Он голоса прелестного такого
Не слыхивал нигде и никогда;
Мелодия божественно простого
Звучанья, величава и горда,
Таилась в этих звуках непонятных,
И сладостных, и мягких, и приятных.
Ему казалось, он проснулся вдруг
От музыки таинственного звука,
Не зная сам — не греза ль этот звук
И не рассеется ль она от стука
Какого-нибудь сторожа, а стук
Противнейшая вещь и даже мука
Для тех, кто утром спит, а по ночам
Любуется на звезды и на дам.
Итак, Жуан внезапно пробудился
От сна, который бреду был сродни;
В нем аппетит могучий появился.
Приятный запах Зоиной стряпни
Над ним туманным облаком кружился,
И этот запах, как в былые дни,
В нем возбудил желанье пообедать.
Точней — бифштекса сочного отведать.
Говядины на этих островах,
Где нет быков, понятно, не водилось;
Одних овец и коз во всех домах
Зажаривать на праздник приходилось.
Случалось это редко: на скалах
Лишь несколько домишек там ютилось.
Но остров, о котором речь идет,
Имел сады, и пастбища, и скот.
Я вспомнил, о говядине мечтая,
Про Минотавра странный древний миф:
Все наши моралисты Пасифаю
Сурово осуждают, заклеймив
За то, что лик коровий приняла и
Носила, но заметим, рассудив,
Она лишь поощряла скотоводство,
Чтоб на войне дать Криту превосходство.
Мы знаем: англичане искони
Любители говядины и пива,
Но пиво всякой жидкости сродни,
И суть не в пиве, говоря правдиво,
Но и войны любители они,
А это стоит дорого; не диво,
Что бритт и Крит обожествляют скот,
Пригодный для убоя круглый год.
Но к делу! Ослабевший мой герой,
На локоть опершись, глядел устало
На пышный стол: ведь пищею сырой
Он подкреплялся в море и немало
Благодарил всевышнего порой
За крысу, за ремень; на что попало
Он с жадностью набросился б теперь,
Как поп, акула или хищный зверь.
Он ел, ему подкладывала снова
Она, как мать, любуясь на него,
Для пациента милого такого
Она не пожалела б ничего
Но Зоя рассудить могла толково
(Хотя из книг не ведала того),
Что голодавшим надо осторожно
И есть и пить — не то ведь лопнуть можно.
И потому решительно весьма
За дело эта девушка взялась:
Конечно, госпожа ее сама
Заботливо о юноше пеклась,
Но хватит есть. Нельзя сходить с ума,
Своим желаньям слепо подчинясь:
Ведь даже лошадь, если б столько съела,
На следующий день бы околела!
Затем, поскольку был он, так сказать,
Почти что гол, — штанов его остатки
Сожгли, Жуана стали одевать
В турецком вкусе. Но, ввиду нехватки
Чалмы с кинжалом, можно посчитать
Он был одет как грек. Про недостатки
Не будем говорить, но подчеркнем:
Шальвары были чудные на нем!
Затем Гайдэ к Жуану обратилась;
Ни слова мои герои не понимал,
Но слушал так, что дева оживилась,
Поскольку он ее не прерывал
И с протеже своим разговорилась,
В восторге от немых его похвал,
Пока, остановившись на мгновенье,
Не поняла, что он в недоуменье.
И вот тогда пришлось прибегнуть ей
К улыбкам, жестам, говорящим взорам,
И мой Жуан — оно всего верней
Ответствовал таким же разговором
Красноречивым. Он души своей
Не утаил, и скоро, очень скоро
В его глазах ей как бы просветлел
Мир дивных слов — залог прекрасных дел.
Он изъяснялся пальцами, глазами,
Слова за нею робко повторял,
Ее язык и — вы поймете сами
Ее прелестный облик изучал.
Так, тот, кто наблюдал за небесами
По книге, часто книгу оставлял,
Чтоб видеть звезды. Взор ее блестящий
Был азбукой Жуана настоящей.
Приятно изучать чужой язык
Из женских уст, когда нам горя мало,
Когда и ментор юн и ученик
(Со мной такое в юности бывало!).
Улыбкой дарит нежный женский лик
Успехи и ошибки поначалу,
А там — сближенья уст, пожатья рук,
И вот язык любви усвоен вдруг!
Вот потому — то я случайно знаю
Испанские, турецкие слова,
По-итальянски меньше понимаю,
А по-английски лишь едва-едва
Умею изъясняться: изучаю
Я сей язык по Блеру, раза два
В неделю проповедников читая,
Но их речей не помню никогда я.
О наших леди мне ли говорить?
Ведь я изгнанник общества и света:
И я, как все, был счастлив, может быть;
И я, как все, изведал боль за это.
Всему удел извечный — проходить,
И злость моя, живая злость поэта
На ложь друзей, врагов, мужей и жен,
Прошла сама, растаяла как сон!
Но возвратимся к нашему Жуану.
Он повторял слова чужие, но
Как солнце все обогревает страны,
Так чувство зажигает всех одно
(Включая и монашек). Я не стану
Скрывать: он был влюблен — не мудрено!
В свою благотворительницу нежную,
И страсть его была не безнадежною.
Когда герой мой сладко почивал,
К нему в пещеру утром, очень рано,
Взглянуть, как сей птенец беспечно спал,
Она являлась словно бы нежданно;
Так бережно, что он и не слыхал,
Разглаживала кудри Дон-Жуана,
Касалась губ его, и лба, и щек,
Как майской розы южный ветерок.
Так с каждым утром выглядел свежей
Мой Дон-Жуан, заметно поправляясь:
Здоровье украшает всех людей,
Любви отличной почвою являясь;
Безделье же для пламени страстей
Любовных лучше пороха, ручаюсь!
Притом Церера с Вакхом, так сказать,
Венере помогают побеждать…
Пока Венера сердце заполняет
Поскольку сердце нужно для любви,
Церера вермишелью подкрепляет
Любовный жар и в плоти и в крови,
А Вакх тотчас же кубки наливает.
Покушать любят все, но назови,
Кто — Пан, Нептун иль сам Зевес нас балует
И яйцами и устрицами жалует.
Итак, Жуан, проснувшись, находил
Купанье, завтрак и к тому ж сиянье
Прекраснейших очей — живых светил,
Способных вызвать сердца трепетанье
В любом. Но я об этом уж твердил,
А повторенье — хуже наказанья.
Ну, словом, искупавшись, он спешил
К своей Гайдэ и с нею кофе пил.
Так был он юн и так она невинна,
Что он ее купаньем не смущал;
Ей мнилось — он мечта или картина.
Ее ночные грезы посещал
Уж года два, как будто беспричинно,
Заветный милый образ, идеал,
Сулящий счастье, — а при полном счастье
Двоих персон желательно участье.
Она влюбленно восхищалась им,
С восторгом целым миром любовалась,
От нежных встреч всем существом своим
Восторженно и смутно волновалась;
Готовая навек остаться с ним,
При мысли о разлуке ужасалась.
Он был ее сокровищем; она
Была впервые в жизни влюблена.
Красавица Жуана посещала
Весь месяц ежедневно и притом
Была так осторожна поначалу,
Что догадаться не могли о нем.
Но вот ее папаша снял с причала
Свои суда, спеша не за руном
И не за Ио, а за кораблями,
Груженными товаром и рабами.
Тут наступил ее свободы час:
Ведь матери Гайдэ давно не знала
И, проводив отца, могла сейчас
Располагать собою как желала.
Так женщины замужние у нас
Запретом не стесняются нимало
(О христианских странах говоря,
Где под замком не держат женщин зря).
Теперь ее дневные посещенья
И разговоры стали подлинней;
Он мог уже составить предложенье:
«Пойдемте погулять!» Немало дней
Он пролежал в пещере без движенья,
Как сломленный цветок, но рядом с ней
Он оживал и, вместе с ней гуляя,
Закаты созерцал, луну встречая.
А остров был безлюден и уныл: