откуда бы выписать лекарства. В один день ввечеру, возвращаясь на квартиру, вдруг он видит бегущего и задыхающегося от усталости человека, который бросается к ногам его, показывает ему кошелек, наполненный золотом, и просит защищать его от убийц, которые, как он сказывал, гнались за ним. Дон-Коррадо, дав ему свой плащ и обменившись с ним шляпою, велит ему следовать за ним; они приходят на квартиру; Дон-Коррадо велит ему объясниться; неизвестный начинает говорить свою историю, мешается в речах, останавливается и повторяет опять то же самое. Дон-Коррадо приметил его ложь.
— Говори правду, — сказал он, — или я представлю тебя правительству!
Неизвестный просит его поговорить наедине. Дон-Коррадо выходит с ним в другую комнату; неизвестный вступает с ним в искренние разговоры, и открывается, что он жид, живущий здесь под именем Леандра; собственное имя его Вооз, и что он из числа тех, которые заглядывают в карманы, а иногда и в сундуки — для прочищения глаз заплесневевшему золоту. Наконец он признался, что кошелек, который показывал, вытащил он у одного прохожего, что дела его обнаруживаются, а зная, что Дон-Коррадо скоро выедет из Сан-Себастианы, он просит у него помощи.
— Как! — сказал Дон-Коррадо. — Ты хочешь, чтобы я надел твою петлю!
Да сохранит вас Бог Израилев от этого! Но, право, вам ничего не стоит спасти жизнь человека.
Чего будет стоить это спасение?
Я ваш вечный раб. Или нет ли для вас лишнего горла?
Что?
Ничего-с, я говорил, не лишний ли я буду для вас?
Лжешь, скотина! (С утихающим гневом.) Вооз, скрытность!
Я говорил — не нужно ли кого отослать к сатане?
Как! Ты уж и до этого дошел?
Ах! сударь, черт только поймает за один волосок — так и весь его.
Хорошо, Вооз! Хочешь ли ты служить при мне?
Вы шутите.
Божусь!
По самую смерть!
Имеешь ли ты мужество и смелость?
Хоть сейчас с чертом драться.
Крепок ли у тебя язык?
Жги на огне — но он не пошевелится.
Только смотри, Вооз, — измена...
Эх! сударь, не говорите мне об этакой подлости; а если не верите, сейчас подпишусь кровию!
А в случае — трепещи!
Если — если войдет мне в голову мысль изменническая[43], то да накажет меня Егова! Да буду я трястись подобно братоубийце Каину; да буду я пожран огнем, пожравшим Содом и Гомор![44] Довольно ли этого?
Дай руку, Вооз! (Взявши руку Вооза) Теперь, что будет у меня на сердце, то должно быть и у тебя, а что будет у тебя, то и у меня. Знаешь ли, что мучит мое сердце?
Верно, та красавица, которая сидит в этой комнате?
Дурак! это моя жена.
Так, верно, тот мужчина, который там остался, — верно, его горло лишнее?
Скотина! когда он лишний, так и правая моя рука лишняя.
Так скажите, чего вам надобно: славного ли шампанского? английских ли сукон? голландского ли золота? русской ли пеньки? Извольте — всего, всего, кроме птичьего молока!
И ты всё это можешь достать?
В одну минуту — и всё с самой сковородки.
Мне нужно из всего одно.
Что? Скорее.
Голландского золота или денег.
Здесь и то, и другое — к услугам вашим. (Кланяясь, подает Дон-Корраду кошелек)
Вооз, друг мой! до сих пор я тебя испытывал — и узнал, что ты редкий человек; и если я беру это золото, и притом половину, если беру — то в знак дружества; от кого другого я бы постыдился его взять, а от тебя, скажу смело, не стыжусь. Эй, Ричард! войди сюда.
Это загадка вечности.
Почему?
Потому что эти люди по большей части бывают хамелеонами.
А может быть, я и отгадал.
Он нашего поля ягода.
К услугам вашим.
Имя ваше?
По вас-то и слово, государи мои! Для вас я буду жид Вооз, а для других — гишпанец Леандро.
Новые друзья укрепили союз свой за бутылкою вина. Проходило время, и в сердце Олимпии рождались уже подозрения в рассуждении скрытностей Дон-Коррада. Но она ни одним словом, ни одним взглядом не подала знаку, что она не довольна своим состоянием. Вооз служил Дон-Корраду кучером, поваром, борзою и гончею собакою — всем, чем только нужда требовала, и наконец сделался его душеприказчиком. Исправный Вооз мало-помалу то сим, то тем начал залечивать чахотку кошелька Дон-Коррадова. В один вечер надобно было Дон-Корраду Вооза.
— Вооз! — сказал он. Его не было. — Вооз! — повторил он очень громко. Вооз не приходит. Вдруг услышал Дон-Коррадо на дворе шум, выходит и видит Вооза в руках хозяина. — Что вы? — закричал Дон-Коррадо.
— Вор, сударь, вор! — отвечал хозяин.
Дон-Коррадо бросается на хозяина, повергает его на землю и освобождает Вооза.
— Смел ли ты, — говорит Дон-Коррадо хозяину, — смел ли ты, собака, назвать честного человека, моего друга, вором?
Друг ли он ваш или нет, а только честные люди не ходят в кухню и не воруют серебряных ложек!
Где она? Где она? Видел ли ты? Докажешь ли? Ищи — а если не сыщешь, так не погневайся!
— Обыскивай его! — закричал Дон-Коррадо.
Хозяин не пропустил ни одного кармана, но не мог сыскать серебряной ложки.
— Что, друг мой? — сказал Дон-Коррадо.
— Прошу извинения — однако ж я доложу об этом инквизиции, — отвечал хозяин и ушел.
— Вооз! — сказал Дон-Коррадо, пришедши в комнату. — Я этого не люблю!
Не всегда светит солнце, не всегда ж и дождь идет[45].
То-то, смотри, чтоб не грянул гром!
Можно сделать отвод.
Делай ты, какие хочешь, отводы — а только оставь свое ремесло!
Я, было, хотел полечить ваш кошелек.
Нет, я таким образом не намерен лечить его — и тебе велю оставить.
Если вам угодно.
Конечно, не худо; (сквозь зубы) но надобно прятать концы. Теперь поди нанимай повозку — скорее, мы едем.
На другой день, лишь только начала заниматься заря, Дон-Коррада не было уже в Сан-Себастиане.
Глава 12
Я не стану описывать положения Олимпии, не стану описывать ее горести во время дороги. Она узнала всю тяжесть уз своих — но любила варвара, и любовь облегчала их. «Где, где те радости, — думала она, — которых я ожидала? Где спокойствие? Ах! если я понимаю цель Коррада... О! если б я не понимала ее, если б мои предчувствия обманывали меня!»
Стесненная горестию, Олимпия сделалась нездорова. Ричард скучился уже путешествием Дон-Коррада без всякого плана. Дон-Коррадо говорил, что они будут награждены за понесенные беспокойства. Они приезжают в Толедо[46]. Вооз, без ведома Дон-Коррада, опять принялся лечить его кошелек, желая угодить ему. Несколько раз ему посчастливилось, но в одну ночь был он пойман в доме одного знатного толедского жителя. Поутру приводят связанного Вооза к Дон-Корраду. Немного спустя приезжает Дон-Москозо. Это тот, у которого поймали в воровстве Вооза. Он входит и застает Дон-Коррада, с притворным гневом наказывающего Вооза.
— Постойте! — говорит Дон-Москозо. — Может быть, он этого не заслуживает.
Дон-Коррадо останавливается, бранит Вооза, который с притворным плачем просит прощения. Дон-Москозо просит Дон-Коррада ехать к нему в дом и взять с собою Вооза. Дон-Коррадо сомневается, боится, отказывается, но по великим просьбам и по дружеским уверениям соглашается. Приезжают к Москозу; входят в комнаты; Дон-Коррадо удивляется великолепию и пышности уборов; Дон-Москозо просит их садиться, уходит, и чрез несколько времени является Дон-Москозо, не тот Москозо, который приезжал к Корраду, который с ним ехал и который оставил его; нет, это был его слуга: является Дон-Москозо, и глаза Дон-Коррада ослепляются блеском платья его. Он изумился; вскочил со стула; Дон-Москозо с гишпанскою гордостию делает три важные шага, останавливается; лицо его показывает надутость царедворца. Он оборачивается, и по его мановению служители оставляют его. Дон-Москозо садится в великолепные кресла, дает знак Дон-Корраду, чтоб он к нему подошел. Дон-Коррадо, не теряя бодрости, подходит к нему близко.
— Ты Дон-Коррадо де Геррера? — гордо спросил его Дон-Москозо.
— Я, — отвечал смело Дон-Коррадо.
Москозо подает ему бумагу; он развертывает и читает приговор инквизиции, в котором он, яко господин Вооза — жида, которым инквизиция строго запрещает жить в Испании[47], и Вооз, яко вор, приговорены к смерти. Во время чтения Москозо не спускал с него глаз и замечал малейшие его движения.
— Вооз! Вооз! — закричал Дон-Коррадо, заскрежетав зубами.
— Тише! Вспомните, где вы, — сказал ему Дон-Москозо. — Чрез час отведут вас к инквизитору и...
Слышишь ли, Вооз?
Слышу, сударь, и вижу; но нас вздернут не выше, как на виселицу.
Нет, инквизиция присудила, яко преступникам божественных и гражданских законов, отрубить руки и ноги, а потом и голову.
— Вооз! — закричал в бешенстве Дон-Коррадо и бросился к нему.
— Постой! — сказал Дон-Москозо, удерживая его. — Правда, смерть ваша неизбежна, но и жизнь ваша также в моих руках.
Дон-Коррадо пристально смотрит на Москоза.
— В ваших? — наконец говорит он с крайним любопытством.
Да, в моих! И, если она вам приятна, вы можете ее сохранить (понизив голос), а может быть, и купить.
Каким образом, чем?
Кровию.
— Кровию! — сказал с изумлением Дон-Коррадо.
— Кровию! — подхватил с веселым духом Вооз.
И оба с любопытным молчанием смотрели на Москоза.
Вам это странно, вы изумляетесь?
Это загадка.
Очень ясно — кровию.
Чьею кровию?
Человеческою.
Например, то есть, милостивый государь, верно, какой-нибудь человек для вас лишний?
Дон-Коррадо! не только спасу тебя и Вооза от смерти, но еще царски награжу вас — награжу так, что вы в состоянии будете купить себе по двадцати черных невольников.
Согласен! Говорите скорее.
Но позвольте, например, какое бы это было царское награждение?
Я — любимец государя. Теперь говорите, что вам угодно?
Говорите скорее, что вам угодно?
— Видишь ли ты этот двухэтажный дом? — сказал Москозо Дон-Корраду, подведши его к окну. — Видишь ли, как он стар? Но в нем живет человек, который старее его; одним словом, в этом доме живет старый скелет, который, как мне кажется, зажился слишком долго.
Он зажился слишком долго (скоро), то есть он вам не нужен, то есть его не надобно — его надобно удушить, или отравить ядом, или перерезать горло, так ли я понял?
Ты имеешь редкий дар понимать. Теперь не нужно, я думаю, повторять вам; вы, вижу я, не школьники.
Однако ж и учитель не всякого автора читает без приготовления, и учитель, делая период, сообразится с циркумстанциями[48]. Quis, quid, ubi, quibus auxiliis[49][50] и проч., а мне, принимаясь не за период, а за целую орацию[51], надобно вспомнить то, что quidquid agis, prudenter agas et respice finem[52][53]. Итак, скажите мне, кто он таков.
Он некто Дон-Перлато, известный не по чинам, не по достоинствам, но по одному богатству.
Есть ли у него дети, то есть наследники?
Никогда и не бывало!
А родственники?
Я.
— Как? Вы? — сказали вместе Дон-Коррадо и Вооз.
— Я! — отвечал, смеяся, Москозо.
И вы...
Понимаю, что ты хочешь сказать; но ты не только перестанешь удивляться, но изумишься, этого мало — ты... ты затрепещешь от досады, если узнаешь причину моего намерения. Представь себе, старый черт, имея у себя одного племянника, меня — слышишь ли? — всё свое имение отдает какой-то бедной, глупой девчонке, которую взял он из разваливающейся лачуги. Всё свое имение, слышишь ли?
Пойдем, Дон-Коррадо.
Куда?
К Перлату, скорее!
A quis, quid, ubi? Quomodo et quando, quando[54][55]. Вооз! теперь день, или вы умеете ослеплять людей? Не горячитесь, делайте с рассуждением, — как можно, смотрите, чтобы не было крови, чтобы не было у него раны, ни малейшего знака. Смотрите, не давайте ему ни пискнуть; и когда он будет задыхаться, произнесите мое имя и скажите ему, что так мстит презренный, отчужденный племянник. Не забудьте же, остерегайтесь, чтобы не было ни малейшего подозрения; о развязке этой комедии постараюсь я. Да, вот еще бумага; вы должны принудить Перлата подписать ее. Притом вот еще другая бумага; в ней найдете вы всё для вас нужное, все переходы, все коридоры, словом — всё, всё!
Милостивый государь! колесы в случае заскрипят; их надобно подмазать.
Возьми! Тут будет довольно. Теперь время нам расстаться. Смотри же, Коррадо, Вооз!
С силою льва и с хитростию змея дать промах?
Правду сказал Коррадо. Извольте, Дон-Перлато и Дон-Москозо будут довольны.
Дон-Коррадо и Вооз будут также довольны — только поосторожнее!
На цыпочках, потихоньку: бац! — и нет Перлата. Прощайте, Дон-Москозо!
Они разошлись. Москозо остался один и занимался мыслями.
— Случай, случай, — говорил он, — мог ли я думать, чтобы так счастливо кончилось мое предприятие. Если бы мои сундуки не приманили Вооза, я бы не имел сундуков Перлата. Случай, всё случай — и как прекрасно, как кстати! В то время, когда Перлато будет покоиться на мягких подушках, когда во сне своем будет видеть свою воспитанницу, соединяющуюся с своим Селадоном;[56] в то время, когда Перлато будет благословлять их, будет восхищаться, в то время предстанут пред него дьяволы. Ха! ха! ха! как бесподобно! как кстати! Га! тогда-то вспомнишь ты, Перлато, обо мне, вспомнишь о том, который тебе был противен, которого ты чуждался, которому из тысячей не дал даже ни полушки, которому предпочел нищую глупую девчонку; вспомнишь, говорю, обо мне, — говорил Москозо с адскою злобою, — и, когда будешь просить помощи, увидишь, как мало может твоя дочка; увидишь, может быть, раскаешься, но поздно, поздно! Дьяволы схватят тебя за горло, произнесут мое имя, ты произнесена на меня проклятие; но проклятие проклятого есть лай собаки, лающей на ветер. Гм! я хотел смотреть, как всё это кончится временем, но случай помог мне. Шаг сделан, еще один — и я достигну своей цели, я сделаюсь обладателем великих тысяч. Хорошо, если бы всё это кончилось благополучно. Сомневаться нечего; Коррадо-учитель — лев, Вооз-ученик — змея, но ученик, превосходящий и учителя. Тогда-то, любезная сестрица, тогда-то, любимое чадо Перлата, узнаешь меня, узнаешь того, на которого смотрела гордым оком. О! куда-то денется твоя гордость? Так, с уничижением будешь ползать у ног моих, будешь просить куска хлеба, а я... я... но постой, Москозо, — не восхищайся, не мечтай, лучше одним разом выпить чашу нектара.
Так говорил мстительный гишпанец. Но кто не знает гишпанцев, имеющих дух ненависти и мщения, почитающегося у них первою добродетелию!
Глава 13
Настал вечер. Дон-Коррадо, Вооз и Ричард были в готовности. Золотым магнитом слуги Дон-Перлата были притянуты[57]. Дон-Перлато призвал к себе Розину. Это была его воспитанница, его дочь. Она была уже сговорена за молодого Дон-Ористана — чувствительного, любезного человека. Более часа он с нею разговаривал, увещевал ее как отец, наставлял ее в добродетели и велел ей любить Ористана и почитать Дон-Москоза. — Так, — говорил он, — люби его, дочь моя, как своего брата; он горд, он презирает нас, но я не знаю, за что; я не слышал от него ласкового слова, но при всём том люблю его. Пускай он придет ко мне, пускай требует у меня всего, и я ему не откажу, я его люблю; но он... он... Бог ему судия!
Слезы покатились по лицу Перлата; он прижал Розину к груди своей, прижал ее крепко, как будто предчувствуя, что прижимает ее в последний раз. Они имели какое-то печальное чувство, но боялись обнаружить его друг другу. Розина поцеловала у него руку, пожелала ему доброй ночи, взглянула на него, и слеза выкатилась из глаз ее; в дверях еще раз оборотилась, взглянула и ушла, имея в сердце своем чувство скорби и горести. Ах! она не знала, что поутру обнимет только хладный труп своего благодетеля, своего отца.
В 12 часов ночи маскированные Дон-Коррадо, Вооз и Ричард приходят к дому Дон-Перлата. Подкупленные слуги отворили им вороты и привели их к спальне господина. Они входят — и видят старого Перлата, спящего сладким сном; он сделал беспокойное движение.
— Что я тебе сделал? — говорит Перлато во сне. — Москозо, не сердись на меня, я прощаю тебе все оскорбления!
Изверги советуются, как им делать приступ, и соглашаются удушить его подушками, но вспомнили о бумаге и решились разбудить его.
— Просите его, — говорит опять во сне Дон-Перлато, — падите пред ним на колени и просите его, чтобы он оставил гнев свой.
— Нет! он не сердится, — говорит Вооз, толкая его, — он не сердится — он приказал вам кланяться!
Боже мой! что это?
Это — это всё люди, которые нижайше вас просят подписать эту бумагу.
Бумагу? Какую бумагу?
Вот эту! Умеете ли вы читать?
Боже мой, Боже мой!
Что вы пугаетесь? Не бойтесь.
Эй! люди! помогите!
Хоть во весь рот — но бесполезно! Скорее подписывай!
Боже мой! И это от Москоза? Нет! Я не верю.
Заставим верить! (Давая ему бумагу, перо и чернильницу.) Пожалуйте, подпишите.
Уважьте нашу просьбу.
Кто это говорит?
Мы.
Нет! Я не подпишу.
Видишь ли? Эти просители могут превращаться в ангелов смерти.
Скажите, варвары! скажите мне правду: требует ли этого Москозо?
Он не требует, а просит.
Поклянитесь. Нет, нет! не клянитесь — я верю. (Он берет бумагу, рыдая, подписывает и отдает ее Дон-Корраду) Возьми, отдай ее Москозу и скажи ему, что я не ропщу на него; скажи ему, что я желаю от всего сердца, чтобы эта бумага примирила его со мною. (По окончании сего он залился слезами)
Довольно, старик! Молись Богу.
Проси об отпущении грехов своих.
Простися с своим золотом.
Что это значит? Говорите, что еще надобно?
Мы ангелы смерти, понимаешь? Молись скорее!
Нам нужна твоя душа.
Ангелы смерти... Боже мой! присланные от Москоза.
— Да, — сказал Дон-Коррадо и схватил его за руки. Бросают на постель и заваливают его подушками; спустя несколько времени они поднимают подушки для того, чтобы сказать ему: «Так мстит тебе Дон-Москозо». Сказавши сие, опять начинают его душить; открывают еще, но несчастный Перлато был уже мертв. Они оправляют постель, кладут его в виде спящего человека и уходят.
Поутру Дон-Коррадо и Вооз приносят бумагу и вручают ее Дон-Москозу. С сатаническою улыбкою смотрит он на руку Перлата.
— Что? — спросил он. — Какая ему была смерть?
— Смерть, — отвечал Дон-Коррадо, — была очень прекрасная; можно без всякого опасения говорить, что он умер от апоплексического удара.
Радость Москоза была подобна радости хищного голодного зверя, сыскавшего добычу. Разорвав приговор Дон-Коррада и Вооза к смерти, он несколько раз целовал их и на первый раз, как он говорил, дал им триста пистолей в намерении сделать им благодарность, которая будет состоять не в одних деньгах. Дон-Коррадо и Вооз ушли. Поутру смерть Дон-Перлата была известна почти всему городу, и ее приписывали апоплексическому удару. Москозо как ревностный племянник с великою, притворною, горестию приезжает в дом Дон-Перлата. Бледная и погруженная в каменное бесчувствие Розина сидела возле тела Перлата. Входит Дон-Москозо и бросается на тело старика; выжатая слеза катится по щеке его. Розина обливается слезами; он старается утешить ее; между тем открывает комод и вынимает бумагу; изумляется и показывает ее Розине. Это была духовная, которую Дон-Коррадо принудил подписать Дон-Перлата и которую Москозо, приехав в дом, тотчас бросил в комод. В ней написано было, что Москозу, как его племяннику, отказывается всё имение, из которого он должен давать ежегодно сто пистолей Розине. Бедная, несчастная Розина ужасалась о своем несчастии — ужасалась о том, что любовник ее, увидя ее бедною, может быть, оставит; но она ошиблась; он с пламенною любовию прижал ее к сердцу и на груди ее пролил слезы о Перлате. С великою заботливостию старался Дон-Москозо о погребении Перлата. Оно совершилось, и он принялся за исполнение духовной: дал Розине сто пистолей и велел ей немедля выбираться из дому под предлогом, что он продает его. Вещи перенесены были в дом Москоза. Спустя несколько времени он призывает Дон-Коррада и поздравляет его начальником небольшого корпуса ишпанских войск, стоящих квартирою возле Кордова[58], куда Дон-Корраду непременно должно отправиться. Москозо дал ему на дорогу тысячу пистолей и бумагу, дающую Дон-Корраду право на замок, находящийся близ Моренских гор[59]. Дон-Москозо заклинал его не открывать никому о смерти Перлата. И Дон-Коррадо поклялся в верности, поклялся, что он вырвет тому язык, кто осмелится говорить о ней.
Глава 14
Дон-Коррадо выехал из Толедо — и в первый еще раз выехал с целью. Он намерен был ехать в свой замок, оставить там Олимпию и Вооза, а с Ричардом отправиться к квартирам войска. Но Ричард, оставшись в бездействии, чрезвычайно досадовал и хотел оставить его; наконец был упрошен Дон-Коррадом, который писал к Дон-Москозу и просил о Ричарде. Они приезжают в Реаль[60], и письмо Дон-Москоза их уже дожидалось. Москозо поздравил Ричарда офицером корпуса, находящегося под командою Дон-Коррада. Они оставляют Реаль; чрезвычайно спешат в замок; но Олимпия так занемогла, что непременно надобно было остановиться. В первом селении, в довольно хорошем домике, просили они позволения, чтобы им переночевать. Почтенный старик с удовольствием предложил им гостеприимство. Дон-Коррадо с Ричардом, ожидая ужина, вышли прохаживаться. Любопытство заставило их спросить одного мимоидущего крестьянина, опирающегося палкою, о доме, который был виден под горою.
— Это дом одного чужестранца, — говорил крестьянин, — чужестранца чрезвычайно доброго.
— Богат ли он? — спросил Ричард.
Я вам говорю, он добр, а Бог к добрым всегда милостив.
Есть ли у него дети?
Мы все его дети; он нас любит как отец; теперь я только прихрамываю, а если б не он, так я бы и совсем не имел ноги. Он для больного лекарь, для бедного — покровитель; словом, для всех нас он отец. Мы вечно не забудем его.
Дон-Коррадо оставил крестьянина и продолжал свою прогулку. Они, размышляя о будущем их счастии, нечувствительно приближились к домику, находящемуся под горою.
— Наружная простота его не показывает богатства, — говорит Дон-Коррадо[61]. — Но по платью не надобно судить.
— Дон-Коррадо, не худо наведаться, — сказал Ричард.
— За мной дело не станет, — отвечал Дон-Коррадо.
— Хорошо, — говорит Ричард, — я проведаю, сколько у него в доме людей, и возвращусь к вам — вы будьте готовы.
Не медля, пошел Дон-Коррадо на квартиру, объявил о их намерении Воозу, который всегда был готов хотя в огонь. Чрез несколько времени возвращается Ричард и уведомляет их, что у него два только человека. Итак, не видя великих препятствий в своем намерении, они решились произвесть его. Ночью с потаенным фонарем входят они в домик, будят спящего старика, приставляют к груди его кинжалы и требуют денег; он начинает кричать. Дон-Коррадо заносит кинжал и угрожает ему смертию. Бедный старик отдает им ключи и просит только о пощаде своей жизни. Вооз зажигает свечу, Ричард отпирает сундуки и видит золото.
— Дон-Коррадо! — говорит он. — Посмотрите, посмотрите, сколько накопил старик!
— Теперь ваш кошелек, верно, освободится от чахотки, — говорит Вооз, — и будет полон, как ишпанская вишня.
Старик бросается к ногам Дон-Коррада и со слезами просит его, чтобы он оставил ему хотя на пропитание. Дон-Коррадо с изумлением смотрит на старика, переменяется в лице, кинжал выпадает из рук его.
— Старик! Боже мой! — говорит Дон-Коррадо, бледнея, как мертвец. — Или тень его... Говори: ты жив?
Жив ли я? Кто это спрашивает? Не сон ли это? Боже мой! это — Дон-Коррадо, это...
— Как! — закричал Дон-Коррадо. — Неужели ад растворил свои врата? Неужели это Жуан? Возьмите его, — сказал он, обратившись к Ричарду, — свяжите, не слушайте его, что он будет говорить, или не давайте ему выговорить слова; вырвите язык, если он начнет шевелить им! Так — его уста, его язык будут извергать клевету! Вооз, возьми его! Ты должен мне отвечать за него жизнию, слышишь ли? Вези его в мой замок; береги его как свой глаз. Слышишь ли? Он... Он государственный преступник! — сказал Дон-Коррадо и ушел с поспешностию.
Душа человека по врожденной склонности более верит великим несчастиям, нежели чему-нибудь благоприятному, и человек, а наипаче имеющий нечистую совесть, увидя в темноте какой-нибудь предмет, почтет его за какое-нибудь страшилище. Чего мог ожидать Коррадо от отца своего? Но он его страшился как судии дел своих.
«Он меня узнал, — думает Дон-Коррадо, — он меня узнал, и мои дела станет всем рассказывать, и мои намерения, мои замыслы исчезнут. Нет, старик! Я этому воспрепятствую. Каким же образом? Хорошо, я возьму его к себе; заставлю его клясться, что он не будет ничего говорить, что он... Но мудрено ли рассердить седину, и он при чужом человеке болтнет словцо. Нет, нет! это невозможно; он должен жить в каком-нибудь погребе, в какой-нибудь башне, куда бы нога человеческая не заходила. Там ни в чем не будет он иметь нужды; ибо я еще чувствую голос природы, — или пусть называют меня извергом, варваром, пусть называют меня как хотят, а я не допущу посрамить себя!»
«Я чувствую глас природы», — говорило чудовище. Нет! Глас природы был истреблен из сердца; он не чувствовал уже его: он сделал шаг — шаг изверга, он вознамерился запереть в башню — своего отца!
На рассвете отправил он Вооза с Жуаном. Поутру, взявши слабую Олимпию, он поехал и, не жалея извозчикам денег, скакал во всю прыть. Чрез два дни приехал он в замок; несколько слуг, присланных Дон-Москозом, встречают его. Вооз уведомляет его о исполнении его повеления; говорит, что есть прекрасный погреб, над которым выстроена башня; в этом погребе, говорит он, посажен старик.
Дон-Коррадо, распорядивши свои дела, приказывает Воозу строжайшим образом беречь Жуана.
— Не дай бог, — говорит он, — если ты скажешь слово, если ты сделаешь мановение, по которому догадаются! Смотри, скрывай это от Олимпии — пусть она знает это так, как мы о лунных жителях; нет! даже чтобы не имела ни малейшей догадки об этом; однако ты присматривай и за Олимпией; она молода — понимаешь?
— Скорее адский дух отворит врата рая, — отвечал Вооз, — нежели кто узнает о Жуане! За Олимпиею я буду смотреть так, как сова над курами, то есть буду спать, но всё видеть.
Дон-Коррадо, отдавши на руки Воозу замок, отправился с Ричардом к своему корпусу, стоящему возле Кордовы. Приехавши туда, он застал повеление усмирить бунтовщиков; но мы уже видели дело руки его.