— Ты его любишь? — закричал Мориц. — Га! и я любил тебя, божественная Сигизбета! И ты меня любила; но жестокий Густав отнял ее у меня, умертвил ее. Ярость напрягает мои силы, я лечу — мщение! мщение!
С сими словами Мориц побежал и оставил изумленною молодую крестьянку.
Он прибегает к пещере, берет саблю и входит скоро.
— Так, я пойду, — говорит он, — сыщу это чудовище, сыщу и принесу его в жертву тени моей любезной; я вырву злодейское его сердце! Смерть родителя будет отмщена, смерть Сигизбеты будет отмщена! Потом упаду к гробнице ее и буду стенать, пока и сам сделаюсь бесчувствен и хладен, как мрамор.
Ничто не могло удерживать Морица, ведомого фуриями и бешенством; он переходил горы, переплывал реки, ярость напрягала изнемогающие его силы. В третий день своего путешествия, когда солнце скрывалось за черные тучи и предвещало непогоду, изнемогший Мориц пришел к такому месту, где многие горы, соединясь между собою, образуют прекрасную круглую равнину; он вошел в одну пещеру и повалился на землю. Лишь только утомленные чувства его начали погружаться в приятный сон, вдруг пронзительный крик поражает слух его. Он встает, выходит из пещеры, прислушивается и слышит голос, требующий помощи; бежит к горе, откуда происходит крик; видит пещеру, при входе которой стояли три человека, вооруженные саблями; подходит к ним и удивляется, что они, произнеся имя Морица, разбегаются в разные стороны.
— Я открою эту тайну! — закричал Мориц и с стремлением побежал в пещеру, как будто предчувствуя что-нибудь ужасное. Пробегает многие излучины пещеры, наконец слышит всхлипывания и голос:
— Боже! великий Боже! не оставь несчастную, не имеющую в защиту ничего, кроме слез!
— Несчастную! — вскричал Мориц и, с растрепанными волосами, с глазами, подобными раскаленному железу, в исступлении бросается в ту сторону, откуда происходит голос. Толпа людей не может ему воспрепятствовать; подобно разъяренной львице, защищающей детей своих, он всех терзает, всех повергает мертвыми. Он бросается — и при свете лампады видит в стороне гроб, бледную, дрожащую Сигизбету в руках Густава, который одною рукою держал Сигизбету, другою заносил шпагу; грудь изувера была голая, платье его всё распахнулось; он готов был совершить злодеяние, готов был оскорбить невинность или умертвить, как вдруг видит пред собою Морица — Морица, всего обрызганного кровию, с поражающим взором, с дрожащим от ярости телом; видит — и бледнеет, как мертвец, дрожит, как преступник.
— Возможно ли! — закричал, ужаснувшись, Мориц. — Гробницы из-рыгают мертвых? Дух Сигизбеты!
— Я жива, — воскликнула Сигизбета, — спаси меня от чудовища! — Сказав сие, она упала без чувств на землю.
— Га! — вскричал Мориц, заскрежетав зубами. — Чудовище! Теперь я прерываю узы родства. Дух Моргона, укрепи мою руку![105]
— Духи ада, помогите! — вскрикивает Густав и бросается на Морица со шпагою, дрожит, падает на шпагу, и конец ее выходит в хребет. Далеко брызнула кровь, он страшно хрипит, ужасы смерти его окружают...
— Га! сам Бог отмстил тебе, бесчеловечный брат, за смерть отца, за Сигизбету; пусть и моя рука будет орудием мщения! — Сказав сие, он три раза поражает саблею грудь Густава.
— Сам Бог отмстил! — повторила Сигизбета, пришедши в себя.
Адским взглядом посмотрел Густав на Морица, заскрежетал зубами, черная кровавая пена заклубилась из его рта, и мрачная душа его излетела. Тело его Мориц положил во гроб, который был жилищем Сигизбеты.
— Я, вышедши из постоялого двора, — говорила Сигизбета, — чрез несколько дней возвратилась в замок, думая найти там радость — найти тебя; но вместо того нашла печаль: я видела гроб моего благодетеля, моего отца. Возвратившись оттуда, я намерена была жить в какой-нибудь деревне, у какого-нибудь крестьянина и каждый день проведывать о тебе. Предприяв такое намерение, я продолжала путь несколько дней. В один день вдруг вижу одного человека из свиты Густава, бегу в сторону и вижу в горе пещеру, обделанную руками человека; вхожу в нее далее, далее и вижу несколько худых мебелей, в стороне пустой гроб. Сердце мое чуждо было страха; я ложусь в него и закрываюсь крышкою. Так я думала спастись от Густава в этой пещере, оставленной, может быть, каким-нибудь несчастным. При малейшем шуме скрывалась я во гроб и закрывалась крышкою, однако не могла укрыться от поисков чудовища, которое, сыскав меня, хотело обесчестить или, если я буду сопротивляться, умертвить. Уже рука его была занесена, как подоспел ты, любезный Мориц, и освободил меня от рук изверга.
По окончании сего Сигизбета бросается в объятия Морица, осыпает его тысячью поцелуев, но он хладнокровен в ее объятиях, он потихоньку отталкивает ее.
— Мориц! — сказала печально Сигизбета. — Разве мои ласки тебе не нравятся?
— Ты любишь меня как брата, — говорил Мориц, — а я... я... — Глаза его устремились на Сигизбету; он хотел говорить, но не мог того выразить, что чувствовал, — он любил ее пламенно. — Сигизбета! — С сим словом схватил он ее руку и осыпал поцелуями. — Милая Сигизбета!
Он хотел говорить, но не мог — всё казалось ему сухо. Сигизбета поцеловала его в щеку. Я не могу описать чувствий Морица, но те, которые умеют чувствовать, поймут всё.
— Ах! я тебя боготворю как любовницу! — вскричал наконец упоенный Мориц.
— Я тебя обожаю как любовника! — сказала Сигизбета, бросившись в объятия Морица.
— Любишь ли ты меня, милая Сигизбета, так, как я тебя? Пламенный поцелуй Сигизбеты был ясным ответом.
Мориц и Сигизбета возвратились в замок; печальные лица людей переменились в веселые, все встретили своих господ с радостным криком. Оплакавши своего доброго отца, Моргона, положили чрез месяц быть свадьбе. Она свершилась. Проходит, проходит время, и Мориц среди радостей становится печален и задумчив; какое-то свинцовое бремя тяготило его душу, какая-то железная рука давила его сердце. Он, несмотря на нежности и ласки доброй, любезной супруги, носившей уже под сердцем залог любви и нежности, носившей младенца, он, несмотря на Сигизбету, находящуюся в приятной мечте, исполненную материнской радости, был ко всему хладнокровен и более и более предавался задумчивости. Он видел часто страшные сны и в бреду называл себя убийцею.
— Тени убитых мною, — говорил он, — не мучьте меня, ваша кровь будет отмщена — ужасно!
Воображение несчастного вошло в узкие пределы, и его разум... Боже!.. Его разум... Он, когда говорил, то говорил без связи, без смыслу и всегда по большей части о своих снах. Сигизбета сколько ни старалась его утешить, сколько ни старалась уверить его, что сны ничего не значат, но всё тщетно. С великим усердием, с великою ревностию, падши ниц и обливаясь слезами, воссылала Сигизбета горячие молитвы к престолу Всевышнего, умоляла Его о ниспослании здоровья ее супругу. Но так было положено в книге судеб: наступил тот час, который, по определению Природы, должен быть последним.
В одно утро Сигизбета просыпается, хочет обнять Морица, но его не находит; проходит час, два — Морица нет; время обедать — Мориц не возвращается. Сигизбета с дрожащим сердцем пошла в сад, думая найти его там; приходит к любимому его дубу, и какая картина представляется ее глазам!.. Мориц с размозженною головою лежал на земле; теплый пар исходил еще из струящейся крови; возле него лежал пистолет и маленькое письмо. Затрепетав и лишившись чувств, падает Сигизбета на труп супруга. Несчастная приходит в себя, чтоб больше почувствовать свое горе; она берет письмо и читает:
Убийце засыпать в объятиях ангела... Нет! это невозможно! Такого мщения требовали души убитых мною.
Сигизбета, прости!
Боже мой! Боже мой! Где же те радости, которыми думала Сигизбета наслаждаться? Где удовольствия? Га! они были одна минута, одно мгновение; они исчезли как тонкие пары, они засыпаны землею вместе с Морицем. Печаль, одна печаль точила ее сердце и, смешавшись с кровию, текла в ее жилах. Жизнь для ее сердца, лишившегося всего, сделалась тягостна, она была для нее бременем тягчайшим и угнетающим ее. Скоро, скоро наступил последний час ее скучного бытия. Смерть не была для нее страшным остовом, она пришла к ней во образе кроткого, улыбающегося младенца, с маковым цветком в руках[106], усыпляла и усыпила ее — навеки!
Н. И. ГнедичВОЛЬФ,илиПРЕСТУПНИК ОТ ПРЕЗРЕНИЯ
Надобно смотреть не на тяжесть преступления, но на причину оного.Монтеские[107]
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Христиан Вольф.
Рожер, Эврард, Гундо — разбойники.
Раймонд.
Роберт, лесничий.
Драгунский унтер-офицер.
Франц фон Штейн, градоначальник.
Судья городской.
Писарь.
Арестанты, выпущенные из крепости.
Анна, прежняя любовница Вольфа.
Мария, невинная девушка.
[Трактирщик.]
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Явление 1
Да послушай, Вольф, вить недалеко до городу — пойдем.
Пусти!
Вот видны церкви.
Пусти, говорю.
Уж недалеко тебе до родины.
Молчи! (Вырвавшись, бросается ниц на землю)
Эка упрямая голова.
Да что с тобою сделалось? Из крепости, как воробей из клетки, выпорхнул; первое слово, какое мы услышали от тебя, было — родина; осталось до нее полмили, и ты как вареный картофель. Вольф? Эй, брат, спишь, что ли? Вот твоя родина — вот город Бе... Бер... (Ко второму арестанту.) Послушай! Как бишь называется этот город?
Бе... Берг... Одним словом, твоя родина, слышишь ли?
Моя родина! (И почти без чувств опять падает)
Что это, не нечистый ли дух в нем?
Ну и вправду! Видел ли ты, как он страшно глядит, да и говорит не своим голосом? Уйдем, брат, — борони боже умрет, так на нашу голову беда.
Не худо бы помочь ему.
Сила крестная с нами! Нечистый дух в нем. Уйдем скорее — вить здесь большая дорога.
Да куда же?
Ну, да Богемия разве мала? Пашепорты у нас есть — чрез неделю мы там, да и опять за свое ремесло.
Явление 2
Где я? Что со мною делается? (Встает) Отчего так сильно трепещет сердце мое, отчего так быстро течет кровь моя? А! я не в тюрьме. Я на свободе. Я недалеко от своей родины. Ах! железные цепи не так тяготили меня, как это слово тяготит мое сердце. Вижу, вижу тот город, в котором родился я, вижу его, и все сердечные раны мои открываются с мучительною, смертельною болью. Однако ж я пойду в этот город, пойду, но не для того, чтобы приветствовать хижину, в которой увидел я свет; не для того, чтобы облобызать ту землю, по которой ступала младенческая нога моя; не для того, чтобы с дружеским взором встретить друзей моих. Нет! Я их не имею! Для чего ж идти? Разве чтобы жажду прохладить каплею воды; чтобы голод утолить куском хлеба; но кто мне подаст его? Мать моя умерла, хижина моя разорена. Однако ж я пойду, чтобы утолить голод гораздо сильнейший, чтобы получить то, чего так сильно жаждет душа. Крови, крови врагов моих! Я пойду к ним. Пусть их языки шипят позади меня, пусть их поругание, их хохот следует по стопам моим. Нет! От одного моего взгляду оцепенеют языки их и уста их сделаются безмолвными; так, одним взором приведу их в ужас. О! как долго, как сильно ожидал я дня свободы моей, ибо этот день будет днем мщения врагам моим. Что ж медлишь, Вольф? (Поспешноуходит.)
Явление 3
Некогда теперь до тебя, да! некогда (толкая ее), посиди покуда там, да! (Запирает дверь и идет к столу, за которым сидят драгуны)
Да что это за девка навязалась на тебя?
Уж подлинно навязалась — как тень за мною. Я в лес, и она за мною. Я в город, и она туда же, да! туда же, ну-ну как тень.
Солгал, брат: тень только в солнечный день, а она, я думаю, и ночью с тобою.
Ну, как муха к меду.
Верно, у тебя принада[108] хороша?
Голодный воробей и на мякину идет, да! идет. Покуда был у ее свой кусок и покуда Христиан кормил ее дичиною, так, бывало, и калачом не заманишь, да! а теперь голодная, босая — так и ко мне, да!
Как? Что ты говоришь? Зонверт?
Да, Христиан Вольф Зонверт.
Ба-ба-ба! Так эта девушка называется Аннушкой?
Как, это она?
Это та девушка, которую сравнивали с Настасией Прекрасной?[109]
И которой дурак Вольф носил свежую дичину?
В этую-то тварь был влюблен Христиан?
Эка засыпали меня вопросами. Нет ли еще чего-нибудь спросить? А?
Пожалуйста, скажи, это ли та девушка, в которую влюбился дурак Вольф?
Чтобы отвечать на все ваши вопросы, мне надо рассказывать целый роман, где лесничий Роберт играет не последнюю ролю. Для этого надо приготовиться, да!
Как, и лесничий Роберт был в ее влюблен? Ха-ха-ха!
Что ты смеешься?
Фу, черт задави, ха-ха-ха! Влюбиться в эту девку, ха-ха-ха!
Эка глуп. Право, глуп. Ну ботфорт твой разве такой был изнову?
Эка сравнение, господин лесничий. Ботфорт вить каждый день таскают.
Ну вот и всё тут, да!
А-а! довольно, довольно, довольно!
Неужели...
Чем говорить неужели? как? что? где? — так, коли хочете, я расскажу вам роман, да! весь роман.
Пожалуйста, господин Роберт.
То-то все, а ни один не догадается, что у Роберта болит горло, крича с вами.
О, мы тотчас вылечим его. Эй, хозяин!
Вина скорее!
Какого?
Самого.
Вот тебе, как ты называешь, и самое. (Уходит.)
Ну-ка, Роберт, полечи горло.
А-ах! Да! уж подлинно: самое!
(Думая) Да! с чего ж начать? Да! вам сначала надобно знать, что за птица был Вольф.
Да, не худо; я довольно слышал о проказах этого Вольфа.
Слушайте ж. Этот Вольф есть сын покойного содержателя трактира, называемого «Солнце». Имение, доставшееся ему после смерти отца, хотя было и не так велико, да, однако ж, копейка таки была; но мошенник Вольф скоро показал ей хорошую дорогу и старую мать свою послал шататься по миру.
Или ты врешь, или тебе врали. Я слышал, что Вольф хотя был и плут мальчик, но все-таки не допускал матери ходить по миру, но еще и помогал ей.
Кому ты говоришь, брат? Вить я эту шельму насквозь знаю, да, знаю. Так, может быть, и помогал, но чем? Протягивая в карманы руки.
Эка пули пущает;[110] этого ни один человек про него не говорит.
Что вы там говорите?
Трубка тяжело у него курится.
Одно что-нибудь — либо курите себе трубки, либо слушайте, да.
Одно другому не мешает, да и третие, я думаю, будет не лишнее.
Да. А что бы это, например?
Например, выпить по другой.
Не худо, оченно не худо! Да.
Ну, Роберт, только, пожалуйста, поменее говори «да».
Поменее говори да побольше слушай, да. Однако на чем я остановился, да? Этот Вольф еще с ребячества был страшный головорез, не было того дня, чтобы он, играя с мальчиками, не разбил кому-нибудь носа, не подклеил кому глаз или не своротил кому-нибудь головы, да; нахальство его и дерзость были известны всему городу.
Ну, языки-то у людей часто чешутся. Я слышал, что мальчики, дразня и насмешаясь над ним, приучили его злиться.
Поди-ка хоть теперь в город и спроси о нем первую попавшуюся навстречу девку, да, девку, которым Вольф не давал покою. Представь себе человека курчавого и черного, как арапа, с носом, похожим на луковицу, с губами, из которых, право, были бы хорошие подошвы, да. И этот человек требовал поцелуя от всякой девушки, да, от всякой девушки, между которыми была... Ах! постойте, драгуны, тут надобно остановиться.
И выпить по третьей.
Хе-хе-хе! Да, не худо, да!
Бутылка вить пуста.
На мой счет другую. Эй, хозяин, еще бутылку самого.
Да господин Роберт, вижу я, весельчак?
Да, хе-хе-хе!
Что на тебя нашло?
Как же, братец. Тут пора выходить на сцену Роберту, да-да.
Так тут надобно для куражу.
Да, не худо (выпивает), а-ах! да.
Смотри же окажись, господин Роберт.
Слушайте ж! Тише. Между многими девушками была Анна, с черными глазками, с розовыми губками и с мяхкинькими ручками; словом, прехорошая, да, прекрасная; и этой-то девушке надобно было пронзить ножом сердце лесничего Роберта.
Браво! (Аплодируют) Браво!
О, погодите, еще треснете со смеху, да. Знайте, что Роберт, хотя бы его солюбовник был сам черт, не спустит и ему, да, не спустит. Что же мне было делать, когда я узнал, что солюбовник мой есть сквернивец Вольф. Сердце мое дрожало, как лист, да, как лист. Я... Я... Да я три дни не ел и три дни не пил, да, и всё думал, как отмстить курчавому черту, да! Как бы дать знать Вольфу, что кто такой есть лесничий Роберт.
А теперь, я думаю, благодаришь Бога, что не попался в руки этого курчавого черта.
Что, что, что?
То, что он бы тебя изломал как щепку. О, Вольф, брат, был дюжий парень.
Дюжий парень? Да. Когда лесничий Роберт и самых леших не боится, да, и то бы он струсил перед Вольфом? Нет! Он уж узнал, кто такой Роберт.
Как узнал?
А вот как. Он, не надеясь черною своею рожею заразить сердце Анны, вздумал прельстить ее подарками, да. А не имея у себя ничего, он вздумал воровать.
Что ж, лишь бы честным образом; а этот промысел тысяча лучших его предпринимали, да и теперь предпринимают с счастливым успехом, право.
Как? Воровать дичь в княжеском лесе, где я лесничим?
Однако ты бы не сердился за это на Вольфа, если б он не был твой солюбовник?
И если бы этой дичью не принаживал к себе Аннушки?
Как бы то ни было, а я таки поддел его, да, поддел; но судьи на первый раз простили его, да!
Да, простили, отнявши у Вольфа последнюю копейку.
И это каналье милость, да. Однако ж он не утерпел — я опять поддел его и представил в суд, за что он был посажен в смирительный дом[111]. Я торжествовал, да, я один обладал Анною, да, один. Опять появилась шельма, да, и я опять лишился Анны, которую он переманил к себе дичью, да, дичью, которую он стрелял в княжеском лесе. День и ночь не сводил я глаз, да, сидел в лесе, да, и стерег вора. (Схватывается с места) Поймал, поймал шельму и отмстил, да, отмстил ему. Знаете, что с ним сделали? Ему, ха-ха-ха! да, ему выжгли на спине висельницу[112], отослали в крепость на каторжную работу, да, на каторжную работу. Ха-ха-ха! Что, а? Каково я отмстил!
Явление 4
О-о-о! не напрасно чихнулось мне на дороге — я поспел на бал.
Милости просим, сударь.
Жаль, сударь, что опоздали. Здесь господин лесничий рассказывал нам свой роман.
О, я знаю его, он великий мастер лить пули.
Как? Я лью пули? Кому это ты сказал, молокосос?
Пьяному лесничему.
Лесничему, да! лесничему?
Ну, дураку, если мало для тебя титула лесничего.
Я — дурак, я, да?! Это ты мне сказал, да?!
Видишь ли ты эту палку? Она довольно крепка, чтобы заставить тебя молчать.
Перед тобою молчать?
Выводите его прочь.
К его сиятельству, да! прямо к его сиятельству.
Явление 5
Так и будешь там, где и Вольф.
Что, верно, он здесь про Вольфа врал?
Что здесь братцы за шум происходил? (Увидя унтер-офицера) Ах, сударь, извините, я вас не видел.
Роберт вздумал было похрабриться; однако ж мы послали его перед лешими оказывать свою храбрость.
О, ох уж этот Роберт, ни одного разу не проходило, чтобы он посидел тихо. Вот милость ваша, правда, хотя и редко жалуете, но всегда тихо-смирно. Да, сударь, вы к нам редко очень жалуете. Милости прошу садиться. Эй, малый, дай сюда хорошего пива.
Не для меня ли это? Разве ты видел, чтобы я когда-нибудь пил?
Это правда, сударь, но хоть стакан. Сделайте милость, я вам так рад. Садитесь, сударь. (Подносит стакан пива)
Садиться, брат, некогда; а за твое здоровье выпью. Здравствуй! (Пьет) Пора нам, ребяты; скоро вечерни, надобно быть в городе.
Пора, сударь. Мы таки довольно послушали истории про разбойника Вольфа.
Как разбойника?
Ну или вора.
Не лесничий ли сделал его в глазах ваших разбойником и вором?
Ну да разве он не крал дичи в княжеском лесе и разве не сослан он за это в крепость?
Боже мой! Маленький проступок мещанина так увеличен в глазах людей. Отчего ж великие, страшные пороки вельмож остаются под завесою? А! Это оттого, что нет человека, который бы осмелился поднять эту завесу. Вы называете Вольфа вором — вы несправедливо называете его. Бедный, не имущий попитания человек, и за это презираемый людьми, к тому же столько благородный, столько гордый, что не мог принудить себя вымаливать под окном, прибегает к непозволенному, но для него очень простительному средству, — и этот человек делается уже в глазах людей страшным преступником. А человек, отнимающий последнюю копейку? А несправедливый судия, делающий за деньги виновного правым, а правого виновным? Но можно ли исчислить все пороки великих людей? И этих пороков, этих преступлений люди и не видят. Не видят, потому [что] они суть преступления вельмож.
Ну да, первый раз простили его, а он не покаялся да и в другой-таки раз.
Выслушай меня: всему городу сделался известен Вольф так, как вор; все начали презирать его; все начали смеяться над ним. Это поразило, унизило его гордость и уменьшило чувство стыда; искра негодования родилась в сердце его; он силою хотел уже получить то, в чем ему отказывали. Страсть к Анне также возрастала. Но Вольф имел солюбовника, следовательно, и врага, этого бездельника Роберта, который торжествовал, поймав его в княжеском лесе. Чувство бедности, чувство оскорбленной гордости угнетали его; голод и ревность, соединясь вместе, мучили его чувствительность; он хотел удалиться от места, где он презрен, где он жестоко обижен, но страсть к Анне и вместе ревность сделали перевес. Он остается, он стреляет дичь — опять ловит его Роберт. Но не подумайте, чтобы он ловил его, сохраняя правила лесничего; нет — он ловил его так, [как] своего солюбовника. Судьи, не видя уже более у Вольфа такой вещи, которая бы заставила их сказать в его пользу, присудили отдать его в смирительный дом.
Не я ли говорил. Эка правда на свете.
Правду ты сказал, что языки у людей чешутся. Ну чего нам наговорил Роберт!
Год его наказания прошел. Отдаление любимого предмета сделало любовь его пламеннее, а тяжесть наказания возжгла искру ненависти гораздо сильнее. Он является опять в городе. Но где приклонить ему голову? Хижина его была взята жестокими судьями, мать его была уже в земле. Он идет к своим знакомым — его убегают; предлагает свои услуги в дома — ему отказывают, отказывают даже в куске хлеба. Что бы ты сделал, будучи на его месте?
Я? О, черт задави! Я бы перевешал, передушил всех людей, а наипаче богатых.
Несчастный Вольф, будучи обманут в своей надежде, будучи жестоко обижен, в третий раз прибегает к последнему средству, могущему спасти жизнь его. Он в третий раз делается лесным вором, и в третий раз Роберт умел поймать его — представить в суд. Судьи посмотрели в книгу законов и сослали его с выжженной на спине висельницею в каторжную работу. Так, все судьи смотрели в книгу законов, но ни один не заглянул в сердце его, ни один не посмотрел на расположение души несчастного Вольфа.
Ах, Господи! Он еще и теперь в крепости?
Знаю, что он должен быть там, но не знаю, жив ли он; не знаю, выдержит ли ту тяжесть работы, которую должно сносить ему. При всех грубых впечатлениях, какие получил он при воспитании, он имел не совсем испорченное сердце, искра любви тлелась еще; благородная гордость извивалась в жилах его. О! Вольф был бы великий человек, если б презрение к нему с малых лет не унизило его гордости. Так, братцы, никто не думай из вас, что Вольф сделался преступником от чего другого, как не от презрения.
Я первому вырву язык, кто станет говорить о Вольфе худое.
И Роберту?
Да, и собаке Роберту, несмотря на то, что он не боится леших. Эй, хозяин, возьми деньги; вот тебе за бутылку.
А я плачу за другую.
Прощайте, господа!
Прощай, брат!
Явление 6
Уверяю тебя, что они ушли.
И Роберт?
Роберт прежде их еще ушел.
Ушел! о неверный! Ушел, а меня оставил на поругание этим полицейским собакам; нет — Вольф никогда бы не допустил, чтобы солдаты сорвали платок с его любовницы.
Что, голубушка, теперь только вспомянула о Вольфе? Так мы всегда вспоминаем и жалеем о том, чего уже нет. Ну зачем бы<ло> тебе волочиться за этим пьяницею Робертом; ну зачем было тебе не любить одного Вольфа? Или ты захотела помодничать, захотела подражать боярыням, которые, не довольствуясь одним мужем, имеют по полдюжины чичизбеев?[114]
Ах, если б ты знал, как любил меня Роберт, как он меня ласкал, как прижимал меня. Правда, и Вольф любил, но все-таки не так, как Роберт. Вольф к тому же еще... Вольф такой... такой черный, ха-ха-ха! такой губастый, ха-ха-ха! такой грубый, суровый! (Смеется)
Ах, глупая, глупая девка. С чего ты заключила, что Роберт более любит тебя, нежели Вольф? А! Понимаю: первый побольше мигал плутовскими глазами, побольше хвалил тебя, что всякой девушке как с маслом пирог. Первый здоровый парень, дородный. А? Не поэтому ли? Ах, девушка, жаль мне тебя, что ты не знала хорошо Вольфа, бедного Вольфа, который и пострадал почти за тебя.
Тут-то я и узнала всю любовь Роберта, ибо он день и ночь старался поймать Вольфа[115], так [как] своего солюбовника. Так, он страшно ревновал, а кто ревнует, тот и любит.
Любит? Отчего ж это так, что он, имея одного солюбовника, так ревновал, а теперь, когда их двадцать, он и не говорит ничего?
Каких?
Драгунов.
Как? Ты смел меня бесчестить?
Бесчестить? Ах, голубушка, масла не маслят.
О, так я с тобою иначе поговорю!
Я уже и так каюсь, что говорил с тобою. (Уходит и запирает дверь)
Хорошо, очень хорошо!
Явление 7
Не я ли говорил — как тень за мною, да!
Милый мой Роберт. Смотри: этот трактирщик выругал меня, назвал меня бесчестною, сорвал с меня платок и вытолкнул из комнаты.
Умно и сделал, да.
Назвал меня бесчестною, слышишь ли?
Он сказал правду, да!
Как, Роберт, или ты не понимаешь меня?
Очень понимаю, только отвяжись от меня — право, некогда.
Ах, боже мой! тебе некогда? Меня, слышишь ли, Роберт? меня этот трактирщик...
Городничий сейчас приедет осматривать лес, мне, право, некогда.
Он этим и тебя обесчестил, а ты и не мстишь ему.
Какой-нибудь драгун отмстит за меня.
Как? Неужели ты меня не любишь?
Чу! приехал городничий. Теперь, право, некогда в любви изъясняться. (Скоро уходит)
Ему теперь некогда, ему теперь не до меня? Хорошо, Роберт, ты сам научил меня говорить глазами; эта наука послужит же тебе и мщением. Так, послужит, ибо я ее не забыла еще. (Уходит)
Явление 9[116]
Наконец я опять вижу мою родину. Узнаю ее, узнаю те места, где радости, наполняющие душу младенца, наполняли некогда и мою; узнаю то место, [где] я так часто резвился; узнаю даже ту скамью, на которой я так часто сиживал. Чрез три года ничего здесь не переменилось, чрез три года всё то же... но тот ли я? Узнают ли меня здесь? Может быть.
А! Франц, здорово!
Он меня не узнаёт. Или, может быть, я просмотрелся?
Здравствуй, Карл! Узнаёшь ли ты меня?
Что ты за человек?
Ты видишь пред собою Христиана Вольфа.
Тьфу, пропасть! Я думал, кто другой. (Вслух.) Извини, брат, я тебя не знаю. (Уходит.)
Что это? Боже мой! Меня не узнают? Неужели я так переменился, или это платье и эта борода сделали меня так странным.
Здравствуйте, знакомцы!
Здорово! А знакомым не назову, потому что не знаю тебя.
Как, совсем не знаешь? (Ко второму.) И ты совсем меня не знаешь?
Погоди, брат, как бишь тебя зовут?
А-а! да ты тот, которого сослали в каторгу?
Чу! Вольф? Да не с висельницы ли ты сорвался?
А-а! лесной-та вор; не за дичиной ли опять к нам, а?
Смотри, брат, он что-то косо на тебя поглядывает, да и на меня также. Лучше от этого знакомца подалее убираться.
Вольф — для этого ли ты пришел в родину, чтобы слушать этот смех, это поругание?
Братец, ты отстал? (Увидя Вольфа) Ах! Какой страшный человек!
Где он, близко ли возле нас?
Дети, дети! не пугайтесь меня, подойдите ко мне! (Подходит к ним. Оба мальчика стоят неподвижно, Вольф занимается рассматриванием их, потом говорит к первому) Этот слепой, конечно, твой брат?
На что тебе?
Уйдем, братец!
Скажи мне, милое дитя, кто твоя мать?
Да на что тебе?
Кто это говорит с нами?
Бедная или богатая она?
Ни бедная, ни богатая.
На что ты об этом спрашиваешь, добрый господин?
Милое дитя! Ах! Как я люблю маленьких детей. Ты слеп, бедный мальчик. На тебе на орехи. (Дает ему грош. Второй мальчик, не зная, брать или нет; наконец протягивает руку.)
Что ты, братец? Не бери!
Почему?
Разве ты забыл, что маминька не велела напрасно брать денег?
Возьми, любезное дитя!
Всемогущий! (Закрывает руками лицо и бросается на скамью; слезы катятся по щекам его; он вскакивает в сильном движении.) И дети презирают меня!.. (Слезы задушают слова его.) Это больно! И дети ненавидят меня. Это гораздо больнее цепей, которые три года терли кожу мою. (Отирает слезы.) Вот слезы, какими я никогда еще не плакал. Я ласкаю мальчика, делаю ему добро, даю ему последний грош; а он бросает мне его в лицо. Так! он не только презрел подаяние, но презрел и того, от которого получил оное, он презрел и меня!.. (Опять бросается на скамью; люди проходят чрез театр, некоторые останавливаются — смотрят на Вольфа и уходят; он вскакивает с сильным огорчением) Га! ни один человек не удостоил дружеского взгляда. Чего же мне осталось ожидать здесь, чего еще искать? Нового презрения? Нового поругания? О! оно и так следует по стопам моим, и так один хохот поражает слух мой. Весь свет возненавидел меня. Я не имею никого и ничего более; исчезни же и стыд мой! От этого времени мне не нужно ни стыда, ни совести. Люди думают, что я лишился сих качеств, так пусть же думают справедливо. Презрение их было для меня несносно; а теперь я сам хочу его; теперь я сам нарочно буду являться пред глазами людей, искать их ненависти и уничижения, искать и услаждаться им. О! их поругание будет для меня сладостно! Так, сладостно! Ибо они не могут уже более уничижить меня. (Хочет идти)
Явление 10
Ах, милый Христиан! (Хочет обнять Вольфа, который отталкивает ее.)
Фу, пропасть! Надобно хорошо знать арифметику, чтобы пересчитать всех твоих знакомцев.
Христиан, ты не узнаёшь меня?
Неужели ты не любишь меня?
Презреннейшая тварь!..
Пойдем, голубушка, видишь, что он не хочет иметь с тобою короткого знакомства. (Ведет ее.)
Ха! ха! ха! с висельницы сорвался, а еще и гордится.
Непотребнейшая женщина! Ха! ха! ха! Радуюсь, радуюсь, что есть еще в мире одно творение гораздо низшее меня. Так, гораздо низшее, гораздо презреннейшее. Но... это женщина. (Закрыв руками лицо, скоро уходит в сторону)
Явление 11
Так в этом-то лесе будет твое приятное препровождение?
Да.
Однако, если это препровождение будет ежедневное, так ты, брат, скоро перестреляешь всех птиц.
Для чего же не всех людей?
О, на это надобно много пуль.
О, если б одним ударом мог их поразить!
На это также нужна большая пушка; а как нет у тебя ни того, ни другого, так пойдем в...
Кусками тела своего набивал бы я ружье, если б только мог истребить этот род человеков.
Выслушай меня, я, право, тебе хорошо советую: там ты будешь стрелять не птиц, а людей, будешь их резать, а если угодно, так и жарить.
Так, так! Если б кровь моя могла превратиться в пламя пожирающее, если б собственная моя смерть, собственное мое истребление послужило истреблением всем ненавистным мне человекам! Клянусь всею злобою, я бы не пожалел сам себя.
Пожалей, по крайней мере, своей жизни для тех, которые тебя станут любить.
Любить? Меня любить? Кто это сказал? Из чьих уст излетело слово сие? Из уст человеческих? Нет, нет! из уст ада. О! если б весь этот ад поселился в сердце моем.
Вольф! Заклинаю тебя этим самым адом выслушать меня, я докажу, что есть люди, которые будут любить тебя, что не все еще люди ненавидят тебя.
О, перестань, перестань испущать ад в душу мою. Даже и дети, которых я никак не могу обвинить в личной ко мне ненависти, даже и дети ненавидят меня.
Из чего ты это заключил?
Из чего заключил? Мальчик, говорю, который видит меня в первый раз и которого я ласкал, этот мальчик... Так, так! я погиб, погиб вечно!
Что же сделал тебе мальчик?
Перестань меня мучить!..
Этот мальчик, которому я дал грош от доброго сердца... И он, он! Так! я презрен, я поруган всеми людьми!
Да скажи, что сделал тебе, — он, верно, не захотел принять гроша?
Он взял его — и бросил мне в лицо!
Ну?
С человеком ли я говорю?
С человеком, господин Вольф, который оченно хочет знать, что с вами сделалось, когда мальчик бросил вам в лицо грош.
Кровь моя закипела подобно раскаленному металлу, кровавые слезы полились из очей моих; зубы мои невольно заскрежетали.
То-то и горе, что кровь твоя закипела; а если б она была спокойнее, то бы ты и понял, что мальчик испугался бывшей твоей бороды. Признаться тебе, вить я и сам оторопел от первого на тебя взгляду.
Нет, нет! Все люди убегают меня, все люди ненавидят меня.
Вольф, чуть тише, пожалуйста, будь поласковее.
Быть поласковее? И с кем? С злобным родом человеческим? О, если б я имел хотя одного из этого злобного роду. Нет! Велика моя злоба, чтобы на одного излить всё мщение. Если б дыхание мое заразило воздух, чтобы погибли все человеки!
Сделай милость, потише — вить здесь недалеко большая дорога, и мне всякую минуту надобно опасаться быть пойманным.
Брат! не сердись на меня!
На кого ты сердишься, я не понимаю? Люди ненавидят тебя, и ты их презри. Смеются над тобою? О, черт побери, если смотреть на это, так и ступить нельзя, ибо на первом шагу осмеют. Всё пустое, не о чем думать, не о чем печалиться. Дорога всего света открыта пред тобою, избирай ее; с твоими талантами, с твоим мужеством... Га! черт задави! Головою отвечаю, что гремящая слава не замедлит парить по следам нашим; и храм ей мы воздвигнем в лесах дунайских.
Нет!
А! Я вижу, ты остановился на пункте стыда и честности? Но что ты называешь честностью? Где и в каком месте сыщешь ты ее? Э, брат! Эта честность служит только маскою для всех людских каверзов и обманов, которые в тоне нынешнего света. Она называется политикою, а человек без политики, то есть человек честный, называется теперь bonhomme[118]. Чтоб не заслужить нам этого имени, так мы пойдем в дунайские леса и без всякой политики станем провеивать запылившееся у скряг золото.
Нет, я не могу этого сделать.
Это правда, что нам двоим нельзя это произвести в действо. Но я проведал в этом городе таких удальцов, что, только стоит свистнуть, так станут передо мной, как лист перед травой. Есть же еще у меня люди способные, для важнейших случаев; они так искусны в своем ремесле, что если надобно какому господину сделать визит, так сделают его так, что тот не успеет им и отблагодарить за посещение. Одним словом, мы будем жать лавры зимою и летом, и слава скоро вспотеет, разглашая дела наши. О, черт побери! Вольность. Вольф, пойми это слово! Существовать и пресмыкаться, жевать черствый хлеб или есть, пить и веселиться. Нет! Ни одного вольного часа не променяю я на целую рабскую жизнь. Что же мешает нам быть самовластными, чего недостает нам, чтобы сделаться графами силы и мужества? О, и железные цепи слабы удержать меня. Вольф! (Схватив его) Пойдем, пойдем! Я готов хотя б противу всего ада!
Но могу ли я это сделать, могу ли казаться таковым? Нет, мне осталось последнее прибежище.
Мы пойдем в чужую провинцию, где ты будешь играть роль пречестнейшего человека.
Не хочу, не хочу, говорю!
Поди же, баба, с своею честностию, пускай она кормит тебя.
Кто тебе говорит о честности? Я презираю ее, я не хочу иметь честного имени; одного желаю я — мщения.
Неужели всех перевешаешь?
Нет! Смеяться над княжеским указом, который запрещает стрелять дичь; смеяться над ним и, сколько сил моих доставать будет, вредить самому князю — вот мое мщение!
За это, брат, вздернут.
Куда?
Ну, не за рога луны — по крайней мере, на висельницу.
На висельницу. Гм! (Указывая на ружье) Видишь ли ты это?
Лошадь на четырех ногах спотыкается.
Этот нож довольно востер. (Прячет его)
Не госпожа ли честность будет кормить тебя?
Довольно еще сильна эта рука.
А! понимаю, сила вместо красноречия.
(Уходя в сторону) Что с ним делается? Он дрожит, он бледен как мертвец!
Ободрись, Вольф! Это он!
Явление 12
Ба! ба! ба! Вольф?
Да! Это я!
(Глухим протяжным голосом) Убийца!
Ха! ха! ха! Вот лежит существо, ненавистнее из всех живых существ. Теперь я квит с людьми. (Переворачивает труп вверх лицом) А! дружок, теперь не станешь более ловить меня и болтать? (Вдруг отскакивает назад) Как страшно выкатились у него глаза! (В мрачной задумчивости издали смотрит на труп) Что это? Я никогда еще так не дрожал, отчего ж это? А! предчувствия: висельница или меч ожидают меня... Меня? За что? Я убил его за то, что он... что он... Память моя как будто нарочно угасла. Из тысячи зол я не могу вспомнить ни одного, сделанного мне этим Робертом; но, одним словом, я убил его, как смертельного врага своего. Но всё что-то странно, что-то очень странно... (Погружается в задумчивость; некоторый стук вдали выводит его из оной) Здесь недалеко большая дорога. (Идет в лес; чрез несколько времени слышен голос его) Стыдись, Вольф! Здесь нет никаких дьяволов. (Выходит и осматривается вокруг) Но хотя бы здесь был весь ад — я пойду противу него. (Подходит к трупу) У него должны быть деньги, которые теперь мне очень нужны. (Вынимает у него часы и кошелек)
Нет, я не возьму часов; не возьму даже и всех денег; половину — для меня довольно. (Кладет назад часы и половину денег) Гм! я не хочу, чтобы почитали меня подлым убийцею, чтобы думали, что я убил его за два талера;[119] нет — пусть все знают, что я его убил как врага своего. (Уходит)
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Явление 1
Удалитесь! Удалитесь, страшные изображения! Ах! (Без дыхания падает; чрез несколько времени приподымается) Жив ли я? Нет, ни одно живое творение не может чувствовать того, что я чувствую. Неужели [я] там, где дьяволы увеселяются мучениями людей? Неужели в аду? Нет, и в самом аду не чувствуют таких мучений. Где, где скроюсь от вас, ужасные изображения, грозные тени, разящие сердце мое тысячью ударами? О! если б покрыла меня тьма густая, вечная, чтобы я ничего не мог видеть! Но нет! К страшному, ужаснейшему мучению моему луна освещает бледную, окровавленную тень. Ах! я вижу ее: грудь ее растерзана, черная кровь обагряет следы ее, она приближается. Пожри меня бездна! (Сужасом бежит в сторону) О громы, заглушите ее стенания, ее вопли, гремящие в ушах моих, ее проклятия, гнетущие выю мою. Всё клянет меня как убийцу. Луна скрывается за облака. Всё бежит меня, как первого братоубийцы. (Вынимает нож) Смерть! (Дрожит, нож выпадает из рук его) А ужасы вечности, а ужасы бесконечного ада!
Нет, пойду — буду скитаться по всему лицу земли, пойду, куда поведет меня мое отчаяние. (Идет)
Явление 2
Стой!
Браво! Да ты, вижу я, не трус?
Я струшу перед честным человеком, но никогда перед тобою.
О! О! так с тобою надо поговорить иначе. Кто ты таков? и куда ты идешь?
На последний вопрос я тебе не буду отвечать; а на первый скажу, что я человек, которому часа за четыре до сего ты бы позавидовал, а теперь! теперь! — теперь я тот, кто и ты, если ты тот, каким кажешься.
Гм! Это что-то по-ученому. Да как ты зашел сюда, здесь совсем нет дороги?
Так, как и ты.
Ты отвечаешь что-то странно. По крайней мере, скажи, чего ты здесь ищешь?
Чего ты от меня спрашиваешь? Я ищу тебя.
Ты лжешь, брат! Богатый сюда не заедет, а нищий не зайдет также.
Ты отгадал — я недавно был нищим.
Черт задави! Можно побожиться, что ты и теперь не лучше его.
Может быть, и хуже.
Отчего же так?
Этого тебе не нужно знать. (Хочет идти.)
Погоди, комрат[120]. Кто тебя так гонит, или для тебя коротко время?
Так — жизнь коротка, а ад вечен!
Клянусь адом! Ты сорвался с висельницы?
Нет! я только иду на нее. До свидания, комрат.
Так погоди же, комрат, выпьем за здоровье друг друга. (Выпив половину\ дает Вольфу и ложится на землю) Садись-ка, дорогой приятель! Поговорим кой о чем; ты, я вижу, человек, прошедший много света.
Благодарю, брат! Во весь день не было еще у меня во рту и крошки хлеба; я думал умереть с голоду в этом лесе; ты подкрепил меня; теперь я почти ожил. (Задумывается. Рожер накладывает трубку) О! так я не совсем еще несчастен — я нашел творение, подобное мне. В теперешнем моем положении я бы выпил за здоровье и самого адского духа, лишь бы только он сделался моим другом или, по крайней мере, товарищем.
Садись, брат, ты вить устал — так отдохнешь, а между тем поговоришь со мною.
Ты очень одолжил меня своим напитком, и я хочу знать, кто таков мой благодетель; одним словом, хочу познакомиться с тобою покороче. Я, кажется, говорю с человеком...
Да, если человек имеет два глаза, две руки и две ноги, так ты говоришь с человеком.
Только не знаю, давно ли этот человек записан в цех отправляемого им ремесла.
Что ты хочешь сказать чрез это?
Часто ли ты отправляешь посылки на тот свет?
К черту с аллегориею! Какие посылки?
Часто ли ты обмакиваешь это в кровь?
В какую кровь?
Это всё для тебя непонятно. Много ли ты перерезал этим глоток человеческих?
Кто ты таков?
Я бы сравнил себя с тобою; но розница та: что [ты] уже учитель, а я еще ученик.
Отвечай, кто ты таков?
Я убийца.
Ну, черт задави, так бы и давно сказал! (Взяв трубку, садится) Однако ты, верно, не здесь живешь?
Я нигде не живу.
Странно! С твоим ремеслом опасно шататься по свету. По крайней <...>[121].
В земле. Хозяин трактира «Солнце» был отец мой.
Как? Неужели я вижу Вольфа?
Если ты видишь, так видишь его.
Здорово! Здорово, Вольф — стрелец дичи!
Здорово, брат. (Сильно трясет руку его) Ура! ура! Я наконец достал тебя! День и ночь думал я, как бы достать тебя. Славно! Славно! Я знаю тебя, брат, вдоль и поперек, я всё знаю, брат!
Что ты знаешь?
Вся сторона говорит о тебе. Вся сторона эта наполнена тобою. Я знаю все твои дела. Ты имеешь неприятелей, Вольф. Тебя разорили до основания, с тобою поступили неслыханно, брат!
Есть человек, который жалеет обо мне, и этот человек — разбойник.
Ах! любезный Вольф, как я рад, что вижу тебя, но — черт задави! ты идешь на висельницу?
Да, я уже недалеко от нее.
Гм! Боже мой! И это всё за то, что ты убил пару свиней, которые пасутся на наших полях и лугах, и за то лишить человека домика, хозяйства, сделать его нищим, целые годы морить его в каторге. Ах! брат, разве до того уже дошло, что человек не больше стоит зайца? Разве подданный государя за дохлую свинью должен валяться в погребе и сгнить от сырости? Разве человек не стоит уже и скотины, пасущейся на лугу? Боже милосердый, что это делается на сем свете?
Этого мало: в родине моей не только отказали мне в куске черствого хлеба, но еще я презрен и поруган.
Знаю, знаю, брат, злых людей, знаю и шельму Роберта. Да скажи мне, как вышел ты из раю каторги и что задумываешь, дорогой мой приятель.
Ты принимаешь во мне участие, следовательно, и заслуживаешь всю мою доверенность. Тебе известно, как обидели меня все люди. Так, я был жертвою законов людей несправедливых. Три году подобно мученику страдал я в крепости. Сильно, подобно страннику, находящемуся в степях ливийских и жаждущему капли воды, жаждал я дня свободы моей. Открытый вид для всякого невольника есть сугубый ад. Всё представляющееся взору усугубляет его мучение. Члены мои дрожали, когда я видел восходящее солнце из-за валов крепости. А ветер, свиставший в трещины башни моей, а ласточки, садившиеся на железной решетке окна, казалось, дразнили меня своею свободою и умножали ужас моего невольничества. С скрежетом зубов, потрясая цепями своими, я поклялся с этих пор непримиримою вечною злобою ко всему тому, что имеет вид человека. Поклялся — и сдержал свою клятву.
Сдержал? Ура! ура, Вольф!
С жаждою кровавого мщения вышел я из крепости; я утолил свою жажду — я убил Роберта.
Браво! (Стреляет из пистолета.) Браво, Вольф! Клянусь адом, ты сделал доброе дело — ты убил шельму. Теперь ты нашего поля ягода. Пойдем, брат, к нам. (Тащит его к пещере)
Куда ты ведешь меня?
Не спрашивай по-пустому. Ступай, не будешь жалеть. (Приводит его к пещере) Тут мы поговорим, что нам вперед надобно делать. (Трубит в рог. Ему отвечают под землею)
Что это? Куда ведешь меня?
Не в подземную тюрьму, брат, и не на висельницу. (Еще трубит в рог. В пещере делается отверстие, из которого выходит лестница) Погоди, брат, здесь, покуда я привяжу на цепи собак — ты здесь чужой. (Сходит по лестнице)
Холод проникает все мои кости! Кровь во мне стынет, и цепенеют члены! Мне кажется, что я стою над пропастью, из которой нет спасения. Я еще стою над нею, а что там? Что там? Ах! Вольф, отчего такое малодушие? Неужели ты прикован цепями? Нет — я свободен, я могу убежать. Беги, беги, Вольф, от этой бездны! (Идет скоро, но вдруг с трепетом бежит в сторону) Бежать — мне? Ха! ха! ха! Кто смеется? Чьи я слышу пронзительные крики? А! Вольф, слышишь ли, слышишь ли, с каким хохотом восклицает весь ад: «На что, на что еще отваживается убийца? чего еще ожидает он?» Так, так! Убийство, подобно страшному утесу, заграждает мне путь; круг человечества для меня уже загражден!
Пойдем, приятель!
Явление 3
Не ослышался ли ты?
Я тебе сказываю, что слышен был пистолетный выстрел.
И звук рога.
О! Так это, верно, перекликаются часовые. Слушайте ж продолжение моих проказ.
Черт побери тебя с твоими проказами! С чем пошел, с тем и пришел. Вы только ходите паясничать.
И на это надобно ума. Посмотри-ка на молодцов, которых заманил я своим паясничеством. Красноречием, брат, усмирялись бунты.
А вот это, я думаю, будет получше твоих молодцов. Видишь ли ты этот алмаз? (Показывает перстень.) Каков он тебе кажется?
Видишь ли ты этого детину?
Пойди к черту с ним.
Ты отгадал, все они имеют столько смелости, что не боятся пойти к черту, а что касается до их искусства — так попробуй возьми этот перстень в руку, уверяю тебя, они его так вытащат, что не только ты, ни один из нас этого не увидит.
Ладно, покуда твои молодцы достигнут что-нибудь, то скажи, каков этот алмаз, который я достал?
Стоит... (Думает.)
Вот чего он стоит. Твои-та молодцы, верно бы, достали его каким-нибудь мошенничеством, а я привык доставать кровью; эту табакерку и часы отнял я у какого[-то] ферлюиста[123], который от пистолетного выстрела повалился к ногам моим. А это золото, о, черт задави! это золото стоит мне очень дорого. (Расстегнув камзол.) Вот рана, вот другая, вот третья.
Смотрите, братцы, он скоро покажет нам И четвертою. (К Эврарду.) Верно, наскочила коса на камень.
Однако, несмотря на всю силу толстого монаха, я убил его (вынув саблю, показывает) этою саблею. Посмотрите, вот видна на ней дьявольская кровь его. О! эту саблю буду я беречь пуще этого алмаза, ибо этою саблею я убил черта. Так, Гундо, я хожу не балы точить[124]. Ну вот пошел на добычу и Рожер; но клянусь адом: он приведет баталион каких-нибудь побродяг.
Врешь, комрат! Если бы убитые Рожером воскресли из мертвых, то бы они могли осадить неприступное наше жилище; а кто пересчитает червонцы, которые достал храбрый наш атаман, тот должен быть или Невтон[125], или лучший из учеников его. Ну да не тебя ли самого прельстила слава Рожера, не ты ли первый подал ему руку и клялся всеми клядьми служить ему по смерть; клялся пройтить огонь и воды, и потом, когда дошло до дела, когда напали на нас княжеские драгуны, кто первый предложил бегать, а? Кто залез в ущелины гор, а? И, самохвал...
Ты если хочешь похвастаться, так совсем распори себе брюхо да и говори, что получил рану. Нет! Если атаман имеет раны, так, верно, не фальшивые.
Что ты так горячо вступаешься за него?
То, что если бы не он, так бы ты кушал хлеб с водою или твоя голова давно бы уже была взоткнута на кол: видел ли ты, с какою храбростию и с каким мужеством пошел он противу ста гренадеров, несмотря на пули, летевшие мимо ушей его, несмотря на дьявольские штыки их, с саблею в руке повел он нас в центр. Пулею сшибло с него шляпу, штыком выбили у него саблю, он взял ее в левую руку и прогнал гренадеров! Но кому я говорю — ты сидел тогда в ущелинах горы.
Нет, старуха, как ни подкрашивает седых волос, как ни румянится — всё не девка; как ты, брат, ни подделывайся, как ни храбрись, — никогда не сравниться тебе с Рожером. Пожалуй! Исцарапай всего себя, отрежь нос, выломи руку — так всё будешь только лягушкою, которая хотела сделаться быком[126].
Послушай, Гундо, ты вздумал бесить меня?
Вот и сбылась пословица, что правда глаза колет.
Кто знает, братцы, Рожер один пошел?
Да, он один пошел, и если бы был так счастлив, чтобы достал одного человечка. О! тогда бы не только пошли мы противу ста гренадеров, но противу целого ада! Но полно об этом. Я так разгорячился, что позабыл, зачем и сел.
Марья, ты что не садишься?
У меня что-то болит голова. (Зевает.) Мне спать хочется.
Спать? Разве ты забыла, что у нас днем спят, а не ночью?
Явление 4
Хлеб да соль, братцы!
Как? Атаман? Так скоро?
И без всего?
Нет, скорее подьячий выдет из суда без ничего. Нет, я не помню еще, чтобы Рожер приходил без всего.
Ты отгадал, Гундо, я вам принес много — я достал такую вещь, какой никогда и никто не доставал. Чем вы похвалитесь?
Бесспорное дело, что я не могу похвалиться тем, чем хвалится Эврард, — я не получал таких ран. Я только и похвалюсь (указывая на некоторых разбойников) этими молодцами; пойми, атаман, это слово; конечно, ни один из них не умеет (значущим тоном) подделывать ран. Эврард, ты не прими этого на свой счет; но (к Рожеру), если хочешь завесть почту духов[127], так они могут быть исправнейшими почтальонами.
Верю, брат. Не согласишься ли ты быть почтмейстером? Всё-всё хорошо, я знаю тебя, ты изрядный птицелов.
Так, я хотел уловить одну птичку, которая очень-очень тебе [бы] понравилась, ну да помешало одно обстоятельство.
Верю, всему верю, честный проповедник. Спасибо и вам, Эврард и Раймонд; но я доставил вам такое сокровище.
Черт задави! Атаман, атаман! если я понимаю тебя...
Да не ограбил ты какого-нибудь князя?
Не привел ли дочки его?
Явление 5
Вот вам Вольф, приветствуйте его!
Вольф? Ура! Ура, Вольф!
Вольф? Тебя ли я вижу? Как? Атаман! Где достал его? Вольф, не с висельницы ли ты? А! черт побери всё! Я задохнусь от радости. (Держит его в своих объятиях)
Полно, полно, Гундо. Доставь и другим удовольствие обнять его; я думаю, здесь мало людей, которые бы не знали Вольфа.
Мы все знаем его! Мы все знаем его!
Ах, боже мой! Ах, боже мой! У меня голова треснет: думаю, думаю и понять не могу. Вольф, произнеси хотя одно слово, а иначе я не поверю, что это ты.
Гундо, скажи мне, где я? У разбойников? Нет! На лице разбойника не может быть изображена та доверенность, та беспритворная сердечная радость, которая изображается здесь на лице почти каждого. Мне кажется, я увиделся с старинными моими знакомыми, меня любящими.
Так, брат! Ты теперь в таком месте и у таких людей, где нет никакой политики, где всё делается по-братски и что у каждого на сердце, то и на языке, ты теперь у таких людей, которые предлагают тебе изобилие и честь и дружбу. Не так ли, братцы?
Мы все любим тебя! Все, все станем любить тебя!
Гм! не сделает ли он его атаманом?
Ах, атаман, атаман! Клянусь, ты великий человек! Где и как мог ты достать этого Вольфа?
После об этом — сядем, братцы, за стол и возобновим пирушку. (К Вольфу, который занимается рассматриванием Марьи) Ты, любезный Вольф, садись (указывает на первое место) здесь; я подле тебя, Гундо здесь, а Раймонд там...
Гм, а я в стороне, хорошо!
Эврард здесь.
Последним — очень хорошо!
Эй? побольше вин.
Неужели эта девушка здесь лишняя?
Эта девушка великая скромница; она не только не говорит, да и не ест почти ничего.
Эта девушка должна садиться с нами.
Марья! слышишь ли? Гость просит тебя.
Ее зовут Марьею? Садись здесь, любезная Марья. (Дает ей возле себя место.)
Мы все станем теперь пить за здоровье Вольфа, а он этим бокалом должен благодарить всякого из нас. А вы, братцы (к стоящим разбойникам), спойте что-нибудь хорошее.
Станем, братцы, веселиться,
Для чего крушиться нам?
Станем жить подобно графам,
Здесь довольно есть всего.
Здесь наш храбрый атаман.
Здесь наш храбрый атаман.
Наливайте, братцы, рюмки
Самым пенистым вином,
Пойте, пойте, веселитесь,
Пойте: виват, атаман!
Виват! виват, атаман!
Виват! виват, атаман!
Атаман наш сильный, храбрый!
Страшну клятву мы даем,
Что по смерть пребудем верны,
Всюду пойдем мы с тобой.
Пойдем, пойдем в самый ад!
Пойдем, пойдем в самый ад!
Теперь же станем мы дружиться,
Черт возьми на свете всё!
Станем есть, пить, веселиться,
Здесь довольно есть всего.
Ра-ура наш атаман!
Ра-ура наш атаман!
Браво! браво! браво!
Браво? О, черт задави! Это ли браво? Что ж ты скажешь тогда, когда увидишь на прекрасной зеленой равнине, окруженной неприступными горами, тысячу блюд, тысячу бутылок; когда увидишь прекрасных девушек, разливающих вина в золотые чаши; когда услышишь музыку, от которой пляшут и горы; когда услышишь пальбу, от которой пробуждаются и мертвые; что скажешь, а?
Каково мы живем, дорогой гость?
Если каждый день у вас подобен нынешнему, то черт задави! Вы ограбили половину Германии.
Гм! я один ограбил большую половину.
Однако, Вольф, ты еще ничего не видел: ты думаешь, что эта пещера есть наше жилище, что эти худые столы составляют всю нашу мебель. Нет! Пойдем — и ты еще увидишь то, чего, может быть, и сам могол не имеет[128].
Однако не поздно ли теперь? Скоро уже будет ночь.
Гундо, вино лишило тебя ума — какая ночь?
Так, скоро наступит день, который для нас [ночь]; а ночь у нас день; однако мы еще успеем пройти всё наше подземелье. (К разбойникам.) Эй! Зажгите факелы и ступайте вперед.
Явление 6
И, верно, он будет хвастаться всем богатством так, как собственным приобретением. Верно, станет говорить, что это всё достал он сам? Гм, гм! Черт задави! Я что-то предвижу такое скверное, такое, что все мои великие предприятия лопнут так, как мыльные пузыри.
Клянусь Богом, он сделает этого побродягу атаманом. Атаманом? Вольфа? Эврард, и ты не стыдиться этого думать? Разве для того ты мучил себя живого, чтобы получить сотую часть из всей добычи, разве для того ты отвергся всего человеческого, для того отдал душу свою дьяволам, чтобы быть рабом у нищего и, протягивая руку, вымаливать у него то, что достал ты? Ха! ха! ха! О нет! нет! Клянусь адом, нет! (Ищет в карманах) На этот раз нет ничего, даже и ножа. (Схватывает на столе нож) А! Вот, только этот туп. Гм! Неужели одно железо может причинять смерть? Неужели эта ничего не значащая рана сделала руку мою так бессильною, что я не смогу удушить его? Пойду — если услышу, что он всю добычу будет называть приобретением его мужества, удушу его, вырву его язык. (Бежит, но, увидев Марию, останавливается) Как? Ты меня подслушивала?
Повтори еще раз всё сказанное тобою, так я не пойму, что и про кого ты говорил.
Слушай, девушка, ты, я думаю, помнишь тот вечер, когда мы напали на вас? Вспомни о том, чем ты мне обязана. Тебя обещал Рожер отпустить — так знай, что и я имею такое же право удержать тебя, какое имеет Рожер отпустить. Слушай, если ты из всего говоренного мною скажешь хотя одно слово Рожеру, — клянусь, ты скорее увидишь тот свет, нежели свою родину. (Уходит)
Так, ты правду сказал: я не увижу своей родины — я не могу, не хочу ее видеть. Печальное воспоминание доброго отца моего и теперь не выходит из памяти моей, что же будет со мною тогда, когда я, пришедши в свой дом, найду его пустым, оставленным всеми служителями, лишившимися доброго своего господина, что будет со мною тогда, когда друзья его станут расспрашивать у меня об отце моем, их друге? О, тогда сердце мое разорвется на части! Там каждый предмет каждую минуту будет напоминать мне о нем; верная его собака своим воем ежечасно будет напоминать мне мою потерю. Так, я всего лишилась в моей родине.
Однако, несмотря на печальное воспоминание, я чувствую нечто такое, чего еще никогда не чувствовала, но что такое — я и сама не понимаю. Я вижу здесь какую-то перемену: угрюмые лица разбойников сделались такими веселыми. Даже этот Эврард говорит так ласково; Раймонд всякую минуту предлагает мне свои услуги. А этот новый мужчина... О, он совсем не похож на разбойника; сердце мое уверяет меня, что он должен быть добрый, а сердце редко обманывается. Когда повели его осматривать подземелье, мне казалось, что его повели на эшафот; я хотела бежать за ним, хотела удержать его, не имела столько бодрости. Ах, если б этот Вольф остался здесь. Здесь? Мария, что ты сказала? Ты желаешь, чтобы он уподобился этим извергам, этим варварам, убившим отца твоего. О родитель мой! Если голос страждущей дочери внемлем тобою, то будь ангелом-хранителем этого мужчины. А он, он, верно, будет (так я чувствую), он будет моим хранителем. Черты лица его показывают нечто такое... Такое, что заставляет сердце сильнее биться. Когда он вошел в пещеру и когда громкие восклицания разбойников изъявили их радость и любовь... Его даже разбойники любят. Когда он произнес несколько слов, я уже ничего не могла слышать; а когда он повелительным, но таким приятным голосом велел мне сесть возле себя — тогда я ничего не видела, ничего не понимала.
Еще месяц, и ты свободна — так сказал мне Рожер. (Погружается в задумчивость) Мария, трепещи, о чем ты думаешь? (Уходит в сторону)
Явление 7
Так, Вольф, тебя только недоставало, чтобы и последние три комнаты наполнить такими же вещами, как и те наполнены.
Итак, любезный, ты видел наше богатство, видел образ нашей жизни. Скажи же, доволен ли ты нынешним днем; а у нас, черт задави, все дни подобны нынешнему. Не так ли, братцы?
Все дни подобны нынешнему.
Если доволен, так по рукам и ты наш атаман; я был им до сих пор, но тебе уступлю это право. Согласны ли вы на это, товарищи?
Согласны! Мы с радостию согласны!
Погодите, братцы, я скажу одно слово, которое скорее выведет его из задумчивости, нежели крик всего ада. (Кричит ему на ухо) Вольф, вспомни историю под заглавием: Мальчик и грош.
Змея! (Великий переход) Брат, брат!
Что? Каково это подействовало на тебя? Вспомни еще историю: О лесничем Роберте.
Перестань! Перестань!
До тех пор не перестану, покуда не скажешь: я ваш атаман. Скажи мне, что ты еще предпринимаешь? Чего еще осталось ожидать тебе?
Оставьте меня одного.
Явление 8
Так, чего еще осталось ожидать? Тлеется ли еще хотя в пепле малейшая искра надежды? Нет. Свет меня возненавидел; свет отвергнул меня. Я лишился в свете всех радостей, а здесь нашел я братский прием. Здесь все один перед другим стараются живее оказать в рассуждении меня радость. Здесь я нашел то, чего еще и всю жизнь мою не находил — ласковый взгляд томной прелестной девушки. (Вынимает из кармана маленький портрет, осыпанный камнями) Из всех сокровищ, какие я видел в четырех комнатах, этот портрет показался мне лучшим всего. Я приметил, как эта Марья бросала на меня робкие, томные взгляды. Так, здесь я нашел то, чего нигде и никогда не нашел. Куда я ни пойду, везде ожидает меня смерть; а здесь... О! Здесь дорого будет стоить моя жизнь. Чего же думать? Эй! войдите сюда.
Явление 9
Не повторить ли мне еще какой-нибудь истории?
Молчите, станьте все вокруг меня и отвечайте на мои вопросы. Что заставляет вас избрать меня атаманом?
На этот вопрос я буду один отвечать. Давно уже дошел слух к нам о тебе и о твоих делах, или преступлениях, как называют их. Давно уже мы слышали о тебе как о храбром, мужественном и тонко знающем свет человеке. И я в этом не без знания, но пред тобою...
Так, мы давно ищем человека, который бы презирал все опасности, который бы не страшился смерти и знал, что никому не миновать ее, который бы был уверен, что в нонишнем свете нельзя жить честным образом, который бы... Одним словом — тебя.
Вы не ошиблись. Вы сыскали человека, который много видел и терпел, человека, который привык к всяким опасностям, который не боится ни свистящих пуль, ни блестящих мечей, человека, который уже выступил из пределов человечества и с твердостию может переносить проклятия, поношения и самую, говорю, смерть, который хочет или превзойти человека, или уподобиться адскому духу, одним словом, пред вами стоит теперь человек, какого вы ищете. Но может ли он надеяться на вашу верность?
Как, черт задави! Разве не по доброй воле уступаю я тебе мое право? И ты еще сомневаешься?
Погоди, Рожер, я понимаю, что сказал Вольф; он сказал правду. Ибо и самая паутина гораздо крепче, нежели союз разбойников, мы должны скрепить его клятвами; пусть буду я первый, завязавший узел. (Твердым голосом.) Вольф, клянусь душою убитого тобою Роберта, клянусь всеми ужасами ада, всем, что есть еще для тебя свято: я весь твой до тех пор, пока дьяволы не вырвут души из тела. (К разбойникам.) Дайте мне, братцы, свои руки, станьте вокруг и клянитесь.
Верно и неизменно служил я Рожеру, пускай же висельница, колесование, пускай самая постыднейшая смерть постигнет меня, если я не верно буду служить тебе по самую смерть.
Мы все верно и неизменно будем служить тебе.
Хорошо, на первый раз сделаю я вам опыт послушания. Всех вас лишаю я права на Марию.
Фи! Что с нею будешь делать?
Ничего я с нею не буду делать, ничего и вы с нею не должны делать; пусть она живет спокойно.
Рожер дал слово отпустить ее.
Я уничтожаю его, что вы на это скажете?
Согласны! Все согласны!
Хорошо! (Подняв саблю, брошенную Рожером) С этою саблею я беру и твое право, Рожер.
Ура! Ура!
Я с радостию уступаю тебе его, сердечный приятель. (Сняв с себя ножны, привешивает их Вольфу)
Гундо, ты был свидетелем, сдержал ли я первую свою клятву. Рожер, и ты также знаешь. Кто еще потребует от меня клятвы в верности?
Мы верим, верим одному твоему слову!
В противном же случае первый, приметивший во мне одно слово, одну мину измены, первый, говорю, да обратит меня в труп, и первого, замеченного мною, этою саблею я обращу в труп.
И первого, замеченного мною в измене, я обращу в труп. Атаман! Я твой, пока не издохну. (Дает Вольфу свою руку)
Мы все твои рабы по смерть свою!
Рожер, дай и ты мне свою руку. (Держит Гундо правую и Рожера левую руку) Я ваш атаман.
Ура! Ура, Вольф! Ура, наш атаман!
Явление 10
Га, черт задави! Теперь я готов драться с самым Вельзевулом.
Что за радость? Не добыча ли какая?
Радость! Великая радость, комрат.
Вольф нашим атаманом!
Право? Радуюсь. (Оборотившись спиною к Вольфу, свищет)
Как? И ты при всём этом так хладнокровен?
Я? Я скоро тресну от радости. (Бросается на стул)
Так, радостно начали мы этот день; и вдвое радостнее кончим его. Эй, братцы, я пока буду еще повелевать вами, ибо Вольф у нас еще гостем [здесь][129]. Мы станем угощаться самыми лучшими кушаньями, самыми лучшими винами; составим громкий хор с роговою музыкою. Эй! Ступайте несколько из вас и на зеленой равнине разложите огни и приготовляйте там всё, что нужно.
О! Мы такими винами станем потчевать, Вольф, которые сами льются в горло; мы также составим празднество, какого и государи в день своего рождения не имеют. Вольф, не правду ли я сказал, что рабская жизнь не стоит и одного вольного часа? (К Эврарду, который, качаясь на стуле, свищет с досадою.) Эй, брат, ты что не расправишь своих морщин? Теперь не о чем думать, когда Вольф у нас атаманом. (Таща его со стула) Вставай, комрат, давай плясать.
Убирайся к дьяволу! Плясать, когда у меня еще раны на груди не зажили.
Эта скотина только и носится с своими ранами. Да у меня хотя б череп надвое был разрублен, так бы он сросся от радости. Вольф нашим атаманом, слышишь ли? А ты, надувши губы, свистишь. Нет! Я заставлю тебя веселиться. (Стаскивает его со стула и ворочает) Ну! Так, тра-ла-ла, тра-ла-ла-ла!
О! Я так повеселюсь, что вы все треснете со смеху. (Убегает с яростию)
Ладно! Ладно! Мы можем приготовиться к веселому зрелищу. Эта скотина на словах куцы бойка, а как придет к делу, так он как мышь в кошечьих лапах.
Чу! Музыка. Прекрасная выдумка. Мы проводим своего атамана с музыкою.
Рожер и Гундо, дайте мне еще свои руки, обнимите меня. Теперь мы братья. (Трясет их руку) Если огонь, извивающийся в руках ваших, находится и в сердцах; если жар, изображающийся в словах ваших, будет и на самом деле, то я нарушу свою клятву, которую произнес противу всего рода человеческого. Так, нарушу, ибо не один я совершу ее.
О! Что до этого касается, то пусть большие бояры заводят побольше датских собак[130] и пусть потолще сделают запоры в своих сундуках.
Я не могу понять, чем мы будем через год.
Явление 11
Всё готово, все ожидают только тебя, атаман.
Пойдем, атаман, и за винами станем рассуждать, чем мы будем через год.
И девушка Мария должна идти с нами.
Она, я думаю, спит теперь.
Дурак! Разве ты не слышал, что сказано: она должна идти.
Рожер, ты не хорошо меня понял. Поди, Гундо, если она не спит, позови ее ко мне.
Эту девушку мне надобно узнать покоротче. Кто она такова?
Раймонд, ты ее привел, ты должен знать, кто она такова?
Она дочь какого-то фон Штейна; но, право, воспитана не по-дворянски — всякая крестьянка развязнее ее. Атаман, если ты думаешь найти в ней что-нибудь доброе, то ошибся; ибо в целый месяц ты не услышишь от нее ни одного слова — такая скромная, такая стыдливая.
Явление 12
Эта девушка любит более говорить сама с собою, нежели с людьми. Я застал ее рассуждающую о какой-то наружной красоте.
Любезная девушка, дай мне свою руку. (Берет ее руку) Если ты не привыкла говорить с рабами, так говори с их господином. Пойдем, нас ожидает радость.
Если этот господин [знает] свои и мои обязанности, если он умеет щадить стыд женщины.
Браво! Она умела выбрать, с кем говорить, да и как умно еще раз-дабарывает.
Будь уверена, Мария, я не заставлю краснеть ни одним словом. (Взяв Марию под руку, идет.)
Куда ты ведешь меня?
Верь мне — я не заставлю краснеть тебя.
Эй, музыка!