Только граф производил впечатление человека не вглядывающегося, а вслушивающегося во тьму. Разглядеть что — либо в темноте было и впрямь невозможно, а до слуха доносились лишь порывы ревущего ветра да тревожный шум мятущихся волн. Доналу казалось, что граф стоит возле окна целую вечность, хотя на самом деле прошло всего минут пять. Он что, не в своём уме? Или просто ходит во сне? Но разве он стал бы так рано ложиться спать?
Пока Донал размышлял и сомневался, откуда — то сверху раздался ещё один аккорд призрачной музыки, и, словно в ответ, граф сразу что — то забормотал, сначала еле слышно, потом всё громче и отчётливее, подобно человеку, размышляющему вслух и едва сдерживающему восклицания восторга. Из его слов Донал понял, что тот продолжает вслушиваться в неизвестную мелодию, хотя сам Донал больше её не слышал.
— Опять! — бормотал граф. — Ещё один раз, пока я не покинул этот мир, мне довелось услышать этот благословенный голос. Эта песня той, для кого нет смерти! Она поёт для меня. Пой же, сирена, моя душа внимает тебе, как сама вселенная, и в ней не существует ничего, кроме твоего голоса!
Он замолчал, а потом заговорил снова: — Это ветер, поющий в ветвях древа жизни. Его листья шелестят словами любви. Я возлягу под его сенью, потому что я любил её, любил и погубил. Но день тот ещё не пришёл. Она успеет простить меня и позабыть, и всё будет хорошо… Послушайте, какая музыка! Прозрачная, как флейта! Полнокровная и чистая, как голос скрипки! Это цвета всех оттенков! Это бутоны цветов! Они живы! Я вижу, как они растут, как развеваются по ветру. Вот это подснежники. А эти высокие, глубокие, обжигающие тона — это что? Жасмин?
Нет, его соцветие — не одна нота, а целый аккорд. И какой аккорд! То есть, какой цветок! Я никогда не видел такого цветка здесь, на земле.
Должно быть, он растёт в раю, откуда и прилетела эта музыка. Точно! Точно!
Разве я не помню, как однажды ночью на величественном корабле переплыл через целый океан звёзд, вдыхая аромат небес, и увидел жемчужные врата, мерцающие над мириадами бесконечных волн? А за вратами поля, усыпанные цветами. Я видел их так же ясно, как вижу сейчас. Ах, вот он! Дракон, стерегущий золотые яблоки! Видите его щит, его щит и изумрудно — зелёные глаза? Он подымается и летит над пасмурным озером! Это Герион! Он прилетел, чтобы отнести меня в круговорот — тот, что внизу!
Тут лорд Морвен повернулся, поспешным шагом вышел из комнаты и торопливо захлопнул за собой дверь, как будто не желая пускать в замок существо, живущее в его воображении. Донала не так — то легко было сбить с толку, и человеком он был не робкого десятка. Но сейчас он стоял поражённый, словно и сам покинул своё тело, разом позабыв всё земное. Стоять рядом с человеком, который на самом деле не рядом, а где — то в другом, непонятном месте, гораздо страшнее, чем узреть бесплотное видение. Реально явившийся дух не так ужасен, как дух, которого нет, хотя тело его рядом с нами.
Несколько секунд Донал стоял растерявшись, но потом взял себя в руки и попытался как следует всё обдумать. Что делать? Да и можно ли тут что — нибудь сделать? Что он должен сделать? Есть ли у него право хоть что — то предпринимать? Может ли он что — либо предпринять, не причинив и не сотворив зла? Первое, что пришло ему в голову, было последовать за графом.
Человека в таком состоянии лучше не оставлять одного, особенно среди таинственных переходов и лестниц запутанного замка, где несчастный в любой момент может сломать себе шею. Вмешиваться, несомненно, опасно, но наверное, будет лучше, если он немного пройдёт вслед за лордом Морвеном.
Он услышал шаги, спускающиеся по лестнице, и поспешил за ними. Но не доходя до первого этажа, шаги внезапно стихли, и Донал понял, что граф свернул туда, куда он не сможет за ним последовать.
Глава 29Снова Эппи
Донал был бы рад рассказать сапожнику об этом непонятном происшествии, но подумал, что о делах, творящихся в замке, негоже рассказывать за его пределами, — ведь в доме лорда Морвена ему доверяют! Он и сомневаться — то начал потому, что не был уверен, одобрит ли это сам Эндрю. Но на следующий день он всё же отправился в гости к Коменам, хотя бы для того, чтобы побыть рядом с тем единственным человеком, которому он мог бы обо всём рассказать, будь у него такая возможность.
Не успел он войти в комнату, где сапожник, по своему обыкновению, сидел подле жены и чинил башмаки, как ему сразу же стало ясно, что в доме что — то не так. Однако старики поздоровались с ним так же приветливо, как всегда, и уже через несколько минут Дори сама поведала ему о причине своей тревоги.
— Что — то беспокоимся мы, сэр, — начала она. — Насчёт нашей Эппи.
— Неужели? — огорчился Донал, полагавший, что у девушки теперь всё в порядке. — А что случилось?
— Да как сказать? — ответила Дори. — Может, это нам по — стариковски чудится, а всё — таки сдаётся нам с Эндрю, что не всё у неё чисто да ладно.
Придёт, бывало, к нам — уж такая вся скромница, как будто о себе и вовсе думать забыла. А через минуту кто — нибудь из нас слово скажет, и она вся как рассердится, как вспыхнет! Ни одного слова поперёк сказать нельзя!
Словно ей всё время кажется, что за каждым словом — ещё сотня. Ощетинится, как зверёк — и ну защищаться! Что — то непонятно я объясняю, ну да вы, наверное, и так всё поняли.
— Понял, — сказал Донал. — Но я её сейчас совсем не вижу.
— А тому и удивляться нечего, сэр. Понятно, что она вас сторонится. Стыдно ей, поди; ведь вы всё знаете про её вольности с молодым графом.
— Даже не знаю, как бы мне её увидеть, — задумчиво проговорил Донал.
— А разве раньше она не убиралась в классной комнате перед вашими занятиями?
— По — моему, да.
— А сейчас?
— Не знаю. Мне сказали, к какому часу я должен появляться там по утрам, и раньше я туда никогда не прихожу.
— И ведь не то, чтобы она что — то там говорила или делала, — продолжала Дори. — Просто вид у неё какой — то не такой, даже походка! Хоть бы зацепиться было за что, может, и не думалось бы так… Конечно, она всегда была девушка переменчивая — настроения, то да сё, — но раньше она послушная была, всегда готова нас порадовать, пусть и немножечко. Нравилось ей стариков радовать, хоть бы и своих деда с бабкой. А сейчас и слова лишнего ей не скажи, а уж чтоб послушалась нас, о том и речи нет! Нет, она, конечно, не всегда такая, но сейчас на неё всё чаще и чаще находит. Иной раз и рот — то боишься открыть: что внучка скажет, как посмотрит? И всё время она не то, чтобы нас слушает, а как будто что — то от себя отталкивает, словно ничего ей не нравится, только бы избавиться от этого поскорее. Слова — то наши у ней в голове остаются, в этом я не сомневаюсь, но сдаётся мне, что от речей толку сейчас мало. Когда человек и так уж недоволен, у него всегда найдётся, на что пожаловаться!
— Дело — то оно не в том, чтобы правильно поступать, — сказал сапожник. — То есть, не к этому одному всё должно стремиться, а к тому, чтобы расположение в душе было верное ко всему, что тот человек делает, говорит или думает. В этом — то вся праведность и есть, а уж из неё само собой и происходят всякие добрые дела. Если доброго ничего не видно, значит, душа и мысли у человека не в порядке. И внучка наша бедная так себя ведёт, потому что душа у неё к правде не склоняется. Ни с самой собой у неё согласия нет, ни с какой истиной — а хоть бы и с человеком, только по — настоящему праведным и правдивым, — ни с истинным Богом. Дурной поступок — это ещё ничего, пока человек способен добро от зла отличать, даже если и не любит он истину всем сердцем и душой. Пока разумение зла в нём остаётся, ещё не всё потеряно.
— Что это ты такое говоришь, Эндрю? — укоризненно произнесла его жена. — Неужели ты позволил бы нашей Эппи делать дурное, если бы мог удержать её на праведном пути?
— Нет, не позволил бы, — ответил ей муж, — если бы она сама хорошенько понимала, что худо, а что хорошо. Или ты хочешь, чтобы я силком её удерживал от всякого греха, а сама она пусть только и ждёт, пока я отвернусь, чтобы улизнуть да набедокурить? Нет, я хочу, чтобы она сама увидела, что нагрешила, и покаялась бы, и поняла бы, какая это скверна — идти против святой воли Того, Кто её сотворил и ради неё умер. Сама посуди, что тут лучше и что выберет любой дед, который любит Бога, любит свою внучку и любит истину! Нам надо обоими глазами взирать на истину, а не моргать да коситься на мир сей и его праведность! Уж лучше быть Закхеем, чтобы Господь пришёл к нам домой вечерять и чтобы с каждым часом в сердце возрастала праведность Божья, — чем гордым фарисеем, который даже не понимает, что грешит, а с такими, как Закхей, и говорить — то гнушается!
— Если вы думаете, что я могу что — то сделать для Эппи, то я готов, — сказал Донал. — Признаюсь, я немного боюсь вмешиваться.
— Вам, сэр, лучше вообще рядом с ней не появляться, — ответил Эндрю. — Вы и сами человек молодой, а на людские сердца да языки лучше не полагаться. Ведь бывают и такие, что ни в какую не желают верить, что человек может даже самую малость сделать в чистоте сердца да по доброму расположению. Тут же начинают придумывать да измышлять, какие же у него побуждения; прикидывают, значит, какие же такие соображения могли бы и их самих на такое подвигнуть. Им даже представить трудно, что доброе дело можно сделать просто так, потому что оно доброе!
— Вот только если вам пойти к миссис Брукс, — смиренно предложила практичная Дори, — и спросить её, не заметила ли она чего, не взялась ли Эппи за старое. Вы ведь с ней добрые приятели.
Донал пообещал поговорить с экономкой и, вернувшись в замок, тут же побежал её искать. Та сказала ему, что девушкой она весьма довольна: и работает она прилежно, и усердна, и услужить чуть что готова. Конечно, порой и грусть на неё находит, и тоска; но тут старикам нужно помнить, что они тоже когда — то были молоды. Хоть и не встречается она больше с молодым графом, да разве сразу его забудешь? Но так и быть, она приглядится к Эппи повнимательнее.