В эту-то беспокойную для Бобыля пору он и увидел Зинаиду в парке, среди рудничных девчат. Он заметил и выделил именно ее, одну из всех, не только потому, что Зинаида была девка красивая и голосистая, а и потому, что это вообще была первая девушка на руднике, на которую он посмотрел внимательнее, чем на дерево у дороги. До этого он на все рудничное глядел равнодушным, пустым взглядом: меня это не касается, мне тут не жить! Шахтерок он сторонился: они казались ему слишком бойкими, даже охальными, а ему нужна была девушка тихая, смиренная, работящая, словом, деревенская.
Зинаида все смешала. Эта сероглазая, крутобокая откатчица властно вошла в душу Бобыля и поселилась там хозяйкой. Бобыль стал искать встреч с нею. Он ухаживал робко, неумело, не по правилам: не писал, как то делали молодые коногоны, нежных приветов мелом на вагонетке, не ходил под окнами с гармошкой, не тащил девку в степь гулять… Зато он часто бывал у Зины дома, пил со стариком чай и водку, степенно беседовал о делах на шахте. Впрочем, несколько раз он ходил с Зиной в клуб и там терпеливо наблюдал, как она танцует с ребятами; сам он танцевать не решался.
Зинаида охотно пошла за Бобыля.
— Что ж, девоньки, — объясняла она подружкам, — я не танцора себе ищу, а мужа. Ухажер, как мотылек, один только день и живет. А с мужем жизнь прожить надо.
Да и на шахте не очень удивились, когда дело сладилось.
— Бобыль Сатану укротил, а уж с бедовой-то девкой справится! — смеясь говорили шахтеры.
Женитьба спутала все планы и мечты Бобыля и, кроме того, расшатала его сбережения. Но он не жалел об этом. Он знал теперь, что в деревню ему дороги нет. Зинаиду в деревню не увезешь, не для деревенской жизни эта молодуха!.. Да и самого Бобыля что-то перестало вдруг тянуть к земле. Он привык к шахте; здесь стал он уважаемым человеком, здесь нашел свою Зинаиду, свою судьбу. Чего ж еще ему? Только мысль о Чайке сперва смущала его. Ему все казалось, будто он обманул ее, предал. "Вот, Чайка, женился я. Такое дело!" — признался он, придя в конюшню в понедельник, на другое утро после свадьбы. Но Чайка только радостно заржала в ответ: она была рада, что ее хозяин снова с нею. Так все и уладилось. Деньги, которые копил Бобыль на покупку коня, пошли теперь на постройку дома.
Только года через два, как-то летом, в отпускное время, поехал Бобыль вместе с женой в родные клетнянские леса. Просто захотелось ему погордиться перед односельчанами, показать им красавицу жену; пусть все увидят, что Бобыль теперь не бобыль, а семейный, богатый шахтер и к тому же — ударник.
Ни своей хаты, ни родни не было у Бобыля в деревне. Остановился он у соседа, у того самого, что некогда присоветовал ему ехать на шахты, зарабатывать на коня. Сосед был рад гостю, но за ужином все-таки не утерпел, сказал:
— Что ж, Никифор, жену-то привез. Видим. Одобряем. А что ж конь-то? А? Конем-то, видать не разжился?
— Нет, — спокойно ответил Бобыль, — есть у меня и конь.
— Да ну?! Свой?
— Свой.
— Собственный?
— Больше, чем собственный. Закрепленный.
— Это как же такое? — недоверчиво удивился сосед. — Не слыхивали…
— А такое! — и глазом не сморгнув, ответствовал Бобыль. — Закрепленный. Сам товарищ Сталин за мной закрепил. А имя тому коню — Чайка.
Ошеломленный сосед только глаза выпучил.
— Пояснение требуется… — наконец пробормотал он.
И Бобыль пояснил: товарищ Сталии приказал искоренить "обезличку" на шахтах, и по его слову за Бобылем теперь закреплен конь, Чайка; никакой другой коногон к нему касаться не смеет.
— А-а! — обрадованно засмеялся сосед и даже головой покрутил в восторге. — Ишь, как подвел!.. Есть, есть и у нас такое! Как же? Чать, и мы тоже теперь не по-старому живем!.. — И он стал рассказывать гостю о деревенских делах.
Из этих рассказов Бобыль понял, что не только у него перемены в жизни: большие перемены произошли за эти годы и у односельчан; и тут все сдвинулось со старой межи, все тронулось в новую дорогу. Маленькие, заскорузлые крестьянские мечтания о собственном клочке земли, о своей лошаденке, о хороших семенах по весне и добром урожае к осени теперь слились и превратились в одну большую и всеобщую мечту о богатом и сильном коллективном хозяйстве.
Бобыль радостно слушал эти вести. "Значит, и я не отстал, не просчитался, — думал он. — Все, вишь, на земле к одному идет — к социализму". С этим он и вернулся из отпуска домой, на шахту.
А когда в сентябрьскую ночь тысяча девятьсот тридцать пятого года забойщики Виктор Абросимов и Андрей Воронько пошли на свой знаменитый рекорд, вывозить небывалую добычу из-под лавы был наряжен именно Бобыль со своей Чайкой, как лучший и самый надежный коногон на "Крутой Марии". В те дни имя Никифора Бубнова прошумело на всю страну в ряду славных имен первых стахановцев. Правда, в Москву, на стахановское совещание, Бобылю не довелось поехать, но коногона не забыли — вместе с другими был награжден орденом и он.
Перед ночной сменой, в нарядной, на летучем митинге, зачитали указ правительства. Виктор Абросимов и Андрей Воронько награждались орденами Ленина, Прокоп Максимович Лесняк, начальник участка, и Митя Закорко, забойщик, — орденами Трудового Красного Знамени, Никифор Бубнов — орденом "Знак Почета".
Героям пришлось взойти на помост. Прокоп Максимович, Андрей и Виктор сказали краткие речи. Бобыль молчал и только низко кланялся на все стороны, как на деревенском сходе. Вид у него был смущенный и виноватый.
— Ну, поздравляю тебя, Никифор Алексеевич! — сказал ему присутствовавший на митинге секретарь горкома партии Василий Сергеевич Журавлев. — С высокой наградой!
— А я отслужу, отслужу… — торопливо пробормотал Бобыль, зачем-то прижимая шахтерскую лампочку к груди. — Не сомневайтесь… Я отслужу…
Он и Чайке поведал радостную весть, как-то этак смущенно, нерешительно, словно сам еще не верил в награду:
— Вот, Чайка, вишь, какое дело случилось: наградили нас… — Потом вдруг обнял шею верного своего друга и — заплакал…
Награда, однако, не сделала больших перемен в жизни Бобыля; да он никаких перемен и не желал. Он был вполне доволен своей долей. По-прежнему работал он коногоном, хотя парторг шахты Андрей Воронько не раз предлагал ему пойти "на выдвижение" или на курсы десятников, поучиться. Бобыль всякий раз вежливо отнекивался. Советовали Бобылю, по крайней мере, хоть лошадь переменить, взять другую, — не гоже, мол, первому коногону на шахте ездить на такой старой кляче, как Чайка, — но он и тут заупрямился.
— Нет, — отвечал он тихо, но твердо. — Чайку я не оставлю! — А когда уж особенно сильно докучали ему, прибавлял: — Вы то поймите, как же я могу от Чайки-то отступиться? Ведь я ж из этой кобылы настоящую шахтерскую лошадь сделал. Да и сам я, если правду сказать, при ней человеком стал.
В конце концов от Бобыля отстали, и он спокойно дожил со своей Чайкой до того часа, когда последних коней на "Крутой Марии" стали выдавать на-гора, на волю…
— Ну пошли, что ли? — нетерпеливо вскричал Вася Плетнев, с досадой оглядываясь на Прокопа Максимовича и Бобыля, которые, увлекшись своей тихой, стариковской беседой, казалось, совсем забыли, что пора уж вести лошадей к стволу. А Вася спокойным быть не мог: слишком долго ждал он этой счастливой минуты. Сегодня Василий Плетнев наконец-то навсегда развязывался с конем.
Когда-то отчаянная профессия коногона казалась Васе венцом мечтаний. Был коногоном отец, коногоном и дед. Каждый, кто хотел стать заправским шахтером, должен был сызмальства пройти все ступени лестницы: сперва — выборщик породы на сортировке, потом — дворовой или лампонос, затем — тормозной, наконец — коногон и уж после всего — забойщик или проходчик. Впрочем, для рудничной детворы вершиной этой лестницы все равно оставался коногон — молодец, первый в шахте, в драке и на гулянке. И Вася, прежде чем выучиться писать, научился лихо свистать по-коногонски, пугая соседских девчонок и старух.
Но вот исполнилось Васе Плетневу восемнадцать лет, он достиг высокой должности коногона, а на шахте все и вдруг переменилось. Сперва Вася даже не заметил этого. Ему достался веселый, дурашливый конь Стрепет, с ним было много забавы да потехи, и Вася по-своему этим очень гордился: такого утешного копя ни у кого не было!
А на главных магистральных дорогах шахты меж тем появились мощные электровозы: с каждым днем их становилось все больше и больше. Скоро они вовсе оттеснили Васю и его Стрепета на самые глухие участки.
Теперь почетное место в шахтерской среде заняли не коногоны, не органщики, даже не крепильщики, а механики, машинисты, забойщики на отбойных молотках, электрослесари, ремонтные слесари, смазчики… Среди этих людей, вооруженных отбойными и бурильными молотками, перфораторами, электросверлами, гаечными ключами, пассатижами, кожаными сумками с металлическим инструментом, Вася со своим кнутом был словно ямщик на аэродроме. И он скоро почувствовал это. Теперь он уже не гордился, а стыдился того, что он при коне, а не при машине, что от него пахнет конским потом и навозом, а не машинным маслом.
То были дни Хасана, Халхин-Гола и Карельского перешейка. Танкисты — вот кто стал теперь идеалом шахтерской молодежи; самой популярной песенкой на рудничной улице теперь была песня "Три танкиста, три веселых друга, экипаж машины боевой…" Ребята пели ее с таким же восторгом и с такой же завистью, с каними детвора двадцатых годов распевала: "Мы — красные кавалеристы, и про нас…"
Вася много раз слезно умолял Прокопа Максимовича освободить его от коня, перевести наконец из "кавалерии" на электровоз, но начальник участка только кивал сочувственно головой да просил потерпеть еще немного.
— Ты потерпи, хлопец, потерпи! — говорил он. — Скоро конной откатке конец! Где ж я теперь коногона-то найду? Ты, брат, можно сказать, последний извозчик на шахте.
Но каково-то парню в двадцать лет быть последним извозчиком? Только надежда на скорое вызволение да вечерние занятия на курсах машинистов и удерживали Васю от бунта или даже от бегства с "Крутой Марии". Он учился, нетерпеливо ждал своего часа — и вот дождался, и больше уж ни одной лишней минуты ждать не желал.