Однако граф подумал, что лучше будет перетянуть Донала на свою сторону. Он сказал Форгу, что любой горец способен превратиться из друга в неумолимого врага, если задеть его гордость. Правда, его светлость почему — то не подумал о том, что если бы всё действительно обстояло именно так, то Донал давным — давно покинул бы замок. На самом деле Донал не смог бы дольше оставаться в замке лишь в том случае, если бы кто — то попытался встать между ним и его учеником. Но Форг не стал спорить с отцом; он уже давно не пытался ни в чём его убедить. Правда, расскажи он графу обо всём, что произошло между ним и Доналом, тот и сам, наверное, понял бы, что предложил сыну нечто совершенно невозможное.
Потому — то Форг решил действовать иначе. Он начал всячески завоёвывать расположение мисс Кармайкл, но при этом даже не догадывался, как мало она могла ему послужить. В ответ она льстила ему, пусть даже без лицемерия, и потому быстро обрела его доверие. Её предки со стороны матери были людьми довольно благородными, и, по словам её отца, мисс Кармайкл была вполне способна украсить любое общество. Она особенно остро чувствовала и почитала превосходство и достоинство аристократического происхождения и потому прекрасно умела подыгрывать тем самым предрассудкам, которые сама уважала и полностью разделяла. Она была осторожна и ни единым словом не задела чести леди Арктуры, однако постоянно давала лорду Форгу понять, что главная опасность для его намерений заключается именно в том влиянии, которое оказывает на молодую наследницу Донал. Она ловко раздула в сердце Форга ненависть к тому самому человеку, который сначала встал между ним и его гневом, потом между ним и его «любовью», и наконец, — между ним и его будущим состоянием. Ах, если бы Дейви заболел, и ему понадобилось бы уехать куда — нибудь в деревню, на свежий воздух! Но Дейви всегда был таким здоровым и крепким…
Форг чувствовал, что у него ничего не получается, и из — за этого ему казалось, что он влюблён в Арктуру гораздо больше, чем это было на самом деле. К тому же, он постепенно привык к мысли о своём незаконном рождении (хотя говорил себе, что это не может быть правдой) и придавал ей всё меньше и меньше значения; для любого другого человека это само по себе было бы достаточным доказательством того, что он действительно в это верил. Более того, он даже не потрудился разузнать, так это или нет; он даже ни разу не спросил об этом отца. Если это правда, он не хочет об этом знать. Если нет прямых доказательств его незаконнорожденного происхождения, он будет вести себя так, как будто ни о чём не подозревает, и действовать так, как будто ничего не произошло. Лучше просто принимать общее мнение как нечто само собой разумеющееся! В конце концов (а конец этот наступил довольно скоро), он почти совсем перестал беспокоиться по этому поводу.
Отец смеялся над его страхами насчёт Арктуры, но временами задумывался о том, что будет, если Форгу действительно не удастся склонить её к браку. Не то, чтобы он так сильно любил сына. Единственное, за что может удержаться отец, стоящий на краю могилы и не желающий отпускать от себя мирские блага, это его дети. Но у лорда Морвена была ещё одна (и лучшая) причина, толкавшая его на новое неблагочестие. Он всё — таки чтил память матери Форга. Его любовь была измученной, неспокойной, постоянно терзающейся угрызениями совести. Но это была любовь, и благодаря ей он любил даже Форга и любил его больше, чем сам об этом догадывался.
Благодаря своей матери сыновья принадлежали ему ничуть не меньше, чем будь он женат на ней перед лицом закона. Что же касается их истинного положения в свете, до этого ему не было никакого дела, пока тайна оставалась нераскрытой. Ему даже нравилось, что он может вот так обвести всё общество вокруг пальца. Он радовался тому, что увидит, как его дети, несмотря на беззаконное происхождение, преспокойно вращаются среди тех, кого он почитал лучшими из лучших, — что бы там ни гласили глупые законы. Даже из могилы ему удастся с торжеством поставить ногу на грудь своему извечному Врагу, Закону. Он был из тех людей, которые с удовольствием вкушают даже украденную победу. И потом, он никогда не стал бы раскрывать эту тайну, если бы не пагубное воздействие опиума на его разум и не прилив бешеного гнева, поднявшегося при мысли о том, что все его годами взлелеянные замыслы могут рухнуть из — за сыновней прихоти.
С того самого дня Арктура старалась по мере сил избегать общества своего кузена, помня только о том, что, будучи хозяйкой дома, не должна вызывать у своих гостей чувства неловкости из — за того, что их присутствие нежеланно. Они встречались в столовой, и она старалась вести себя так, как будто ничего неприятного не случилось и всё оставалось так, как и было до его отъезда.
— Вы очень жестоки, Арктура, — сказал однажды Форг, встретив её на одной из террас, огибавших замок.
— Жестока? — холодно отозвалась Арктура. — Я вовсе не жестока. Я не люблю причинять боль другим.
— Однако мне вы делаете очень и очень больно! Вы отказываете мне даже в жалких крохах своего общества!
— Перси, — сказала Арктура, — если вы готовы оставаться моим кузеном и только, мы с вами прекрасно поладим. Но если вы упорно продолжаете стремиться к тому, чего просто не может быть, позвольте мне сразу сказать вам, что толку от этого не будет. Вам нет никакого дела до всего того, ради чего я живу. Порой мне кажется, мы с вами — существа из разных миров, так мало у нас общего! Вы можете считать меня жестокой, но давайте же объяснимся и поймём друг друга раз и навсегда. Если вы полагаете, что имеете на меня права из — за того, что мне принадлежит замок, то будьте уверены, что я никогда не признаю этих прав. Лучше уж возьмите себе всё, что у меня есть, а мне дайте спокойно умереть.
— Я стану таким, каким вы захотите! — воскликнул Форг, чьё сердце застонало от разочарования. — Я сделаю всё, что вы пожелаете, научусь чему угодно!
— Я прекрасно знаю, чего стоит такое смирение, — ответила Арктура. — Я буду для вас всем, пока мы не поженимся, а потом превращусь в ничтожество. Вы притворяетесь, прячетесь даже от самого себя, но, право, понять вас совсем не трудно.
Пожалуй, она не стала бы говорить с ним так прямо и сурово, если бы в то утро он не повёл себя с Доналом особенно неприятно и некрасиво. В то же самое время ей нравилось, с каким спокойным, неосознанным достоинством отвечал ему Донал. Любые оскорбления откатывались от него прочь, как откатывается волна от прибрежной скалы. На самом деле всё совсем не так, как говорят в миру: проглатывает обиду тот, кто и впрямь обижается из — за нанесённого оскорбления, а тот, кто просто не обращает на обиду внимания, оставляет её валяться в придорожной пыли.
Глава 68Голубок
Был прелестный весенний день.
— Мистер Грант, — сказал Дейви, — пожалуйста, разрешите мне сегодня не учиться!
Донал удивлённо посмотрел на него: до сих пор мальчик ни разу об этом не просил. Однако он тут же встряхнулся и ответил:
— Конечно, Дейви, я не против. Но мне хотелось бы знать, для чего тебе это понадобилось.
— Арки очень хочет съездить на прогулку. Она говорит, что если не будет выезжать верхом, Голубок совсем её забудет, а с Форгом она ездить не хочет и поэтому просит, чтобы я поехал с ней на своём пони.
— Только смотри, Дейви, береги свою кузину. Следи, чтобы с ней ничего не случилось.
— Хорошо, мистер Грант. Да вы не беспокойтесь! Арки всегда замечательно ездила, а сейчас ещё стала такая смелая, что просто здорово.
Однако Донал всё равно ощущал внутри смутную тревогу, сам не зная почему. Он пытался отогнать её как тень неверия, но она неуклонно возвращалась. Поехать с ними на прогулку он не мог, потому что для него не было лошади, а пойти пешком значило бы только испортить им всё удовольствие. Кроме того, он настолько не хотел злоупотреблять расположением леди Арктуры к себе, что побоялся бы предложить ей подобное, даже будь это возможно. Поэтому он взял книгу и отправился гулять в парк, не желая даже проводить кузенов на прогулку. К тому же, возле конюшни может оказаться лорд Форг, и тогда всё будет ещё неприятнее.
Если бы Форг и вправду был возле конюшни, то он, пожалуй, употребил бы все свои силы, чтобы помешать Арктуре выехать верхом на Голубке, потому что, хотя конь уже перестал явно хромать, нога его была ещё не вполне здорова.
Арктура же вообще ничего не знала о том, что он хромал и что из — за этого на нём уже давно никто не выезжал, и не подозревала, что, отвыкнув от ежедневных прогулок, конь так и рвался на волю, но его горячность была ещё опаснее из — за вывихнутого и недолеченного сустава. В конюшне был только молоденький работник, который либо не осознавал, чем чревата такая прогулка, либо побоялся хоть что — нибудь сказать, и Арктура поскакала навстречу неведомой ей опасности. И конечно же, буквально через несколько минут, перепрыгивая через неширокую и неглубокую канавку на краю поля прямо за парком, Голубок споткнулся и вместе со своей всадницей кубарем полетел на землю. Конь поднялся и, прихрамывая, затрусил домой, а его хозяйка осталась неподвижно лежать там, где упала. Увидев это, Дейви, не помня себя от отчаяния, бешеным галопом понёсся к замку. Медленно бредя по аллее на склоне холма, Донал увидел, как он стремглав летит к конюшне, и мгновенно понял, что стряслась беда. Он тут же сорвался с места, одним махом перепрыгнул через стену и по следу, оставленному Дейви, нашёл Арктуру. В канаве, возле которой она лежала, было немного воды. Донал смочил свой носовой платок и бережно обтёр ей лицо. Со слабой улыбкой она открыла глаза и попыталась подняться, но тут же беспомощно упала назад, и глаза её снова закрылись.
— Наверное, я повредила что — то внутри, — произнесла она. — Должно быть, Голубок споткнулся и упал.
Донал хотел было поднять её и отнести в замок, но при малейшем движении она так застонала от боли, что он больше не решился её тревожить. Дейви уже поскакал за помощью, так что лучше просто подождать. Он стащил с плеч свою куртку и осторожно накрыл ею Арктуру, а потом, склонившись возле неё, приподнял её голову с сырой и холодной земли и подложил под неё свою ладонь. Арктура не сопротивлялась, но глаз так и не открыла.