Воздержанность классическая их
Считается за честь и украшенье
И киников, и множества святых.
Внушает же отшельник уваженье
Печальным видом странностей своих!
Но вас богач суровый возмущает,
Когда во имя денег сокращает
Свои расходы? Да ведь ей — поэт!
Поклонник высшей и чистейшей страсти,
Прекрасный блеск накопленных монет
Ему дает изысканное счастье;
Его слепит алмазов чистых цвет
И кротких изумрудов сладострастье;
И для него, как солнце, горячи
Червонных слитков яркие лучи.
Ему принадлежат материки;
Из Индии, Цейлона я Китая
Плывут его суда; в его мешки
Церера собирает урожаи
Его чуланы, склады, сундуки
Богаче королевских. Презирая
Все плотские восторги, он один
Царит над всем — духовный властелин.
Быть может, он, потомству в назиданье,
Построит школу, церковь лазарет,
Оставив после смерти в новом зданье
Унылый бюст иль сумрачный портрет?
Быть может, человечества страданья
Он утолить задумает? Но нет!
Он предпочтет богатство целой нации
Держать в руках — и строить махинации.
Но что бы он ни делал — все равно!
Пусть высший принцип — только накопленье!
Какому дураку разрешено
Назвать безумьем это увлеченье?
А почему, скажите, не грешно
Кутить, любить, выигрывать сраженья?
Спросите-ка наследников, какой
Приятней предок — мот или скупой?
О, как прелестна звонкая монета!
О, как килы рулоны золотых!
На каждом быть положено портрету
Кого-то из властителей земных,
Но ныне бляшка солнечная эта
Ценнее праха царственного их.
Ведь и с дурацкой рожей господина
Любой червонец — лампа Аладдина!
«Любовь небесна, и она царит
В военном стане, и в тени дубравы.
И при дворе!» — поэт наш говорит;
Но я поспорю с музой величавой:
«Дубрава», правда, смыслу не вредит
Она владенье лирики по праву,
Но двор и стан военный не должны,
Не могут быть «любви» подчинены.
А золото владеет и дубравой
(Когда деревья рубят на дрова!),
И тронами царей, и бранной славой
И на любовь известные права
Имеет, ибо Мальтус очень здраво
Нам это изложил, его слова
Нас учат, что супружеское счастье
У золота находится во власти!
Но ведь любовь почти запрещена
Без брака? Ибо все мы разумеем,
Что якобы сопутствует она
Супружеству. Однако мы не смеем
Насеивать… Верней — любовь должна
(В угоду всем ханжам и фарисеям)
Служить венцом супружеских утех;
Любовь без брачных уз — позор и грех.
Но разве «при дворе», «в военном стане»
Да и «в тени дубравы», черт возьми,
Все воины, все гранды, все крестьяне
Являются женатыми людьми?
Не знаю, как оправдываться станет
За этот ляпсус Скотт — mon cher ami,[65]
Ведь он себя пристойностью прославил;
Всегда его в пример мне Джеффри ставил.
К успеху равнодушен я, ей-ей!
В былые годы мне везло немало,
А в юности успех всего нужней,
И это мне в дальнейшем помогало.
Да, я доволен юностью моей.
Хороших дней мне много перепало,
И, как бы я за них ни заплатил,
Я ни умом, ни сердцем не остыл.
Я знаю: барды многие не раз
Взывают, как к неведомому богу,
К суду потомства, веруя, что нас
Рассудят и поддержат хоть немного.
Но лично я — противник громких фраз
И не зову потомков на подмогу.
Они для нас загадка, мы — для них;
Живые склонны думать о живых!
Мы сами ведь потомство — вы и я;
Кого же помним мы и понимаем?
Весьма немногих, милые друзья;
Мы — на двадцатом имени хромаем!
За множество досадного вранья
Мы старого Плутарха упрекаем,
И Митфорд — современный грекофил
Его ошибки ярко осветил.
Признаюсь вам, читатель благосклонный,
И вам, неблагосклонные пииты,
В двенадцатой главе вполне законно
Я к Мальтусу прибегну под защиту
И к Уилберфорсу; лучше Веллингтона
Спаситель чернокожих знаменитый;
Ведь наш-то Веллингтон, по мере сил,
И белокожих в рабство обратил!
А Мальтус сам себя опровергает
На практике; я, право, не шучу.
Я (как чужое, солнце ни сверкает!)
Зажгу своей теории свечу
Философ размноженье осуждает:
Оно — де бедняку не по плечу;
Он, помня о проблеме пропитанья,
Обуздывать обязан все желанья.
Как благородно, тонко и умно,
И, боже, что за слово «филогения»!
Оно, пожалуй, несколько темно
И может вызывать недоумение,
Но вслух произносить запрещено
Обычное простое выражение,
Не то у всех нас, господи прости,
Была бы «филогения» в чести.
Но где я бросил милого Жуана?
Он в Лондоне — столице всех услад
И всех невзгод людского океана,
Где новичку превратности грозят.
Хоть наш герой видал чужие страны
И был известным опытом богат,
Но край, в котором ныне он блистает,
Все иноземцы плохо понимают.
Мы можем очерк дать любой страны,
Определяя степень процветания,
Температуры лета и весны,
Особенности климата, питания.
Всего трудней — признаться мы должны
Тебя познать, о Великобритания!
Так много львов и зубров всех пород
В зверинце атом царственном живет!
Но полно о политике: начнем
Paulo majore.[66] Ловкий мой герой
Лавировал с отличным мастерством,
Как конькобежцы зимнею порой.
Он тонко флиртовал в кругу споем;
Красавицам ведь кажется игрой
Невинная сия «тантализация»
Не грех им мил, а грешниц репутация.
Не все дороги наши, скажем прямо,
Под снегом целомудрия лежат:
Порой и совершит иная дама
Какой-нибудь чертовский эскапад,
И, право, на ослицу Валаама
С такой тревогой люди не глядят,
Испуганно и скорбно восклицая:
«О! Кто бы мог подумать, дорогая?!»
Леила всем понравилась. Она
Была тиха, задумчива, послушна
И как — то романтически бледна;
Восточными глазами равнодушно
Она вокруг глядела. Новизна
Не трогала ее; ей было скучно…
Ее судьба, ее прелестный взор
Стал модной темой с некоторых пор.
Конечно, дамы расходились в мненьях;
Я не хочу красавиц обижать,
Но споры столь обычное явленье,
Что им бывает трудно помешать.
Придется мне признаться, к сожаленью,
Что дамы любят шумно обсуждать!
На этот раз их воодушевила
Задача воспитания Леилы.
Но все сошлись на том, чтоб подыскать
Для маленькой Леилы нечто лучшее;
Ее наружность будет представлять
Опасность для ее благополучия,
А Дон-Жуан с собою совладать
Лет пять способен в самом лучшем случае.
И потому разумней и верней,
Чтоб он уже теперь расстался с ней.
Тут началось всеобщее волненье
И самых лучших дам соревнованье:
Кто, делая Жуану одолженье,
Турчаночки предпримет воспитанье?
Ведь тут необходимо, без сомненья,
Наставницы высокое призванье!
Шестнадцать мудрых дев и десять вдов
Явились одновременно на зов.
Две дамы разведенные, бесплодные
И грустные, как можно угадать,
Готовы были девочку безродную
Как собственную дочку воспитать
Ей преподать манеры благородные
И в должном виде свету показать
(Где в первый свой сезон всегда царицы
Хорошенькие юные девицы,
Особенно имея капитал!)
Потрепанные пэры, джентльмены,
Которых рок немного пощипал,
Мамаши, и сестрицы, и кузены
Преследуют желанный идеал
(Для многих что блестит, уж то и ценно!),
И вальсами и лестью все подряд
«Фортуне юной» голову кружат!