Только через неделю после увиденного, когда Дон Жуан, думая о той парочке, как бы праздновал вместе с ними выходные дни, — а он не сомневался, что они их праздновали, да еще и как, — ему вдруг вспомнилось, какими желтыми были на тонких ветках-прутиках цветки красильного дрока с обеих сторон от пары. И как ветер мотал, раздвигая и сдвигая, этот сплошь желтый кустарник семейства губоцветных. От кедра доносился специфический шум, похожий на свист. Высоко в небе, неправдоподобно высоко для птицы, кружил один из тех орлов, которые обычно только в особо ясные и тихие дни жаркого лета покидают свои насиженные места или гнезда в лесу под Рамбуйе и летят в околопарижское воздушное пространство. Осы с шумом и жужжанием трудились над посеревшей от ветра и дождей поленницей (так же выглядел сейчас у меня в саду и мой деревянный стол — ведь рассказ Дон Жуана пришелся на май месяц, когда осы строят гнезда). На одной из веток, свисавших над ручьем Мерантез, не то болталось, не то раскачивалось что-то продолговатое и полосатое, по весу не тяжелее туфли, похожее на скрученную магнитофонную пленку, — такой невесомой могла быть лишь сброшенная змеиная кожа, значит, в округе Пор-Рояля все еще водились или снова завелись змеи. С кедра сорвалась прошлогодняя шишка и прокатилась по парочке. Переливающийся блестками песок сверкнул на дне ручейка, в котором не было рыб, и послышался шум трактора с полей, что распахивали наверху, на плато. На краю леса, на противоположном склоне, нарисовалась большая семейка бабушек-дедушек-родителей-деток, они устраивались на пикник, устанавливая складной столик, по одной из самых современных трасс проехал школьный автобус, и дети сбились там в кучку в самом заду, а в воздухе мельтешили те маленькие рыженькие мотыльки, про которых всегда думается, когда двое из них вьются друг подле друга, что их трое.
Дон Жуан под конец был, однако, разочарован парочкой. Все закончилось слишком тривиально. Оба они вдруг стали производить слишком много шума. Женщина то и дело вскрикивала, а мужчина мычал, хрюкал и сопел. Потом она рухнула на него, упав вперед, а он гладил ее рукой по спине и чесал при этом другой согнутое колено. В самом начале, прежде чем закричать, она произнесла что-то невнятное про «любовь», и он тоже пробормотал нечто похожее. Дон Жуану надо было бы уйти еще до того. Ведь ничего уже не изменилось бы, как если бы кукушка вместо привычного «ку-ку» прокуковала трижды и замерла потом, как поперхнулась. Конечно, он остался и смотрел, как бы исполняя свой долг, но уже считал секунды, или, скорее, просто считал, как это делают обычно при вынужденной задержке в ненужном месте и хотят убить время, когда оно тянется бесконечно. А время становилось для Дон Жуана уже проблемой, пожалуй, главной на данный момент.
Однако он собрался уходить только тогда, когда два голых тела в ложбинке стали явной добычей несметного количества мух и муравьев. Правда, так было и до того. Но они заметили это, похоже, лишь сейчас, и постепенно им стало это надоедать. До самого последнего момента Дон Жуан ждал, что с ними произойдет что-то еще, нечто противоречащее обычному ходу вещей. Но что, например? Никаких вопросов, осадил он меня строго.
Поворачиваясь, он наступил на хворост, и парочка тут же заметила его. Он уточнил: никакого хруста, заставившего их обернуться, а только его, стороннего наблюдателя, вздох. Вздох разочарования? Прекратить задавать вопросы! По правде говоря, я никогда и ни у кого не слыхал такого вздоха, как у Дон Жуана. И он целую неделю предоставлял мне эту возможность постоянно слышать его вздох — во время рассказа или безмолвного сидения в саду. Это был вздох стареющего мужчины и одновременно ребенка. Необыкновенно тихий и легкий, даже нежный, но он доносился, проникая сквозь любой шум, даже сквозь непрерывный гул с автострады — скоростной трассы, прорезавшей с недавних пор долину Родон и беспрестанно показывающей ей свой оскал, — сквозь ураганный шквал и вой бомбардировщиков, на протяжении всей недели грохотавших над нашими головами в ритме их маневров на Троицын день. Вздох Дон Жуана внушал мне доверие, и не только к одному этому человеку.
Любовная же парочка, напротив, расценила его вздох как предательство. Их привело в бешенство не то, что на них кто-то смотрел. Они схватили свои кожанки и помчались за ним, потому что он как зритель, наблюдавший за ними и за тем, что они только что пережили и что, возможно, незримо еще держало их в плену, подверг все своим вздохом унижению и осмеянию. А Дон Жуан, как всегда, даже и в других ситуациях, бежать не собирался. С какой стати он должен бежать? Да и нельзя ему было бежать. Но, как всегда, другого выхода не было: пришлось бежать.
У него был, конечно, выигрыш на местности, поскольку, будучи пешим, он мог в один миг пересечь ручей и перешагнуть через валежник, тогда как парочке приходилось выбирать для мотоцикла кружные пути по полям и крайне редким мосткам. В какие-то моменты он даже вовсе не проявлял спешки. Этим и объясняется, что часть пути он проделал задом — привычным для него способом передвижения, который не стоит расценивать как насмешку с его стороны. Однако преследователей, по-видимому, именно это и разозлило, ибо под конец они гнались за ним как бешеные, отчаянно и бесстрашно прыгая по корням и кочкам. Они наступали ему на пятки, и тогда ему не осталось ничего другого, как взять ноги в руки. При этом они страшно кричали. Правда, это были всего лишь какие-то восклицания, почти дружеские. Может, ему следовало остановиться и по-свойски поговорить с ними? Но ему нечего было им сказать. Только через неделю, все еще у меня в саду, в день расставания, он смог издали обратиться к парочке и пожелать им счастья и приятных сюрпризов на всю их жизнь.
А неделю назад, вечером в день прибытия в Пор-Рояль-де-Шан, Дон Жуан начал рассказывать — в тот же самый день недели, что был и ровно неделю назад. Он находился тогда еще в Тифлисе, в Грузии. И он не собирался разворачивать передо мной историю своей жизни, даже ее последнего года, а исключительно только последних семи дней, и во все последующие дни недели — день в день, когда это происходило. В этот понедельник, например, ему пришел на память прошлый понедельник, и притом так удивительно ярко и четко, так естественно и легко, как вряд ли могло бы случиться такое с прошлым вторником или, скажем, понедельником месяц назад и так далее, если отсчитывать время вспять. «В понедельник неделю назад», — и вот уже нахлынули картины, нежданно-негаданно одна за другой, в течение целого дня, — и в памяти всплывали события и люди того дня прошлой недели, рисовались в его воображении — такими он их не увидел неделю назад — и занимали сейчас свое место, выстраивались в ряд, тихо, без ажиотажа и претензий на первенство среди приукрашенных воспоминаний, а если уж и задавали какой-то особый ритм, то тихо и спокойно нанизывая события, без толкотни и суеты, без выяснения, кто первый, кто последний, а став равнозначными — без разделения на великие и малые.
Так это все сложилось и как бы устроилось само собой. И так я и слушал изо дня в день, как Дон Жуан рассказывал мне свою неделю — способ повествования, объяснимый, пожалуй, тем, что каждый день он находился в другом месте, поскольку всю неделю путешествовал. Дон Жуан не вел оседлого образа жизни. Если бы он сидел на месте, и даже если бы с ним приключилось все то же самое, он не знал бы, что ему рассказать про те прожитые семь дней, и, уж во всяком случае, не сумел бы сделать это в такой занимательной форме. Рассказанная неделя, — а не рассказы про отдельно взятый день или год, — подобная форма как нельзя лучше подходила к такому персонажу, как Дон Жуан. Но она отвечала и моему настроению. И, кроме того, настроениям других людей, не занятых войной, а предпочитающих пусть неустойчивый и подверженный угрозам, но все же мир.
Пока для Дон Жуана семь этапов его недели облекались день за днем в слова, он проживал их, делал их реальностью. И рассказывал свою историю без всяких пикантных подробностей. Он не то чтобы избегал их, просто с самого начала они выпали из его поля зрения. Само собой разумелось, что речь о них даже не могла идти. «Пикантные подробности» рассказывать не полагается. Будем считать, что их вроде как бы и не было. Я так с самого начала не хотел ничего о них слышать. Только без этих глупостей похождения и авантюры Дон Жуана — а они, в конце концов, все-таки оказывались авантюрами — выходили в моих глазах за пределы одной его личности. Подробности, правда, при его обращении к воспоминаниям о прошлой неделе появлялись то и дело сами собой, но только другие и авантюрные на свой лад.
В течение этих семи дней, пока Дон Жуан сидел в моем саду и рассказывал — мне, но одновременно и самому себе, — он ни разу не спросил меня, кто я такой, откуда родом и чем занимаюсь. Мне это нравилось. Ибо моим единственным, регулярно навещавшим меня в прошлые месяцы посетителем был кюре из церкви Сен-Ламбер-дю-Буа, дававший мне понять, что он, собственно, один, кто еще не оставил меня, и вообще самый последний из всех на земле, чем делал мое положение еще более нестерпимым: часто только с приходом священника я осознавал свое одиночество, и чувство покинутости еще долго грызло мою душу после его ухода, да-да, именно грызло, грызло и грызло, и я смотрел на себя как на одного из тех смертельно больных людей в округе, которым мсье черная сутана, а именно это было главным делом его жизни, эпизодически наносил свои визиты, однажды у него даже непроизвольно так и вырвалось: «Ах, мои дорогие прихожане на смертном одре!»
Я готовил, а Дон Жуан рассказывал. Со временем мы стали есть вместе, сидя за столом в саду. А моя кухня словно ожила! Нет ничего дороже сердцу, во всяком случае моему, чем кухня, где кто-то с удовольствием возится с замысловатыми блюдами. Как в старые добрые времена, стоял я порой, частенько даже не замечая этого, на одной ноге или радостно прыгал вдруг козленком из одного угла в другой. И по старой привычке вытирал руки о полы рубахи, выпущенной поверх штанов, как делал это раньше, по поварской традиции вытирая руки о фартук. А мой недельный гость даже палец о палец не ударил. Он привык что его все всегда и везде обслуживают. Я не спрашивал, куда подевался его слуга. В нужный момент, думал я, он обязательно появится в рассказе, так оно, собственно, и случилось. Казалось, Дон Жуан и пальцем не шевельнул, но, входя в кухню, я ежедневно обнаруживал новые приправы, и не только приправы, но и все другое, что полагалось при готовке, — мешочек с перцем из Сычуани, черные, как уголь, весенние трюфели из Турции, круг овечьего сыра из Ла-Манчи, пригоршня — словно собранного собственноручно — дикого риса из Бразилии, вазочка нутового пюре из Дамаска. При этом он прибыл без багажа. За всю неделю мне ни разу не пришлось посетить оптовый рынок, который я давно уже возненавидел.