— Отчасти потому, что если мы и правда начнём искать потайную комнату, то чем тише и незаметнее мы будем это делать, тем лучше, а если пойдут разговоры про таинственную музыку и непонятную дымовую трубу, все сразу непременно вспомнят и про комнату. И ещё: по — моему, эта музыка сама поможет нам отыскать то, что мы хотим найти.
— Вы мне после об этом расскажете, ладно? — попросила леди Арктура и, слегка поклонившись, пошла по лестнице наверх.
Той ночью граф снова бледной тенью бродил по всему замку, а ветер, почти не переставая, дул с юго — востока. Утром Арктура пришла к дяде рассказать о том, что они задумали, но как только он уловил, куда она клонит, его лицо стало мрачнее грозовой тучи.
— Что? — вскричал он. — Неужели ради какой — то глупой сказки о дьяволе и картёжниках нужно чуть ли не по камню разбирать прекрасный, благородный замок? Нет уж! Только через мой труп! Пока я жив, этому не бывать! Вот что бывает, когда родовое имение попадает в руки женщинам! Это же святотатство! Клянусь, я лучше опротестую завещание брата в суде, чем допущу такое!
Он так бушевал, что в душе Арктуры зародилось смутное подозрение: не скрывается ли за этой яростью нечто большее? Его необузданный гнев напугал её, но одновременно пробудил в ней родовой дух Грэмов; она уже жалела о том, что из почтения к главе семьи поведала ему о своём решении. Она имеет полное право действовать, как ей заблагорассудится! Отец не стал бы оставлять собственность именно ей, не будь у него на это веских оснований. А некоторые из этих оснований вполне могли заключаться в характере и сущности стоящего перед ней дяди.
Несмотря на свой необузданный гнев, граф всё — таки увидел, каким негодованием пылает лицо его племянницы, и остановился.
— Простите, дорогая моя, — сказал он, — но если покойный граф был вашим отцом, то мне он приходился братом.
— Он и сейчас остаётся моим отцом, — холодно проговорила Арктура.
— Да, но он давно умер, похоронен и почти забыт!
— Нет, ваша светлость. После его смерти я ни на час не забывала его и ни на минуту не переставала его любить.
— Ладно, как вам будет угодно, — отмахнулся граф. — Но почему я должен считать его чуть ли не Соломоном лишь потому, что вам дорога его память? Почему я не могу усомниться в мудрости решений давно умершего человека? В этом нет никакого предательства!
— Прощайте, ваша светлость, — произнесла Арктура, еле сдерживая возмущение, и быстро вышла из комнаты. Но когда чуть позднее она обнаружила, что никак не может вознести своё сердце к Небесному Отцу, она была бы только рада избавиться от кипящего внутри гнева. Ведь если что — то мешает душе приблизиться к живому Богу, значит, ничего доброго в этом нет!
Целый день ей то и дело приходилось усилиями молитвы отгонять от себя раздражение, и ночью она долго не могла заснуть. Наконец в её сердце поднялась такая жалость к дяде, что она больше не могла на него сердиться и потому спокойно заснула.
Утром она обнаружила, что ощущение власти со стороны дяди, до сих пор неизменно довлевшее над нею, бесследно исчезло. Вместе с ним исчез и гнев. Кроме того она вдруг ясно осознала, что ей пора принять на себя свои законные обязанности. Что подумает о ней мистер Грант? — ведь она ничего не делает для тех людей, которые живут на её земле! Правда, она мало что может сделать, пока лорд Морвен сам продолжает собирать арендную плату и давать указания мистеру Грэму. Нет, она немедленно возьмёт бразды правления в собственные руки! А мистер Грант пусть пока потихоньку исследует замок, если ему всё ещё этого хочется.
Однако последний разговор с дядей упорно не выходил у Арктуры из головы. В её душе зародилось неясное подозрение, что над замком витает какая — то нехорошая, страшная тайна, связанная не только с прошлым, но и с настоящим. Ей казалось, что со вчерашнего дня между ней и дядей пролегла непреодолимая пропасть, и из — за этого он стал казаться ей ещё более странным и пугающим. Её натура была настолько деликатной и хрупкой, что всякое впечатление неизгладимо отпечатывалось в её душе. Она не только остро чувствовала несправедливость и обиду; но и боль от них ещё долго оставалась в её сердце уже после того, как сами обиды были давно прощены и почти забыты. Однако в те редкие моменты, когда всё её существо мгновенно отзывалось на какой — нибудь порыв, её душа черпала силу и глубину своего отклика именно в этой исключительной впечатлительности. Правда, без унаследованных ею семейных инстинктов эта крайняя чувствительность могла бы давно превратиться в обыкновенную слабость.
Глава 51Сон
Однажды вечером, когда Донал прогуливался в узкой аллее на нижней террасе, Дейви, уже научившийся прилежно заниматься и без своего учителя, прибежал к нему сказать, что в классную комнату пришла его кузина Арки и очень хочет поговорить с мистером Грантом. Донал тут же поспешил к ней.
— Мне бы хотелось побеседовать с вами наедине, мистер Грант, — проговорила Арктура.
Донал вопросительно взглянул на Дейви, и тот тактично вышел за дверь.
— Я весь день думаю, сказать вам об этом или нет, — начала она прерывающимся голосом. — Но мне не так страшно будет ложиться сегодня спать, если я расскажу вам, какой сон приснился мне вчера ночью.
Лицо её было бледным, губы дрожали. Казалось, она вот — вот расплачется.
— Расскажите мне всё, — мягко предложил Донал.
— Как вы считаете, это очень глупо — обращать внимания на какие — то там сны?
— Глупо это или нет, — ответил Донал, — но я ясно вижу, что вчерашний сон сильно вас встревожил, так что на него просто придётся обратить внимание. А если что — то требует нашего внимания, отмахиваться от этого было бы действительно глупо.
— Боюсь, для философии у меня не слишком подходящее настроение, — сказала Арктура, пытаясь улыбнуться. — Этот сон не идёт у меня из головы, как бы я ни хотела его позабыть. А рассказать о нём я могу только вам. Все другие только посмеются надо мной, а вы никогда ни над кем не смеётесь.
Вчера вечером я, как обычно, легла спать, ни о чём особенно не беспокоясь, — ну, разве что чуть — чуть, насчёт дяди. Я быстро заснула и сразу же очутилась в каком — то жутком месте. Мне снилось, что я брожу по кирпичному заводу, только совсем пустому и заброшенному. Кругом на много миль виднелись одни кирпичи, расколотые и полуобожжённые. Мне хотелось скорее оттуда выбраться, и я куда — то пошла, почти побежала. Вокруг никого не было — ни человека, ни человеческого жилища. И вдруг я увидела перед собой мрачную старую церковь. Она была совсем грязная, полуобвалившаяся, вся какая — то затхлая и уродливая. В ней не было ничего почтенного или величавого. Просто огромное бесформенное здание, как и большинство нынешних церквей. Весь её вид давил на меня, и внезапно мне стало необъяснимо страшно. Но я должна была туда войти, сама не знаю, почему.
Казалось, сон помимо моей воли затягивает меня туда.
Я вошла. Внутри всё выглядело так, как будто сюда уже сто лет не ступала человеческая нога. Скамьи сгнили, бархатный занавес над кафедрой был наполовину оборван, и его изъеденные молью складки краями касались деревянной доски, на которой обычно лежала Библия. Верхние галереи местами обрушились, а кое — где всё ещё тяжело свисали со стен. Пол посередине провалился, и внизу зияла огромная, глубокая яма. В рыхлой земле виднелись обломки гниющего дерева — от скамеек наверху и от старых гробов внизу. Я стояла, глядя в яму, и невыразимый ужас наводнил мне душу. Я не видела, далеко ли она уходит вниз, но её мягкая сползающая глубина притягивала меня, и я не могла не думать, что же кроется там, в этой бездне, как вдруг там внутри что — то зашевелилось, что — то мёртвое, изжелта — бледное. Оно медленно и скованно приближалось ко мне, безжизненно карабкаясь по рыхлому склону. Я не могла ни вскрикнуть, ни пошевелиться. До края ямы уже оставалось всего ярда три, когда оно вдруг подняло голову, и я увидела своего дядю, умершего и закутанного в саван. Он знаком поманил меня к себе, и я знала, что должна повиноваться. Я вынуждена была пойти за ним и ни на секунду не подумала о том, чтобы воспротивиться. Сердце моё опустилось и помертвело, но я стала послушно сползать в эту жуткую яму.
Ноги мои проваливались в прах древних мертвецов, такой податливый, словно тысячи кладбищенских кротов день и ночь снова и снова перекапывали его, а я скользила и сползала в чёрную пропасть всё ниже, ниже и ниже. Вскоре я начала видеть вокруг себя торчащие из земли торцы гробов, и чем глубже я спускалась, тем теснее и уже становилась яма, пока не стала такой узкой, что я едва могла протиснуться дальше. Я утешала себя, говоря, что в гробах нет никого, кроме умерших людей, которые давным — давно обрели покой, так что мне нечего бояться, что чьи — нибудь костлявые руки протянутся из темноты и схватят меня. Наконец, я увидела, что дядя остановился. Я тоже остановилась и встала чуть выше него на склоне ямы — и почему — то была гораздо спокойнее, чем можно было ожидать.
— Я всегда удивляюсь, что во сне мы ведём себя с поразительной доверчивостью, но боимся много меньше, чем следовало бы, — проговорил Донал.
— Дядя наклонился и, пыхтя, начал пихать и тащить на себя чей — то гроб, преграждавший ему путь. Каким — то образом он всё — таки умудрился оттащить его в сторону, и на его крышке я увидела серебряный герб Морвенов. В то же самое мгновение крышка откинулась, и из гроба поднялся мой отец, совсем живой и весёлый; рядом с ним дядя выглядел как полусгнивший труп рядом с проснувшейся душой. «Чего тебе надо от моей дочери?» — спросил отец, и дядя трусливо задрожал и съёжился под его взглядом. Потом отец взял меня за руку и сказал: «Пойдём, дочка, пойдём со мной!» Я пошла за ним, и всё существо моё наполнилось дивной радостью; страхи исчезли, и дядя исчез вместе с ними. Тем же самым путём отец привёл меня наверх, но когда мы выбрались из ямы, вместо жуткой, полуразвалившейся церкви я оказалась у себя в спальне. Я оглянулась вокруг и увидела, что рядом никого нет. Мне жаль было расставаться с отцом, но я была так счастлива снова очутиться у себя! А потом я проснулась. И знаете, что было ужаснее всего? Я проснулась не лёжа в постели, а стоя посередине комнаты, как раз там, где сон покинул меня. Я не могу избавиться от мысли, что и в самом деле куда — то ходила, и мучаюсь уже целый день. Потому что если я и впрямь ходила во сне, кто знает, что случится со мной сегодня ночью — и завтра, и послезавтра?